Чёрная сирень

Вечер выходного дня клонился к закату. Небо меняло цвет с тусклого серого на зелёный, плавно перетекающий в желтый, а затем в алый. На крыши ложился тёплый отблеск закатного солнца. Нагретые за день булыжники мостовых пахли засохшей грязью, пылью и неуловимым летним запахом остывающих улиц, который Ваймсу так нравился. Странным образом именно это сочетание — закат, накатывающая из тёмных уголков сырая ночная прохлада и уже поднимающийся от Анка туман, обещающий назавтра очередной раскалённый, жаркий день, — вдыхало новые силы, заставляло вспомнить, что он ещё молод, что у него впереди ещё не одно такое лето, и что как бы ни был гнил город вокруг — это всё ещё его город. Уродливый, жестокий, но его. И Хэвлока. Легко было бы вообразить, что город даже улыбается ему сейчас, но Ваймс, идя по Гусиноворотной улице, думал не об этом. Мысли его витали далеко от закатов, небес и высоких материй, — в районе переулка Расторопности, где белошвейки держали подпольную лавочку, снабжающую мастериц необходимыми расходными материалами. Сам Ваймс брал там разве что сонки, хотя богатый ассортимент загадочных продолговатых предметов (а также кожаных, металлических и позвякивающих предметов) неизменно вызывал у него затаённый интерес. Сэм уже некоторое время откладывал деньги, чтобы наконец купить в той лавке что-то этакое, чтобы удивить Хэвлока. По совести, несмотря на полки всё тех же продолговатых и не очень предметов, фантазии его пока не продвинулись дальше идеи купить масло для массажа, сладко пахнущее пудрой, мускусом и чем-то таинственным, чему и названия-то не подобрать. Сэм невольно расплывался в мечтательной улыбке, представляя, как вручит подарок и немедленно предложит его опробовать, укладывая Хэвлока в кровать и приказывая лежать и не рыпаться. «Получай удовольствие, понял?» — именно это он и скажет, а потом хорошенько приласкает. Разомнёт плечи, спину, дойдёт до поясницы — и разумеется не обойдёт вниманием тощую, но такую привлекательную задницу… Погружённый в эти мысли, он не очень внимательно разглядывал улицы вокруг, а стоило бы. В паре десятков футов от Ваймса три мужика подпирали стену трактира с таким усердием, что, казалось, здание всё ещё стоит исключительно благодаря им. Каждого из редких пешеходов они провожали взглядами, полными раздражения. И сейчас все трое смотрели на Ваймса. — Эй ты, а я тебя знаю, — сплюнув, произнес один из них, когда Ваймс проходил мимо. — Я тебя знаю, гад ты ублюдочный. Ты из стражи. Сэм сделал вид, что не услышал. С особистами лучше не иметь вообще никаких дел, это он давно усвоил. А то, что это подвыпившие особисты развлекаются после смены, приставая к прохожим, Ваймс понял не в последнюю очередь по тому, что одеты они были очень похоже, однако на них не было униформы как таковой. В сущности униформы у особистов, особенно низкого звания, и не существовало, как ландскнехты они ходили в чём попало, щедро украшая одежду лентами, разрезами и перьями. Эти трое были ещё не настолько пьяны, чтобы уже не стоять на ногах, но достаточно, чтобы обозлиться на весь мир. Сэм хорошо знал эту стадию, — когда кружка пива до предела обостряет твоё настроение, каким бы оно ни было. Если на стартовой позиции человек был раздосадован — выпивка превращала его в концентрацию обиды. Если он был в благодушном расположении духа — выпив, он становился самым сердечным и очаровательным малым на всем Диске. А вот если у него чесались кулаки… итог очевиден. Кажется, город всё-таки не улыбалась Ваймсу этим вечером, а скалилась насмешливо. Особисты медленно, как будто это стоило им невероятных усилий, отлепились от стены и последовали за Ваймсом. Шли они в том самом выматывающем темпе, который заставлял любого занервничать, маяча на периферии поля зрения, не догоняя, но и не упуская из виду. Ваймс думал, что сможет отделаться, петляя по главным улицам, совершенно оправданно избегая тёмных проулков, и стараясь затеряться в толпе, но людей становилось всё меньше, все помнили, что ночь — это вотчина особистов, и Ваймс чувствовал себя под прицелом. От этого под грудиной вздрагивало подозрительно похожее на трусость склизкое чувство. Против трёх сразу ему, безоружному, не справиться, это дело решённое. Ваймс выругался про себя — как он мог вообще выйти из дома без какого-то либо оружия?! — и неосознанно прибавил шагу, не отдавая себе отчёта в том, что этим с головой выдает себя и показывает свой страх. А он боялся. Неожиданно для самого себя он был как никогда близок к панике, потому что его преследовали, потому что он не мог скрыться, потому что он не мог защититься. Паника шла за ним по пятам — четвёртый преследователь, не менее пугающий чем особисты, сейчас казавшиеся воплощением ужаса и кары небесной — и тревожное, позорное волнение опутывало Ваймса всё сильнее, точно мерзкие щупальца, и мешало мыслить трезво. И тогда, потеряв наконец голову, Ваймс совершил главную свою ошибку — попытался сбежать. Конечно его догнали. Повалили на мостовую и точно куль с мукой затащили в подворотню. Били не осатанело, не насмерть, но с явным удовольствием от процесса, поэтому Ваймс просто сжался в комок и, прикрывая голову, уворачивался, как мог, надеясь лишь на то, что очередной удар наконец-то заставит его потерять сознание. Храбриться и показывать норов сейчас было равносильно смертному приговору. В то же время нельзя было и умолять о снисхождении. За то время, что Сэм провел в банде в пору самой зелёной своей юности, он усвоил, что если твоя цель — упиваться страданиями, то мольбы и просьбы пощадить только распаляют. Чувствуя свою силу, утверждаясь за счёт той боли, что ты причиняешь другому человеку, ты хочешь лишь раздуть пламя ещё сильнее, пьянея от вседозволенности, а плач и жалобы становятся отличным топливом. И, сжав зубы, чтобы не позволить случайному стону выдать, что ему больно, Ваймс пришёл к выводу, что лучше всего сейчас притвориться, будто он хлопнулся в обморок, — так его быстро оставят в покое: пинать бесчувственное тело не интереснее, чем матрас, — и после ещё пары ударов Ваймс решился на этот трюк. Особисты не сразу заметили, что и без того слабое сопротивление окончательно прекратилось. Один из них разок толкнул Ваймса носком ботинка под рёбра. — Спёкся? — спросил он. — Не, дышит, — ответил второй. — Ублюдок, — резюмировал третий и, сплюнув, предложил сваливать отсюда. Перед Ваймсом забрезжил огонёк надежды на то, что хитрость удалась и он сможет отделаться побоями. Однако когда особисты уже собрались, пошатываясь, направиться по своим делам, их окликнули, и Ваймс окончательно понял, что удача от него сегодня отвернулась. Сержант Тревор Беннет. Вот уж кому не хочешь попасться под горячую руку. Тревор не был самым ушлым или самым хитрым или самым злобным среди непоминаемых — он был средним. Обычный ублюдок, каких полно в человеческом племени, избалованный безнаказанностью особистов. Разве что бил он особо ловко. Беннет начал служить в Тайной полиции незадолго до того как Капканс стал патрицием. Когда в обязанности стражи ещё вменялось сдавать задержанных на руки особистам, Беннет подвизался в охране, принимал «груз» и передавал его дальше. С тех пор карьера его пошла в гору, он, что называется, набил руку, и прославился в узких кругах умением в несколько ударов получать нужные показания. Беннет никуда не торопился. Шёл он вразвалочку, точно на прогулке. — Что делаем? — спросил он, подойдя поближе. Безуспешно пытаясь разглядеть его лицо не заплывшим ещё глазом, Ваймс услышал, как Беннет затянулся сигаретой, потом выбросил окурок и пяткой растёр его по мостовой. — Втроём на безоружного? И прямо на улице? — особисты промолчали, не понимая, к чему клонит сержант, и Беннет рассмеялся. — Да не дурите, — тащите его к нам! Ваймс не успел в полной мере ощутить ужас: удар тяжёлого ботинка по голове всё-таки заставил мир померкнуть. *** Он пришел в себя от того, что нечто кусало его за пятки. Заворочавшись, Ваймс пинком отогнал крысу, что уже деловито обнюхивала его босые ноги, выбирая, с какого места лучше начать ужин. От одного этого движения, медленного и неуклюжего, в спине вспыхнула боль, настолько сильная, что перед глазами всё на мгновение потемнело. Ваймс замер, чтобы подышать и выждать, когда же подворотня перестанет качаться и кружиться. Затем осторожно поднялся на четвереньки и, стоя так, долго смотрел на то, как по стыкам между камнями мостовой расплываются алые разводы. Кровь медленно стекала из разбитого носа на губы. Ваймс судорожно сглотнул и подавил тошноту. Успело стемнеть и, кажется, прошёл слабый дождь. В противоположность теплу вечера, сейчас стылая сырость пробирала до костей, не в последнюю очередь потому что Ваймс остался без обуви. Реальность воссоздавалась медленно и мучительно. Ваймс тыльной стороной ладони утёр кровоточащий нос. Что ж, он хотя бы жив. Хотя от особистов, если те были в настроении пошутить и развлечься, никто не уходил. В подвале на Цепной он не думал, что наверняка не станет исключением, не думал, что никогда уже не выйдет отсюда. Когда он, одуревший от боли, корчился на каменном полу под градом ударов, мысли его были лишь о том, что особистам его смерть так просто не сойдёт с рук. Хэвлок этого не допустит. Но именно поэтому Сэму нельзя было умирать — чтобы Хэвлок не пришел мстить. Сэм не мог бы так подвести дорогого ему человека, ведь это было бы совершенно непорядочно! И в тот момент он услышал щелчок кнута. Выкручивая шею, Ваймс кое-как оглянулся: Беннет снял оружие со стены, хлестнул на пробу воздух, разминаясь, и в сознании Ваймса на мгновение не осталось ничего, кроме паники. Он знал, что умелый палач мог убить пятью ударами. А сержант Беннетт был хорошим палачом, о чём не преминул напомнить. Поигрывая рукояткой кнута, он неспешно подошёл ближе и наклонился к лежащему на полу Ваймсу. — Ну что, считай до пяти? — подмигнув, предложил он, и сердце Ваймса упало, потому что это был конец. Он выдержал три удара после чего снова провалился в темноту, ещё успев увидеть в дальнем углу комнаты фигуру в чёрном плаще. Из-под капюшона виднелись пустые глазницы, в которых горели синие огоньки. То, что он выжил, было настоящим чудом, пусть Ваймс и не помнил, получил ли все пять ударов или же Беннет разочарованно прервался, когда Ваймс потерял сознание. В любом случае тело его сейчас ненавидело, разлившаяся боль лишала способности адекватно мыслить, но Ваймс точно знал, что валяться в грязной подворотне у него нет права. Он должен найти Хэвлока. И предупредить. Он не знал, зачем и о чём собирался предупреждать, но эти слова бились в голове с маниакальной методичностью секундной стрелки часов. Найти. Предупредить. Ваймс со стоном поднялся на ноги. Постоял, держась за стену, и пошёл. Неуклюжий и одеревеневший от боли, с заплывшим лицом и в окровавленной одежде, он шёл по ночным улицам, потому что должен был найти. И предупредить. *** За ним не следили. Ваймс чувствовал это затылком, но на всякий случай демонстративно громко вернулся в свою каморку над мастерской свечника, где обулся и надел куртку — а затем как можно тише, практически неслышно вернулся на улицу. Наверное, город всё-таки хорошо относилась к нему — сменив насмешку на милость, она окутала Ваймса сырым туманом, тушила на его пути фонари и отвлекала случайных прохожих на куда более важные дела (общение с белошвейкой, поиск кошеля с деньгами, который уже четверть часа как сменил владельца, и прочая). Однако Сэм не решался более испытывать её терпение и прокладывал свой путь по самым темным проулкам. Вечер окончательно сдал позиции ночи. Затянутое тяжёлыми тучами небо уже стало иссиня-чёрным. Даже луны не было, чтобы усыпать крыши холодными белёсыми отсветами. Остывшие булыжники мостовых пахли холодом и гнилью. Кровь, сочившаяся из рассечённой брови, подсохла и неприятно стягивала кожу. Прилипшие к ранам на спине обрывки рубашки то и дело вызывали вспышки колкой боли, поверх тёмной, отупляющей муки, разливающейся по всему телу с каждым движением. И всё же Сэм упрямо ковылял дальше. Как же хорошо, что семья Ветинари были параноиками уже много поколений и потайной ход от неприметного переулка между лавкой зеленщика и магазином посуды привел Сэма в курительную комнату дома Ветинари, позволив избежать необходимости стучать в дверь и объясняться с дворецким. В отсутствие Ваймса курительная комната использовалась только в дни редких приёмов. Стены здесь были обшиты зеленым штофом с крупными прихотливыми вензелями. Его насыщенная зелень как будто подкрашивала всё в комнате, и оттого сейчас казалось, что затхлый воздух отдаёт болотной сыростью. Поставив на невысокий столик тусклый стражнический фонарь, который помогал ему в тайном пассаже, Сэм закурил было, но привычный горький дым не принёс желанного спокойствия и вместо этого лишь обжёг глотку и отёкшие, разбитые губы. Он узнал шаги Хэвлока, даже несмотря на то, что мягкие домашние туфли, какие тот носил по вечерам, в сочетании с постеленными в коридорах коврами делали его походку практически бесшумной. И конечно же обладатель такой бережно лелеемой поколениями предков паранойи, каким был Хэвлок Ветинари, не мог не заметить свет под дверью комнаты, которая должна была бы пустовать. — Это я, — негромко предупредил Ваймс, едва дверь начала приоткрываться. — Что-то случилось? Ты мог прислать записку, я не ждал… ох, Сэм!.. Ветинари замер за пороге, затем торопливо вошел в комнату и притворил за собой дверь. — Пожалуйста, не поднимай шума. — Ваймс осторожно шагнул навстречу, чуть поднимая руки, но с опозданием осознал, что пальцы сухие и липкие от засохшей крови, и завел ладони за спину. — Кто?.. — сглотнув, только и спросил Хэвлок, и слова пришли сами. Ваймс наконец понял, о чем должен был сказать: — Особисты с Цепной, видимо, решили, что я неблагонадёжный элемент и со мной надо побеседовать. — Свет фонаря не помогал Ваймсу выглядеть хоть сколько-то приличнее. Наоборот, тени уродовали его лицо куда сильнее, багровые отёки выглядели жуткими чёрными наростами. Говоря, он невольно старался оборачивать к Хэвлоку ту сторону лица, которой меньше досталось. — Я хотел предупредить. Просто… просто будь осторожнее, хорошо? Ты вертишься среди такого количества высокородных ублюдков, что кто-то из них обязательно прицепится к твоим словам и наябедничает на тебя прежде, чем ты хотя бы придумаешь оправдание. — Сними куртку, — потребовал Ветинари вместо ответа. — Зачем? — Сними, — в голосе Хэвлока прозвучал стальной холод. Возражать ему было бессмысленно, это витало в воздухе. Да, Ваймс мог попросту уйти прямо сейчас, но из-под льдистой невозмутимости Хэвлока робкими искрами проступало искреннее беспокойство, и Сэм сдался. Не поднимая на Хэвлока глаз, он расстегнул куртку, однако снять её не смог — обрывки рубашки пропитались кровью и присохли к верхней одежде. Стиснув зубы, Ваймс был вынужден признать поражение. Хэвлок смерил Ваймса пугающим в своей невозмутимости взглядом и очень тихо, очень спокойно произнёс: — Жди меня здесь. Ваймс беспокойно мерил шагами комнату, когда Хэвлок, вернувшись через несколько минут, протянул ему чашку с бледно-зелёной жидкостью. Ваймс с подозрением понюхал её. — Маковое молоко? — Не совсем. Травяной настой. Он успокоит боль и мне будет проще обработать твои раны. — Я думал, в гильдии тебя учили убивать, а не лечить. — Это был факультатив. Выражение лица Ваймса стало очень сложным, с потрохами выдавая его замешательство. Он и не думал просить Хэвлока стать его лекарем, он хотел всего лишь предупредить, а затем сразу же убраться прочь, чтобы не доставлять лишних неудобств, и сейчас мысль о том, чтобы позволить о себе заботиться, причиняла Ваймсу физически ощутимый дискомфорт сродни ноющей занозе. Ветинари замешкался, в нём боролись желание потребовать и осознание того, что Сэм, чёртов упрямец, на такое требование может вспылить и, несмотря на свое состояние, уйти отлёживаться в своей каморке. Точнее, конечно, облить спину спиртом и надеяться на лучшее. — Сэм… — начал было Хэвлок. Ваймс, прищурившись единственным здоровым глазом, быстро глянул на него и, взяв чашку, осушил её в несколько глотков. — Надеюсь, ты знаешь, что делаешь. Вода в ванне была мутной, желтовато-зелёной и пахла травами. — Ты сделал полную ванную чая?.. — криво усмехнулся Сэм, входя в хозяйскую ванную. Хэвлок не ответил, запирая дверь на ключ. Пройдя по комнате, он зажёг все свечи в подсвечниках, после чего вернулся к Сэму, который так и стоял у ванны и, чуть склонившись, вдыхал поднимающийся от воды слабый запах. Сквозь пелену тупой тянущей боли, которая заменила сейчас ему всё его бытие, Сэм думал о том, как они отлично проводили вечера в этой же самой ванне, и воспоминания приятно сдавливали что-то в солнечном сплетении. — Когда тебе станет легче, обязательно повторим, — мурлыкнул ему на ухо Хэвлок, однако прозвучало не очень убедительно, будто он нарочно пытался отвлечь Сэма мыслями о приятном времяпрепровождении. Сэм раскусил его задумку (работа Сэма всё-таки сделала его обостренно-чувствительным к намёкам и полуоговоркам), но всё же был благодарен. Хэвлок чуть подтолкнул его бедром. — Ждешь особого приглашения? Забирайся. — Но… — Сними, что получится, остальное оставь. Оказавшись в тёплой воде, раны от кнута, которые хоть немного, но успели подсохнуть, отозвались жгучей болью, заставив Ваймса стиснуть зубы до скрипа, однако настой уже начал оказывать свое действие и спустя несколько секунд мученического молчания Ваймс смог погрузиться в ванну по шею. От его грязного тряпья по воде начали расползаться ржаво-красные круги, на которые Хэвлок смотрел с пугающей сосредоточенностью. Дождавшись, пока Ваймс усядется, Хэвлок поднялся и поставил рядом с собой большой фаянсовый таз с еще одной порцией желто-зелёной жидкости. Закатав рукава, он взял в руки мягкую губку и, обмакнув её в настой, аккуратно прижал ко лбу Ваймса. Бережными, медленными движениями он смывал грязь, кровь и пот с лица Сэма, пока тот, сжав зубы и закрыв глаза, дышал приоткрытым ртом. Всё это время выражение лица Ветинари было оцепеневшим и жутким в своей неподвижности, пусть он и бормотал вполголоса какие-то осторожные нежности — не столько, чтобы успокоить Ваймса, сколько чтобы утихомирить собственную, застилающую глаза ярость. Безбрежную ненависть к тем, кто посмел сделать это с его Сэмом. К тем, кто обязательно пожалеет об этом. Мягкие, пылкие признания и увещевания «потерпи, пожалуйста», «осталось немного» незаметно для самого Ветинари сменились не менее пламенными уверениями в том, что он отомстит. Когда же в своих клятвах Ветинари дошел до обещания лично упокоить того, кто держал кнут, Ваймс открыл глаз и недобро ухмыльнулся разбитыми губами: — Не-ет, этого ублюдка оставь мне. Вода в ванне уже была багровой. Закончив очищать раны на лице, Хэвлок попросил Ваймса сесть и снять, наконец, куртку и разодранную, окровавленную рубашку. Ваймс не видел, что, смотря на его спину, Хэвлок глубоко вдохнул, раздувая тонкие ноздри и сдерживая жестокое проклятье, которое жгло глотку. Глаза его словно заледенели. Выдернув из ванны пробку, Хэвлок принялся аккуратно поливать следы от кнута целебным настоем и мягкими, почти невесомыми движениями убирать присохшие нитки и грязь. Сэм терпел стоически, сконфуженный, но восхищенный такой заботой. Только раз он позволил себе показать, что ему всё-таки совсем немного (самую малость!) больно — когда Хэвлок прижал к ранам сложенные в несколько раз бинты, пропитанные густой, вонючей мазью, и принялся накладывать повязки. Праведный гнев, который выжигал Хэвлока изнутри, был, в сущности, эгоистичен. В отличие от Сэма, Хэвлок был в ярости не потому что в городе творилось такое беззаконие и особисты могли избить любого, кто им не понравится, просто потому что у них такое настроение — а потому что это варварство затронуло того, кто был дорог самому Хэвлоку. Как будто он сам в некоторой степени был виноват — не уследил, не обеспечил защитой, не спохватился вовремя. Как в тот раз, когда он не успел помочь сержанту, и Киль… и он… от мысли, что Сэм мог бы и не выйти из застенков Тайной полиции из-за его, Хэвлока, оплошности, Ветинари стало жутко и холодно. Укладывая Сэма в свою постель и укрывая его лёгким одеялом, Хэвлок думал о том, что не может допустить, чтобы подобное повторилось. Но город утопал в болоте и нынешний патриций, охваченный сумасбродством и паранойей, только и делал, что погружал Анк-Морпорк всё глубже в вонючую, гнилостную бездну. Имеет ли он право оставаться в стороне?.. О чём-то таком же думал и Сэм, но его мысли преимущественно вертелись вокруг необходимости что-то сделать с творящимся в городе безумием — потому что это было неправильно, Киль бы этого не допустил. Однако вторая порция целебного настоя навевала сон и мешала думать (Ваймс поначалу возражал против ещё одного стакана этой мутной жижи, но Хэвлок умел быть очень убедительным). Как бы Ваймс ни силился сопротивляться и удерживать мысли в стройном, логичном порядке, дрёма была сильнее него. О боли напоминала слабая пульсация под плотными повязками, но после всего пережитого сегодня это практически равнялось блаженству. Не без труда приподняв веко, он посмотрел на Хэвлока, который тихо ходил по спальне, плотнее задергивая шторы, туша свечи. — А ты?.. — Ваймс похлопал забинтованной ладонью по постели рядом с собой. Хэвлок не стал говорить, что не хотел бы рисковать, заворочавшись во сне, невольно причинить Сэму боль, вместо этого он улыбнулся: — Присоединюсь к тебе чуть позже. — Ну, тогда ладно. — Ваймс попытался улыбнуться в ответ, но вышла у него только кривая жуткая усмешка. Проснувшись, Ваймс увидел, что Хэвлок своего слова не сдержал: одетый, он спал в кресле рядом, на коленях лежала открытая книга. *** На следующий день отёк не только не спал, а наоборот лишь усилился. Сэм, кривясь, кое-как глотал густой бульон, который Хэвлок принес ему прямо в постель, и всё равно пытался шутить, кося на Хэвлока одним глазом. — Смотри, привыкну ещё, — усмехался он, — зазнаюсь от такой чести. Хэвлок лишь хмыкнул и вернулся в свое кресло, положив ногу на ногу. После завтрака Ваймс рассказал подробнее о неожиданном посещении казематов Тайной полиции. Хэвлок слушал, не перебивая, и лишь смотрел своими жуткими, пронизывающими глазами, которые как будто даже светились сейчас. — …а потом, — закончил свой рассказ Ваймс, — что самое странное: я точно помню, что мне посоветовали уехать из города. Мол, сейчас — самое подходящее время отбыть на похороны бабушки на недельку или около того. Видимо, им, ну, им, наверху, нужны люди на их стороне. Какие угодно. А капрал Ваймс — это же целый капрал. Тугодум, конечно, по два раза повторять приходится, но упёртый. Всяко лучше, чем ничего. И этот самый капрал должен держаться в стороне от чего бы то ни было, что скоро случится. — А есть риск, что этот капрал будет вставлять правящей верхушке палки в колёса? — Скорее, кто-то хочет, чтобы этот капрал ни в чём не замарался. Похороны бабушки — уважительный предлог, почему он не лез на баррикады, чтобы свергнуть «этого ублюдка», или не лупил дубиной протестующих во славу патриция. Чист перед всеми. — Думаешь, у патриция планы на этого капрала? — Думаю, тебе лучше уехать, — перебил Ваймс. — Чтобы не оказаться среди сопутствующего урона. Сам знаешь: когда власти начинают наводить порядок, народные волнения в Анк-Морпорке это вопрос максимум пары часов. А беспорядки это дело такое. Все так волнуются и суетятся. Никогда не угадаешь, с какой крыши соскользнёт кусок черепицы или когда чья-то рука дрогнет на спусковом крючке. Хэвлок не ответил. Сведя кончики пальцев вместе, он сидел в глубине своего кресла точно в спасительной пелене теней, в которых привык скрываться от всего мира, и размышлял. Долго, тщательно оценивал обстановку, смотря на Ваймса так пристально, будто силился прочитать его мысли. — Прикажу подать карету, — сказал он наконец. — Думаю, когда закончу тебя перевязывать — всё уже будет готово. Вещей у тебя нет, собирать нечего. Уедем в загородный дом моей семьи. — Самоволка? — Тебе не впервой, — парировал Ветинари. Те части лица Ваймса, которые могли нахмуриться, нахмурились. — Меня выгонят из стражи. — Если будет, откуда выгонять. А в этом я уже не столь уверен. Пусть думают, что испугали тебя. Пусть думают, что у них есть аж целый капрал на их стороне. *** Весь город знал (а в особенности знали те, от кого это требовал служебный долг), что семья Ветинари разъезжает только на чёрных каретах, поэтому Хэвлок приказал взять карету в аренду на постоялом дворе. Наблюдая, как суетится прислуга, готовя повозку, он думал о том, как же изменились правила его дома за последние десятилетия. Тряска сейчас Сэму была категорически противопоказана, и Хэвлок предупредил об этом кучера. Его отец наверняка добавил бы к этому угрозу поколотить за ослушание. Мать — присовокупила бы к просьбе мешочек монет. А дед и вовсе не отдавал бы приказаний заранее, но лично бы отделал кучера тростью по окончании поездки. Хэвлок же просто сообщил кучеру, что будет очень признателен, если карета доедет до места назначения с минимальным количеством «ять!» и «накопали тут ям!», в идеале — и вовсе без них. Признательность Ветинари ценилась высоко, работа в конюшне кипела. Изначально Сэм воспринял в штыки идею на время уехать, но Хэвлоку удалось смягчить его, взывая к голосу разума — очевидно, что в городе должно начаться нечто, ввязываться в которое не стоит ни ему, ни Сэму. Намёк специалистов с Цепной был более чем понятен, но Сэм всё равно упрямился и выражал недовольство каждой чёрточкой лица, даже когда уже сидел в карете. — Боюсь, в таком состоянии от тебя будет немного толку, — Хэвлок ожидал взрыва возмущения, однако Сэм, непривычно бледный, услышав это, сник, прикрывая лицо забинтованной ладонью. — Понимаю. Я всё понимаю. Но мне неспокойно. Так не должно быть, я не имею права… — другой рукой он сжал в горсти рубашку над сердцем. Ветинари поймал себя на том, что хочет сочувственно погладить Сэма по плечу, но осёкся: он ещё не имел полной уверенности, что этот простой жест не причинит боли. В воздухе пахло грозой и переменами, но именно поэтому и надо было отступить в сторону, дать потоку пройти мимо, не задев тебя. Должен же хоть кто-то уцелеть. Пока они не рассчитывали на то, чтобы в будущем получить место за этим гигантским игорным столом, равно как и рано ещё было мечтать о том, чтобы облить этот стол керосином и сжечь. Мистер Второй сидел в своей корзинке, преисполненный собственного достоинства, как бы говоря, что он выше того, чтобы нервно скакать по карете, облаивая всё вокруг. Сэм же с видом напускного равнодушия одним глазом смотрел на проносящиеся мимо улицы Анк-Морпорка через щели между неплотно задернутыми шторками. Чувствуя на себе взгляд Хэвлока, он то и дело оглядывался, но как будто вспоминал о состоянии своего лица и торопливо отворачивался, точно не хотел заставлять Хэвлока лишний раз видеть багрово-синие отёки, разбитые губы (Ветинари про себя удивлялся везению Ваймса — многие после такой взбучки попрощались бы с зубами) и почти полностью скрывшийся за фингалом глаз. Одежда прятала повязки и ссадины, так что видны были лишь бинты, закрывающие изодранные ладони. В остальном же Ваймс держался столь спокойно, что сложно было заподозрить, что ему может быть плохо. Только изредка неповреждённые части его лица становились чуть более каменными, чем обычно, — чего Хэвлок подчёркнуто не замечал. Его стесняла невозмутимость Сэма, и его растерянность отражалась в смятении Ваймса, который всё больше замыкался в стремлении не показать свои слабости, лишь бы не причинять неудобств. То была странная поездка. Хэвлок не думал, что когда-либо предложит Сэму посетить загородный дом семьи Ветинари. Чего уж там — он сам не собирался сюда приезжать. Этот дом просто… существовал, как обязательный элемент набора «Древний Аристократический Род» (как библиотека, конюшня, невыплаченный кем-то из дальней родни карточный долг и прочая), и конечно там поддерживался порядок, однако оставалось только воображать, какой переполох поднялся среди прислуги при известии, что молодой лорд собирается посетить усадьбу. Никто из Ветинари не бывал здесь со времени смерти отца Хэвлока, и сам Хэвлок не планировал визита ещё ближайшие лет десять. Тем более неожиданно было возвращаться туда не в качестве младшего сына, а уже владельцем, полноправным лордом Ветинари. — Что-то будет… — произнес вдруг Сэм. — Аресты, волнения. Люди могут выйти на улицы. Опять. Я не должен быть с тобой тут. Киль бы не… — Киль погиб, — голос Хэвлока прозвучал слишком жёстко. Слова вырвались прежде, чем в игру вступил разум, убаюканный ровным ходом кареты. Сэм резко обернулся к нему. Левый глаз, не заплывший, смотрел жутко из-за окрашенного кровью белка. — А ты… — Ветинари снова осёкся. «А ты жив» застряло в горле, но Сэм как будто услышал. Он ссутулился и замолчал, точно смиряясь с тем, что не должен подвергать себя риску, как бы его сердце ни рвалось из груди, чтобы быть со своим городом, своими людьми. *** Стремясь исполнить просьбу, возница гнал лошадей, меняя их на каждом постоялом дворе, однако дорога заняла весь день. Солнце уже клонилось к закату, когда карета (ход которой действительно на этот раз был поразительно легким) въехала в высокие кованые ворота усадьбы Тихий Холм. Копыта отбивали звонкую чечётку по булыжникам двора. Первым выйдя из кареты, Хэвлок подавил желание подать Сэму руку и помочь. Тот бы точно не оценил подобной галантности. Мистер Второй кубарем вывалился из кареты и немедленно направился к ближайшим кустам. Их уже встречали. На широкой каменной лестнице перед парадной дверью склонялся в почтительном полупоклоне седой мужчина. Надутый и важный, весь в черном он подозрительно напоминал дворецкого, что служил у Ветинари в городе. Ваймс почти удивился тому, что тот успел обогнать их, но, приглядевшись, увидел пятна нервического румянца на щеках мужчины — а вообразить, что тот, городской, будет так нервничать, увидев кого-то из Ветинари, было решительно невозможно. В нарочито медленных поклонах, начищенных пуговицах и тяжелом запахе бриолина чувствовалось паническое смятение, которое Ваймс хорошо знал по дням, когда старшие чины решали проверить, как там дела у низших форм жизни в страже, — так себя выдавал страх Большой Проверки. Переводя взгляд на дом, Сэм поёжился — особняк напоминал отколовшийся от горы утес и тяжело нависал над ним, как будто того и гляди мог обрушиться, погребая под собой нежданных гостей. Хэвлок подошёл почти незаметно, но Сэм не вздрогнул, услышав его спокойный голос: — Да, во времена, когда Тихий Холм только строился, мода требовала, чтобы дом выглядел готовой к осаде крепостью. Следующие поколения лишь совершенствовали, читай: пристраивали ещё башенок и флигелей, чтобы уж точно гостю без карты уборной было не найти. Хэвлок, привычный к тому, что о бытовых мелочах позаботится кто-то другой (а более того — ожидающий этого), без видимых переживаний поручил саквояж подоспевшей прислуге. Сэм сдержал своё недовольство — он сам первым порывался подхватить дорожную сумку, но остановился, увидев, с каким красноречивым молчаливым неодобрением Хэвлок поднял брови. Всё-таки они достаточно давно были вместе, чтобы он успел принять, с кем связался, и признать за Хэвлоком право сохранить его привычки и оставаться лордом со всеми вытекающими из этого социальными ритуалами. Как-никак Сэм не принадлежал к числу тех, кто считал бы себя вправе жёстко диктовать свои условия, и Хэвлок отвечал ему тем же. Да и странно было бы, если бы Сэм продолжил держаться за горделивое упрямство бедноты, ища себе утешение в особой высокоморальной подоплёке своей бедности, — и при этом с завидной регулярностью посещая ужины в особняке Ветинари, оставаясь там на ночь, засыпая на смятых тонких простынях, а то и принимая перед сном ванны (в компании Хэвлока, разумеется), после которых Сэм пах мускусом, амброй и прочими субстанциями, слишком дорогими для рядового стражника. Да, он по-прежнему жил в съёмных комнатах разной степени паршивости, потому что не мог позволить себе что-то другое, но он скорее откусил бы себе язык, чем попросил у Хэвлока денег или попытался улучшить свое положение в страже за счёт связи с человеком из высшего сословия. То, что он сейчас согласился принять заботу и самым непосредственным образом пользовался всеми благами, что жизнь предоставила в распоряжение молодого лорда Ветинари, заставило Сэма задуматься о том, что ему уже сложно и дальше воображать себя непричастным к этому миру и этому сословию. Однако попытки рассуждений вызвали в голове гуд, будто по ней ударили, как по колоколу. Он должен был признать уже, что устал, что раны на спине ныли несмотря на повязки и все целебные припарки, — и ещё и думать в таком состоянии становилось попросту невозможным. Но, боги, как же было сложно прекратить думать!.. Со вздохом смирения, Сэм оглянулся. С холма открывался вид на долину, один край её уже тонул в синих сумерках, — другой всё еще пылал алым, облитый закатными лучами. Солнце, похожее по цвету на раскаленный уголь, медленно садилось в серые жиденькие тучи, как будто раскаляя их. От теней же вокруг дома уже тянуло вечерней сыростью. Судя по дуновениям холода, где-то недалеко располагался пруд и от поверхности воды поднимался стылый туман. Из гущи клумб (все многообразие цветов в сумерках сливалось в смутные синие пятна) шёл тяжелый и сладкий дух, смешивающийся с ароматом листьев, хвои и нагретых за день камней, которыми был вымощен двор. Привыкший к неповторимому амбре города (ах, эта непревзойденная вонь кожевенных мастерских — придает столько бодрости, чтобы поскорее убраться подальше!), Сэм был попросту оглушен обрушившейся на него лавиной ароматов. Хэвлок, судя по лёгкой улыбке, которую он применял лишь в случаях, когда испытывал растерянность, также оказался не готов к благоуханию Тихого Холма, но не посмел прерывать Сэма, который был столь занят тем, что пытался вместить в себя всю красоту природы. Он не услышал даже лёгкие шаги дворецкого, который спешил к ним, забавно подергиваясь и вздрагивая всем телом, точно левретка, опасающаяся слишком темпераментного хозяина. — Гостевая спальня также подготовлена, милорд, — негромко сообщил дворецкий Хэвлоку. Это разрушило очарование. Сэм вспомнил о том, где он находится, и ему стало неловко от окружающей его роскоши не в меньшей степени, чем от собственного багрово-фиолетового избитого лица. Он чувствовал себя неуместным, он не вписывался в этот вылощенный мир, выделяясь как грубо слепленная фаянсовая кружка среди фамильного сервиза тончайшего фарфора, и неожиданностью не стали удивленные взгляды, которые прислуга не трудилась скрывать. В людской этим вечером будет много разговоров о том, кем же является таинственный гость молодого лорда, нежданно-негаданно явившегося с визитом… — Ну вы тут развели… всякого, — вынес вердикт Сэм, отводя глаза и криво усмехаясь. — Небось и лебеди в пруду есть. Что за усадьба без лебедей, да? — Завтра проверим, — улыбнулся Хэвлок. — А теперь я не отказался бы вздремнуть. Долгая дорога так утомительна. *** В гостевой спальне пахло чистым постельным бельём и недавней спешной уборкой. На трюмо стояли букеты сухоцветов не первой свежести, уже поблёкшие и оттого придававшие комнате унылый старушечий вид. — Завтра избавимся от этого, — заверил Хэвлок, подходя к окнам и задергивая шторы. Комната погрузилась в синеватый сумрак. Ваймс аккуратно опустился на край постели. После дня тряски в карете возможность просто сидеть неподвижно была настоящим омнианским раем. Он провёл рукой по покрывалу и, игнорируя боль в кисти, взбил кулаком подушку. — Не хочешь на этот раз всё-таки присоединиться? Ляжешь на бок, так ты не сможешь ничего сделать. Ветинари замешкался, но всё-таки сдался. Слишком уж сильно было искушение. Торопливо раздевшись, он улегся рядом, позволяя Сэму обнять себя со спины. Тот самодовольно хмыкнул. Да, боль всё ещё пульсировала под повязками, а усталость сковывала не хуже кандалов, но постель была действительно удобной и Хэвлок перестал упрямиться, так что в принципе мир стал куда более терпимым. От неплотно притворённого окна, затянутого сеткой от комаров, доносился холодный запах сумеречного сада — листвы, приторно-сладких цветов и росы, — и Ваймс подумал о том, что возможно, в таком месте смириться с тем, что ему нужен отдых, будет всё-таки немного проще. — Обязательно проверим, есть ли в пруду лебеди, — объявил Ваймс, просто чтобы последнее слово осталось за ним.