Отец

Отряд был прекрасен. Собранные, подтянутые, на лицах, несмотря на ранний час – никаких следов сонливости, одна только спокойная уверенность. Прохладно и свежо, лужи, оставшиеся после вчерашнего дождя, бывшего словно гостем из другого сезона, подмерзли, и копыта лошадей легко ломали хрупкие корочки. Вставало солнце. Один гарцевал на своем коне вдоль стройного нашего ряда, оценивая готовность воинов. Завидев первые лучи Суль, отразившиеся в наших щитах, он потряс Гунгниром: - За мной! Отберем то, что принадлежит нам! Вы со мной, друзья мои?! И мы кричим, как дикие звери, и потрясаем оружием, и молотим в щиты, создавая такой неистовый шум, что стаи птиц взмывают в светлеющее небо, перепуганные насмерть. Мы пускаем коней галопом, и я занимаю место в авангарде, по правую руку от отца. Подо мной – та йотунхеймская лошадь, что накануне привезла Хеймдалля, и она указывает, дурочка, нам путь прямиком к логову своих хозяев. Мы проносимся мимо опустевшей и разоренной избушки Стража, мимо конюшни, двери которой, казавшиеся несокрушимыми, разломаны на куски, а тяжелый засов валяется поодаль, вырванный грубой и злобной рукой. Мы подгоняем коней, и я чувствую в сердце поднимающуюся быстро, подобно восходящему Солнцу, боевую ярость и желание отомстить за друга, который, хоть и пришел в сознание, все же не мог присоединиться к отряду и убить за нанесенное оскорбление. Я сделаю это за тебя, Хеймдалль, я своими руками прикончу столько великанов, сколько потребуется, чтобы ты был отмщен. Радужный мост делает топот четырех десятков копыт не громче шороха кошачьей поступи, ветер исчезает, и даже воздух словно перестает существовать, так легко и быстро мчимся мы, и то ощущение нереальности происходящего, которое испытывает всякий, переходящий из одного мира в другой, туманом обволакивает все другие мысли. Они возвращаются, стоит копытам лошадей ступить на землю великанов. Моя лошадь не дает оглядеться, она торопится домой, и вот долина, кажущаяся бескрайней, уже преодолена. У подножья горы, называемой Клыком Фенрира из-за своей формы, лошадь замедляет ход, а Один, заметив это, останавливает отряд. - Мы на месте, - он спешивается, и мы повторяем его движение, я снимаю с лошади упряжь, и она трусцой направляется в тоннель, уходящий куда-то под гору, туда, где прежде были корни. - Спрятать лошадей. По возможности действовать тихо, в бой не вступать. - Но Всеотец, - это Тюр, брат мой, и в глазах его я вижу отражение собственного азарта, - неужто нельзя прикончить парочку йотунов? - Ты плохо слышишь? – сурово вопрошает Один, брови его насуплены, - здесь все так и кишит великанами, как кишит трупными червями падаль! Если поднимется шум, подмога не заставит себя ждать, неужто ты не понимаешь? Наш отряд слишком мал, чтобы дать отпор сотням великанов! Пусть и нет воинов, равным вам, во всех Девяти Мирах, - добавляет он, видимо, желая предупредить возможное возмущение. Но больше никто не спорит, и мы по одному, гуськом, не шумно, но и не воровато, ибо не пристало Асам таиться, подобно жалким и презренным трусам, входим в пещеру. Уходя вглубь, под гору, пещера разветвлялась, подобно лабиринту, и Один велел нам разделиться, чтобы обследовать каждый из ходов. - Помните, наша задача – найти Слейпинра и Золотую Челку. И только это. Никаких битв, если того не потребуют обстоятельства. Говоря последнее, Один выразительно посмотрел на нас с братом, и мы кивнули, давая понять, что повинуемся воле Всеотца. Через условленное время договорились встретиться там, где оставили коней – в подлеске недалеко от горы – и расстались. Тюр и я направились в самый, казалось, сырой и темный из ходов, уходящий на запад, и чем дольше шли мы, тем больше казалось нам, что лабиринт этот необитаем. - Надо было проследить за лошадью, - шепотом сетовал Тюр, - она-то наверняка пошла именно в конюшни! И как только можно жить в таком паршивом месте?! Гляди, еще один коридор… Я поднял факел повыше и понял, что брат прав – тоннель действительно разделялся еще на два хода. Я прислушался. В глубине одного из них будто бы капала вода, другой же был безмолвен, как затаившийся в засаде зверь. Я не был уверен, что нам стоит разделяться, но не посмел высказать свои соображения, опасаясь насмешки. Брат зажег свой факел от моего и кивнул на один из тоннелей: - Там каплет водица, а я страсть как хочу пить. Так что этот – мой. - Что-то ты слишком весел, - я попытался изобразить на лице беззаботную ухмылку, понадеявшись, что при столь тусклом освещении Тюр не заметит моего волнения. Тот весело крякнул и толкнул меня в плечо: - А чего бояться? Йотунов я, что ли, не видел? Ну, до встречи. И брат, мой статный, смелый брат углубился в коридор, высокие, в три или четыре человеческих роста потолки которого мгновенно оживились от его факела. Скрепя сердце, последовал я по оставленному мне пути. Не то, чтобы я действительно трусил или всерьез опасался великанов, но безмолвные стены подземелья действовали угнетающе, а шум воды казался в этих местах неожиданно родным, словно напоминающим о существовании другого, светлого мира, где сияет Солнце и текут шумные и полные жизни реки. Впрочем, недолго пришлось мне завидовать брату – через сорок или пятьдесят шагов воздух вокруг меня словно потяжелел, вдыхать его стало трудно, а проведя рукой по стене, я ощутил осевшие на склизких камнях капли воды. Я понял, что над головой, очевидно, находится одно из тех дивных озер, что могут скрываться в горах, и мгновенно ощутил жажду. Впрочем, с каждым шагом воздух словно все больше пропитывался сыростью, и я был уверен, что вскоре наткнусь на какой-нибудь подземный источник. Вдруг мне показалось, что в конце тоннеля я вижу свет, и инстинктивно поспешил на него, утомленный тьмой. Шаги мои гулко отражались от стен. Через некоторое время я понял, что выбранный мною коридор оканчивается гротом, на сводах которого были укреплены факелы, и я потушил свой, ибо эти места уже очевидно были обитаемы, а дать здесь бой йотуну означало поднять ужасный шум, за что Один точно не похвалил бы меня. Но я огляделся, и не заметил никакого движения в пространстве грота, зато увидел, как струится по одной из противоположных стен крошечный, в руку толщиной, вялый и медленный, но все же поток воды, и, облизнув пересохшие губы, поспешил к нему. Вода оказалось теплой и неприятной на вкус, но она утолила жажду. Я снова огляделся и только сейчас заметил - и открытие мое было любопытным - что в двух или трех шагах от меня находится коридор, из которого слышны голоса великанов. Однако время, отпущенное нам на поиски лошадей, уже подходило к концу, и мне следовало возвращаться назад, пусть и с пустыми руками, если я хотел успеть вовремя, и я уже готов был развернуться, но что-то остановило меня. Медленно я прошел мимо маленького водопада и заглянул внутрь коридора. Увиденное поразило меня настолько, что я едва не выдал себя шумным восклицанием, готовым сорваться с моих уст. Взору моему открылся широкий коридор, хорошо освещенный, и зарешеченные пещеры, мимо которых туда-сюда слонялись великаны. Я отодвинулся от коридора, чтобы меня не заметили, и некоторое время стоял, прижавшись к сырой стене, размышляя, как мне поступить. Передо мной, несомненно, были камеры с узниками, и в одной из них, несомненно, был и Локи, но о его освобождении не могло быть и речи – чего доброго, отец и меня записал бы в предатели. Но любопытство мое было невыносимым, и я, стянув тихонько с головы массивный шлем, заглянул осторожно в коридор. Великанов-стражей было всего пятеро, все они были, насколько я разбирался в этой убогой породе, молоды и, насколько я понял по их уродливым серым лицам, изнывали от скуки. Трое из них, косматые и рыжие, одинаковые, верно, братья-близнецы, спали и притом храпели, усевшись каждый около доверенной им камеры, а еще двое – они были ближе всего ко мне – играли в кости и угощались тушками хорьков, которые лежали на огромном, грубо выточенном блюде, стоявшем между великанами. Сцена была скучная и, вкупе с великановым запахом, крайне омерзительная, и я уже решил было, что теперь точно пора возвращаться, как вдруг откуда-то из дальнего конца коридора раздался оклик на великановом наречии. Я ничего не разобрал, но стражи подобрались, вскочили со своих мест, и кричавший начал пояснять что-то. Я же, прижавшись к стене, изо всех сил старался понять, что происходит, но уловил и понял только два слова: «воры» и «лошади». Но и этого было достаточно, чтобы догадаться, что кому-то из Асов удалось-таки найти и выкрасть Слейпнира и Золотую Челку, и я ощутил, как расплывается на моем лице злорадная ухмылка, пока наблюдал за суетящимися йотунами, которые удалились за невидимым вестником. «Вот же безмозглые! Оставить пленников, когда в твоем доме хозяйничают воры, что может быть глупее?!» - подумал я. Я обождал, пока шаги и грубые голоса их стихнут, и осторожно, шаг за шагом, начал пробираться к камерам. Я сам не понимал, зачем делаю это, ибо я действительно не хотел освобождать Локи, предателя и обманщика. Свет факелов был нервным, дрожал, и не освещал камеры, так что мне казалось, что большинство из них пусты, хотя в одной из них я определенно заметил съежившуюся в темном углу фигуру какого-то неподвижного существа. Оно проводило меня желтыми глазами, но не издало ни звука и не сделало попытки приблизиться. Я уже решил было, что они держат Локи в какой-то другой темнице, но вдруг услышал чей-то сдавленный всхлип. Я повернул голову и, хоть и догадался уже, что увижу в камере, все равно вздохнул от неожиданности. Локи спал. Рука его, испещренная уродливыми шрамами, свесилась с деревянной лавки, так, что пальцы его касались каменного пола. Бог огня стонал во сне, и он вдруг показался мне омерзителен и жалок, и я, хоть и видел, что передо мной именно Локи, не желал узнавать его. Этот грязный мужчина в оборванной одежде, со спутанными волосами, хнычущий во сне, словно дитя, просто не мог быть тем Локи, которого я вожделел долгие недели, тем Локи, сны и мысли о котором не отпускали меня. Я мог бы узнать его, если бы увидел его глаза, но они были закрыты, и я не ощутил в себе иного чувства, кроме отвращения и ненависти к предателю. Я не знаю, сколько стоял так, но с каждым мгновением желание подойти к нему, разбудить, заговорить, дотронуться, становилось все сильнее и готово уже было перебороть праведную неприязнь к отступнику. И тогда я услышал, что шаги и грубые голоса снова приближаются и, в последний раз взглянув на Локи, заметил под головой его свитки пергамента, но уже не придал этому значения. Надо было уходить, и я тихо прокрался по коридору назад, миновал маленький водопад, пересек грот и по давнишнему коридору вышел, наконец, на свет, ослепивший меня. Остальные Асы и выкраденные кони уже ожидали меня, Один пожурил меня за опоздание, а затем оседлал Слейпнира с такой легкостью, будто конь был объезжен им уже пару сотен лет назад. Я ни словом не обмолвился об увиденном, но образ жалкого и покинутого предателя стоял перед глазами на протяжении всего пути до Асгарда. ***

Любовь любому рожденному дадена (В.В. Маяковский)

Личные записи Локи Мой милый друг! Спешу написать тебе, ибо не знаю, когда в следующий раз мне придется брать в руки перо, и придется ли вообще. Мучители мои приведут сегодня жеребца, и я… Но я боюсь даже писать об этом, меня тошнит при одной только мысли о том, что произойдет совсем скоро, но когда? Через несколько минут ли, часов ли? Ожидание невыносимо, и, право, я согласился бы стать безумен, лишь бы не осознавать, как отвратительно и гадко, и грязно, и низко то, что должно свершиться. Если бы я мог, обращаясь в животное, терять не только человеческий облик, но и присущий богам разум! Как хотел бы я оказаться сейчас где угодно, лишь бы не здесь! Пусть в лабиринтах безумия, только не в этой сырой и одинокой темнице! Лишь бы мне поставить ногу в стремя! Живо распрощаюсь с вами всеми: На коня – и поминай как звали! Чтоб за шапку – звезды задевали!* Не знаю, как произошло это, что двигало мною в те минуты, когда я решился добровольно отдаться в руки этих тварей, разрешить оплодотворить себя их жеребцам. Неужели это то, что иные зовут любовью? Но тогда что рознит ее с безумием?! Я не чувствую в себе более сил принять то, что уготовлено мне Норнами, я жалею, что не спрятался, как крыса, в Асгарде за спиной брата, я трушу, я в отчаянии! Друг мой! Я уже не могу более обманывать себя, я чувствую себя безумцем, болтающим с самим собою, когда пишу эти строки. Я один, я один, я один, мне не дают увидеть даже сына! Где он? Страдает ли обо мне и о доме? Он снился мне, и я помню слова его, понимаемые только мною: «Туда, туда Наш путь, отец, умчимся ж навсегда!» Или он лишен разума, как лишены его животные? Нет, Сигюн, я не могу, не могу поверить, я отказываюсь верить, что он – не более, чем животное! Это мой сын, я люблю его, как любил его отца! Но любил ли?! Или то была животная моя натура, был ли это я, Локи, сын Фарбаути, или то была кобылица, жаждущая, как любая самка, наполнить свое чрево семенем, чтобы произвести на свет подобие себя?! Что было это?! Неужели я способен только на такую страсть, на животную, неужели то, чем наделены даже ничтожные и слабые мидгардцы, не присуще мне?! Так думал я, так думал я всю свою жизнь, и мысль эта мучила меня лишь постольку, поскольку не мог я ответить должной любовью на твою любовь, но пришло это лето, а за нею осень, и я ощутил в себе нечто новое, неведомое доселе. И Тор был тому причиной. Я долго пытался задавить в себе это чувство, не решаясь назвать его по имени, я называл его любовью братской. Но в то же время понимал я, что ни один в мире брат не испытывал к брату того, что чувствую я к Тору. Сегодня я видел дивный сон. В этом сне он, возлюбленный мой, потерянный покой мой, был здесь. Он смотрел на меня, смотрел, не произнося ни слова, и я не мог пошевелиться, я в мыслях своих только просил его позвать меня по имени, чтобы я мог вскочить и подбежать к нему, и говорить с ним. Но он ушел! Я не знаю, Сигюн, правильно ли мое чувство, нормально ли оно, но я точно знаю - оно не похоже на ту похоть, что испытывала кобыла, которой был я, к великановому жеребцу. Оно не похоже ни на что, и, даже если я никогда более не увижу Тора, я чувствую себя счастливым, что познал это чувство, что я не обделен им. Я жалею лишь о том, что не могу просить прощения у Тора. Но, кажется, я слышу шаги, и, о ужас, я слышу и топот копыт! Это они, и я должен собрать остатки мужества своего. Вспыхни, гордости зарница, И придай мне сил: Светлый край порой мне снится, Где и я любил. Безмерно тоскую по тебе, и жив одной только мечтой о том, что снова увижу тебя и милый дом. Твой брат и друг, Локи ____ Примечание: * Здесь и далее в этой главе - отрывки из стихов И.В. Гёте