«Какая же ты красивая, Егорова»
«А полюби меня снова?»
«Если не помру — не брошу»«Только недолго, а то я начну волноваться»
«Я всё помню»
…но лишь сейчас ты не ищешь других фраз. — Я очень тебя люблю. Это больше, чем я могу вынести, больше, чем то, во что можно поверить, и у меня просто не остаётся слов, во мне не остаётся никаких сил, и я не способна ответить тебе, но тянусь ближе и даю знать, что, конечно, люблю тебя, люблю, люблю, давно сбившись со счёта во всех наших встречах, разлуках, размолвках, объятиях, взглядах, улыбках, во всём нашем прожитом или утраченном времени. Не отпускаешь. — Я очень люблю тебя, — и повторяешь опять и опять, так, как будто нашёл в себе эту потребность, признавшись. 1. — Какая ты красивая, Егорова, — ты, не скрывая, любуешься, и из-за этого мы едва-едва не пропускаем свою остановку. Я полушутливо толкаю тебя, потому что мы правда опаздываем к твоим родителям, потому что я правда волнуюсь, бесконечно разглаживая платье и поправляя нехитрую причёску. Я боюсь показаться не то легкомысленной, не то зажатой, и ты, абсолютно спокойный, выводишь меня из себя ещё больше. — А вдруг я им… — Не вдруг. — А если они… — Ирка! Хватит, ну в самом-то деле, — ты буквально удерживаешь меня за плечи, когда я готова соврать тебе что-то нелепое и сбежать. — Я люблю тебя, знаешь? Отец поворчит, да и только. И ты всякий раз вот так просто вселяешь в меня собственную уверенность. — Это я тебя люблю, — сама ловлю твою руку. — Ну чего встал, идём! Мне непросто даются такие признания, это гораздо серьёзнее, чем остальная романтика разом: доверие, и уязвимость, и что-то, чему нет названия, хрупкое, но очень сильное. Ты единственный человек кроме семьи, кому я могу это сказать. 5. Вот ты передо мной на коленях, ты смотришь с таким теплом, что на миг я действительно верю в счастливый исход с той же силой, что ты. Но спустя одну эту секунду мне снова чудовищно страшно — за нас, за себя, за неясные шансы, которые могут развеяться и не вернуться. За то, что я тоже могу не вернуться. — Я горжусь тобой, — ты говоришь несусветную чушь, потому что ну как такой мной — и гордиться, но мне очень нужно об этом услышать. — И очень тебя люблю. Я пытаюсь ответить, но мой ответ снова таится внутри, и я только надеюсь, что ты его знаешь. Я очень боюсь, и сейчас всё другое уходит и меркнет, я очень боюсь никогда не сказать тебе… Ты понимаешь и ничего больше не ждёшь — лишь целуешь мою руку и поднимаешься. Я обещаю сказать тебе, если у нас всё получится. 2. — А ты? Ты-то как? Так и будешь одна всю жизнь? — Павлов напротив меня на морозе, напротив меня в нашей очередной стычке — вот всё, что осталось от нашей семьи. Его слова ранят, он знает, как можно меня задеть, но будь я проклята, если позволю этому человеку увидеть свои слёзы. Он меня предал — такое нельзя забыть, потому что наш брак — это всё, что у нас было и что теперь навсегда сломано, а больше нет ничего, давно нет ничего. — Это не твоё дело, — бросаю ему, зло сощурившись. — Но тебя я назад не приму. Ухожу, не хочу, не могу его видеть. Но, кажется, не суждено: он в два шага меня догоняет. Не всё сказал, не всё разрушил, да, Коля? — Ты знаешь, Ир, да, я ошибся, ошибся единственный раз, но нормальные семьи живут и прощают. Нормальные семьи пытаются что-то исправить. — А наша семья ненормальная? — полусмеясь. Нет, мне правда смешно, мне смешно, что он хочет меня вернуть, не понимая, насколько он весь мне противен. — Да если она вообще может так называться. Мне же слова доброго от тебя не услышать. Когда ты в последний раз говорила мне, что меня любишь? Вот так прямо? Я знаю, что никогда, никогда и никому, кроме сына, но что, он меня хочет сделать во всём виноватой? Он хорошо помнит, как я за него цеплялась, растоптав собственную гордость, после его заявления о другой женщине, как я физически не давала ему уйти из дома и как на другой день пыталась связаться с ним и всё наладить. Тогда я действительно всё ещё верила в нас, в то, что просто ошибся, что я могу закрыть на это глаза ради нашей семьи, ради всех этих лет вместе, ради Артёма. И пусть я его не любила, но он оставался моим мужем, и это было мне дорого. Вот только он заявился ко мне лишь тогда, когда эта наивная, глупая девочка наконец-то прозрела и выставила его с вещами. Он сейчас умолял пустить его обратно не из-за какого-то там осознания, а по той простой и неприглядной причине, что больше идти было некуда. — Не смей, — я глотаю ледяной воздух, глотаю собственный дрожащий голос, — не смей перекладывать на меня вину, что нашёл себе молоденькую любовницу. Пошёл вон. Он кричит что-то вслед, но я не слышу, я не хочу слышать. Возвращаться домой очень пусто, бессмысленно, сына опять где-то носит, и я не хочу здесь быть, просто считаю часы, пока вновь не отправлюсь в Склиф, куда угодно от этой больной тишины и семейных руин. 6. Вот я просто смотрю на тебя — не могу тебе не улыбаться. Ты не представляешь, как я хочу к тебе шагнуть, но едва ли сейчас смогу встать; только я обязательно сделаю это, уж в этом не может быть никакого сомнения. — Ген, спасибо тебе большое, — я нахожу эти слова благодарности, ты как никто заслужил их, и ты заслужил куда лучшую пациентку, чем я. Я надеюсь, что тебе никогда больше не доведётся так переживать обо мне и возиться со мной. — Спасибо тебе большое, что ты меня терпел и терпишь, — ловлю взглядом твой, разве что не искрящийся нежностью. — Спасибо большое за то, что ты меня не выбросил на помойку. Уже знаю, что ты подумал: и как только мне взбрела в голову эта чушь. А я отвечу тебе, что сама бы не вынесла своих причуд… и что, может быть, мне не хватило терпения и проницательности, когда таким пациентом был ты. Нет, я правда не знаю, как ты не сорвался… — Ир, я же люблю тебя, — вот, это снова слетает с твоих губ. Я не могу, не готова, я не успеваю собраться с силами и ответить. — Какая ещё помойка. И ты исчезаешь с треклятым креслом, которое я не хочу больше видеть. Но я так хочу тебя видеть, я так хочу обрести твою лёгкость в ещё не сказанных тебе самых важных словах. И на этот раз — сбудется, теперь и я это знаю. 3. — Я же тебя любил… Его взгляд — нездоровый, стеклянный, он снова совсем не трезв, он всё узнал, и мне некуда от него скрыться. Я знаю, он может ударить меня, он наверняка это и сделает. Снова. Поистине, бьёт значит любит — и так унизительно, жалко, непереносимо быть тем, кого любят вот так: видя только объект для физической близости, якорь, что не даёт окончательно спиться, и ту, чья судьба в твоей власти, кто перед тобой виноват и в долгу. Если это — любовь, то в её удушающих узах легко потеряться, запутаться, просто сломаться внутри. Он бросает угрозу, он пьян, отвратителен, его лицо перекошено, руки касаются шеи в попытке сдавить, и я не могу его видеть, я просто хочу оказаться одна, чтобы он провалился, исчез, насовсем, навсегда, чтобы этой любви больше не было. Я не сбегаю, прикованная его взглядом, я только сжимаюсь, но он ещё ближе, и я не могу ждать удара — я резко толкаю его изо всей силы, только бы он отпустил меня, только бы… Тяжёлый стук и оглушительная тишина возвещают о том, что, наверное, это желание, словно мгновение-выстрел, сбылось. Только я привожу его в чувство, но ничего не получается, и на моих руках кровь, и дышать не становится легче — я не могу больше дышать. Я пытаюсь не думать, что это я к этому привела, это я слишком сильно толкнула его, но от этой реальности некуда деться. И если он… если он только умрёт, я не знаю, как буду жить, как смогу это забыть. Может быть, меня тоже не станет, но… страшно представить, что он со мной сделает, если поправится. Я не знаю, о чём я молюсь, я не знаю ни где я, ни что со мной, меня трясёт, я могу сейчас видеть одну его кровь, только кровь на моих пальцах, вещах, одежде, которую нельзя стереть. Я не могу избавиться от этой жуткой картины его крови несколько долгих ночей. 7. Я украдкой смотрю на тебя, пока ты оставляешь свою подпись; я оставляю свою, и ты держишь меня, потому что я всё ещё не научилась ходить без опоры. Но с костылём в одной руке и с тобой рядом мне очень легко пройти сколько угодно. Вот нас поздравляют, ты снова не сводишь с меня глаз, и, честно, я просто не верю. Я очень тебя люблю, но я всё-таки до последнего ждала очередного подвоха от жизни — что, знаешь ли, неудивительно, глядя назад, на всю нашу историю. Только на этот раз ничего не происходит: ты больше не уезжаешь, мы больше не ссоримся, и всё плохое кончается, как мы когда-то мечтали на лавочке, помнишь? Ты вот он, когда бы я ни позвала, ты с улыбкой берёшь меня за руки, чтобы я встала, мы учимся заново — вместе, и пусть это только полметра, пускай до двери, пока силы не кончатся, но мы идём; мы идём от машины до дома, и я лишь теперь, каждый шаг останавливаясь, замечаю, как много весной цветов. Мы идём по квартире, подчас со смехом врезаясь друг в друга и в стены, и я совершенно не думаю о тех проблемах, что создал мой сын, потому что ты не позволяешь скатиться в уныние, ты обнимаешь, опять говоришь, что гордишься. Но это не ты — это я тобой очень горжусь, и я до сих пор не понимаю, как ты с этим справился. Ты меня любишь, подсказывает залетевшая в голову мысль, и с тем, кто мы теперь друг для друга, едва ли сравнимся мы сами когда-либо в прошлом. Мы вместе идём назад — к свету, на воздух, уже в новом статусе, с парой сверкающих золотом солнца колец, и, хотя это до сих пор кажется сном, оно просто случается. Ты и сам в это не веришь, ты будто читаешь мои мысли, но ты же знаешь меня как никто. — Я не грабли! — ты искренне возмущён этим данным мной определением, и я только смеюсь в ответ. — Я не грабли, я тебя люблю. А я больше не вижу преград, ни одной: нет ни страха, ни боли, ни слёз, ни сомнений, и передо мной ты — единственный, кому я могу это сказать, кому я наконец говорю: — Это я тебя люблю, — вызывая огромный прилив твоего удивления, счастья и радости, — и очень сильно. Ты тянешься поцеловать меня, а я тянусь к тебе, ни о чём больше не думая, пока твой Лёшка уже спустя миг не встречает нас — и как узнал только! — со всей торжественностью. +1 Ты лежишь, не пытаясь хоть как-нибудь пошевелиться, и я понимаю, что ты сейчас очень страдаешь, тебя нужно срочно лечить, но я злюсь, потому что наткнулась на эту лиловую, а она обязательно это припомнит, и мне потом объяснять… Гамлету, что его цветок уже не тот, что был прежде, но он герой, спас человека от смерти. А если бы кто-то, послушав меня, посидел в тени, то мне, заведующей отделением института Склифосовского, сейчас не приходилось бы заниматься одновременно кражей и порчей чужого имущества, да ещё при свидетелях, с которыми у нас и без того ощутимо натянутые отношения. Но ты так трогательно меня ждёшь, что я вмиг прекращаю своё не слишком искреннее ворчание. Я же достала тебе сердце, как я могу не украсть для тебя какой-то цветок? — Любимый, — ты откликаешься, и я очень рада, что ты там совсем без меня не зачах, но у нас остаётся проблема, и я без промедлений задёргиваю штору, забирая у лишних глаз возможность даже гипотетического наблюдения. — Нас спалили. С другой стороны, рассуждаю я, пока тебя исцеляю, ну даже если нас отсюда выгонят и нам придётся прибиться к коллегам с их кучей вечно орущих детей, это всё равно будет самый лучший отпуск на свете.