То, что скрыла Нут

      Покровы тьмы явили Эвтиду — Амен запомнил её полное имя, вскользь брошенное в том переулке; она буквально соткалась из теней посреди коридора, оглянулась по сторонам и заспешила, должно быть, к своим покоям. Пальцы Амена сомкнулись на остром локте.       — Второй раз ловлю после заката, — вкрадчиво произнёс он, склоняясь к худой, как тростинка, студентке. Она заметно вздрогнула, но голос страха не выдал:       — Впору заподозрить вас в слежке.       Амен спрятал усмешку, рождённую призывно запевшей кровью. Все, кто до того смел дерзить ему, не сносили головы. Но Эвтида была похожа на дикую кошку, щерящую остроту зубов на случайного прохожего. А кошек принято чтить…       — Покажи сумку, — коротко приказал Амен, отпустив локоть девчонки, тут же отпрянувшей на расстояние удара — и считывался этот манёвр легко. А за широким ремнём сандалии наверняка припрятан кинжал, да ещё и смазанный ядом. Видал он на своём веку девиц и похлеще, и поноровистее.       Эвтида фыркнула, метнула грозный взгляд из-под тёмной чёлки, но повиновалась.       — Что внутри? — в сумке был лишь глиняный кувшин, заткнутый пробкой. — Решила перетравить меня и моих сопровождающих?       Это, конечно, была провокация, но Амен даже в тусклом свете успел заметить серость, поддёрнувшую смуглые щёки Эвтиды. Она явно мнила себя хитрой и изворотливой, но немного дожать — и девчонка с лёгкостью выдаст все храмовые тайны. Вот только интереса в этом не было никакого, да и Амен предпочитал ловить рыбу покрупнее.       — Всего лишь вино, господин, — но как же хорошо она держала лицо и управляла голосом; и не поймёшь, что испугалась.       — Я изымаю его, — Амен повелительно протянул руку, не сдвинувшись с места: пусть подойдёт сама. — Той, что поедет со мной в Фивы, нужен трезвый ум.       Эвтида шагнула вперёд нехотя, чуть склонив голову — так упрямого быка тащат на верёвке. Янтарь глаз искрился непокорностью.       — Почту за честь, — процедила она, вынимая кувшин.       Глина была приятно шершавой, а сам сосуд — тяжёлым. Эвтида же, не сказав больше ни слова, скрылась во тьме: была ли она, нет? Нут надёжно спрятала её под своим покрывалом ночи.       Амен постоял на месте, разглядывая теряющийся в сумраке коридор. В голове одновременно пронзительно выла пустота и вихрились мысли. Случайная встреча и кувшин с вином будоражили их ещё больше.       — Направь меня, Маат, — прошептал он, поймав одну из ускользающих мыслей — ту, что в своей основе была столь крамольна, сколько и привлекательна. — Даруй мне знание о презренных шезму, позволь очистить грех свой кровью нечистых.       Ночь осталась слепа и безмолвна — только стрекотание цикад нарушало её мертвенный покой.

***

      Коридоры храма, будто по заговору, привели Амена к нужным покоям — хотя дороги он не знал. Днём бывал лишь в комнатах главного жреца.       Хозяин покоев, погруженный в чтение какого-то пергамента, его и не заметил. В нужный момент Амен — широкоплечий, высокий — не хуже кошки скрывался в сумраке и передвигался тихо-тихо.       — Да осенит тебя Сешат, — Амен вышел из тени в дрожащее пятно света, отбрасываемое свечой. Приятный запах плавящегося воска защекотал ноздри.       Реммао — а именно ему принадлежали покои — не ответил. Обозначил приветствие наклоном головы и вновь углубился в чтение. Со своего места Амен никак не мог разобрать, во что складываются иероглифы — интерес тут же начал прожигать насквозь. Он любил знать всё, особенно то, что его не касалось.       Комната показалась ему чересчур аскетичной: спальное место, стол с аккуратно разложенными свитками и пара стульев около — один из них и занимал сам Реммао, — сундук у дальней стены. Алтарь для молитв. Почему-то при первом знакомстве Амен решил, что Реммао больше привычна роскошь, чем аскеза. Что ж… ошибиться было приятно.       — Мне казалось, мы с вами всё обсудили днём, эпистат, — негромко сказал Реммао, откладывая пергамент. Амен с непонятным удовольствием наконец поймал на себе его взгляд: спокойный, почти умиротворённый. Несмотря на глубокую ночь, глаза Реммао всё ещё были густо подведены кохлем, смоляные волосы перетянуты золотым обручём. Что удивительно, волосы у него, похоже, были свои — слишком красиво, ухоженно они выглядели для парика.       — Может, это лишь дружеский визит?       Реммао не позволил себе ухмыльнуться, но Амен видел, как насмешливо дрогнули его губы.       — Предпочитаю не обманываться, это упрощает жизнь.       Амену, пожалуй, нравился этот мужчина: изменчивый, как чешуя змеи на солнце, загадочный, как исток Нила. Он вызывал желание докопаться до правды.       Опустившись на второй стул — хотя Реммао так и не проявил гостеприимства, сам не предложил сесть, — Амен беззастенчиво засмотрелся на хозяина покоев. По долгу службы он умел хладнокровно оценивать людей, замечать их малейшие промахи, но иногда на него находило ленивое желание сыграть с жертвой, как это делает кошка, загоняя неповоротливую мышь. Сейчас он чувствовал похожее — только вся хладнокровность таяла словно под жарким солнцем. Реммао был ему интересен не только в профессиональном плане: уникальный, уверенный в себе, так и сверкающий янтарными глазами — точно такого же цвета, что и у Эвтиды. Золотую пластину ускха он снял, как и калазирис, оставив лишь схенти на бёдрах, и теперь ничто, кроме спадающих волос, не скрывало смуглый поджарый торс. Признаться, он был красив. Какой-то особой, грубовато-утончённой статью.       — Манеры отличают нас от крестьян, поэтому я пришёл не с пустыми руками, — Амен с удовольствием заметил, как поморщился от его реплики Реммао: уколол ведь за невежливый приём; лишь потом, вволю насладившись реакцией, выставил на стол кувшин с вином.       — Очень дальновидно с вашей стороны, — Реммао выдвинул вперёд глиняные кружки. По его спокойному выражению лица было непонятно, о чём он думает. Может, рассчитывал шансы выйти сухим из воды. Наверняка он думал, что это очередная проверка, попытка вывести из себя.       Так ведь? Амен и сам не знал.       Пробка поддалась с трудом. И в то же мгновение Амен понял, насколько сильно его подставила эта вздорная девчонка.       Он моментально распознал сладковатый запах вина, а его цвет не оставил малейших сомнений — то было вино из голубого лотоса.       Не подав вида, не дёрнув и бровью, Амен разлил вино по кружкам. Одну подтолкнул ближе к Реммао. Тот сразу нахмурился и посмотрел пристально, с каким-то очень двусмысленным прищуром.       — Это ведь афродизиак, — нарочито медленно сказал он, практически растягивая слова по слогам.       Амен едва унял внутреннее ликование: его подозрения, ранее имевшие под собой лишь зыбкую почву недомолвок и домыслов, обретали доказательства. Реммао был очень непрост. За личиной храмового наставника удалённого нома таился некто, тщательно оберегающий свои тайны. И, кажется, он специально давал едва заметные намёки, то ли стремясь понять, насколько умён главный эпистат, то ли от скуки просто забавляясь. Но прямо сейчас всё было почти в лоб: Реммао явно опознал вино — а ведь позволить себе его могли только далеко не бедствующие люди, да и слово в его отношении упомянул интересное, греческое.       Рисковать при такой работе приходилось немало, но сейчас казалось, что разменной монетой в противостоянии выступает нечто большее, чем их жизни. Но Амен всё равно заговорил на койне:       — Страсть как никто другой развязывает язык.       — Не стоило тратить столь дорогую вещь на то, что вы и так можете получить.       Койне Реммао был безупречен, и оправдать это можно было бы его наставнической деятельностью, вот только что-то не вязалось. Да и Амена больше заинтересовали его слова, трактовать которые можно было двояко. Что он мог и так получить? Тайны или страсть?       — Сладка та победа, что трудно досталась.       — Вы пришли, чтобы поделиться мудростью, или вами двигало нечто иное, эпистат?       Амен тонко улыбнулся — почти с издёвкой.       — Пей, наставник. И когда-нибудь станешь жрецом.       Реммао повиновался: поднёс кружку к губам и сделал первый глоток, не отрывая взгляда от Амена. Его тёмные глаза невозможно было прочесть, лишь пугающей бездной они затягивали внутрь, настойчиво звали задержаться в этой юдоли знаний — и вряд ли знания, полученные здесь, принесли бы душе покой и умиротворение. Одним взглядом Реммао спрашивал: готов ли ты узнать то, что хочешь?       В поисках ответа Амен тоже сделал глоток вина. Терпкая влага прокатилась по языку, обволокла горло и смешалась с кровью, неся к прилежно работающему сердцу странное пылающее ощущение. Заворошило ненужные эмоции — те, что Амен давно отринул, стремясь упростить свою работу отточенным безразличием. Реммао, должно быть, уловил этот краткий миг замешательства. Дёрнув щекой, он одним глотком допил остававшееся в кружке вино, будто бросая вызов.       Амен, не отдавая себе отчёта, дотронулся до татуировок на пальцах, в поисках поддержки ли от Маат или просто по привычке… Солнце, глаз, рука и анх. Проводники и напоминание о долге.       И тоже опустошил кружку, позволяя вину делать своё чёрное дело — путать ложью трезвый разум.       Тусклый свет догорающей свечи отбрасывал неверные тени на стены, гротескно выделял черты лиц, неистово плясал умирающим огнём на золоте украшений. В полумраке и наступающей путанице ума лик Реммао то и дело казался усмехающимся Сетом.       И в этот момент, пытаясь собрать рассыпающееся как сухая глина спокойствие, Амен понял, как устал. Не телом, но душой. Понял, что вся его жизнь превратилась в бесконечную погоню, в охоту на многоликую, всё ускользающую дичь. Что он давно утратил черты, присущие обычным людям — но и к богам не приблизился, остался на коротком поводке, всегда готовый по приказу прильнуть к ноге или выдрать глотку черномагу.       — Вы, верно, мните себя хорошим человеком?       Невольно хотелось задуматься, не умеют ли шезму читать мысли, настолько пугающе точно попал в цель Реммао. Амен покатал на языке вопрос, растерянно пытаясь понять, что ответить. Вино нашептывало, кипело в крови своей гнусной песней: скажи правду, скажи, что думаешь на самом деле. Вот только правды не было. Амен себя никем не мнил. Он себя и человеком-то уже не считал.       — Не мне о том судить, — сухо отозвался он, пряча неприятное чувство — будто поймали и выпотрошили на потеху публике — за разливом вина.       — А кому?       — Маат. Фараону.       Реммао склонился над узким столиком — Амен чётко вдруг осознал, насколько близко лежат их руки, и едва не отдёрнул свою. Склонился, поджал губы и засмеялся. Коротко, горько как-то.       — Разве это жизнь, эпистат? Вам даже расслабиться нельзя за кувшином вина, всё надо выискивать, вынюхивать.       Амен сжал ладонь в кулак, чувствуя, как поднимает внутри голову змея гнева, как сворачивает она свои кольца, душа яростью. Сжал и разжал, выдыхая. Чего только завёлся? Реммао же и не обратил внимание на вспышку: поджигал от едва тлеющей свечи новую, аккуратно и ладно слепленную. Глядя, как вспыхивает яркое пламя, Амен думал: а кому он передаст свой запал, когда больше не сможет подняться, когда вечная погоня наконец подрубит ему ноги? Думал и ответа не находил.       Тишина почти устоялась, обволокла своим саваном, когда Амен всё же сказал:       — Думаешь, знаешь меня, наставник? Видишь во мне пса фараона, смеешься за спиной, думаешь, что сможешь вечно ускользать в ночь? Ещё скажи мне про выбор, свободу, благонравие. Про загубленные души, — Реммао не отводил цепкий, жёсткий взгляд, словно готов был в любой миг броситься в бой. — Ничего нового не скажешь. Я всю жизнь вызывал либо страх, либо жалость. И уж прости, но первое мне нравится больше.       Почему только на языке от этих слов была горечь? Амен залил её вином.       Реммао склонил голову набок, повёл челюстью — переваривал, обдумывал. В тёмные змеи его волос, спадающие на стол, хотелось зарыться пальцами.       — Не только жалость и страх, — лишь произнёс он, выпил и сдвинул руку так, что пальцы едва не коснулись запястья Амена там, где заполошно — выдавая с головой — бился пульс.       — Что? — лишь переспросил Амен, пытаясь увидеть хоть что-то в черноте глазниц Реммао. Оттуда на него пристально глядел Дуат.       — Вы вызываете не только жалость и страх, — вкрадчиво повторил Реммао, снова сдвигая руку.       У него были горячие пальцы — как песок в раскалённый полдень. Амен же сам себе казался глыбой льда — говорят, в такие замерзают реки где-то на севере.       Все слова застряли в сухой несмотря на вино глотке. Реммао медленно погладил вязь татуировки, едва касаясь кожи. Амен не мог отвести взгляда от его одухотворенного лица — будто застал за сакральным ритуалом.       По столбику свечи скатилась вязкая капля воска. Реммао повёл пальцы дальше, в центр ладони, где было чуть щекотно. Где сердце билось в горле.       Амен сомкнул руку, сжимая пальцы Реммао в своих. Мягко, давая возможность выскользнуть, отступить. Потом, осмелев вдруг, погладил подушечкой большого пальца выступающие костяшки. Контраст кожи их рук был поразителен: смуглая и белоснежная, ничуть не тронутая палящим египетским солнцем.       — Это ведь грех, — почему-то сказал Амен, подумав о Книге Мёртвых. Он знал каждый из сорока двух грехов наизусть. Мужеложество тоже там было.       Реммао негромко рассмеялся.       — Мне всё равно не видать полей Иалу.       Это было практически признание. Хоть сейчас веди на казнь.       Амен остался недвижим. И даже почти улыбнулся.       Его охватил жар, стоило взгляду скользнуть по крепкому телу Реммао. Такого ещё рано отдавать Анубису. Слишком рано — Амену он тоже пригодится. Но не сейчас, слишком уж много надо обдумать, разложить по местам.       Реммао почуял это решение — тут же расслабился, сильно наклонился вперёд, мазнув волосами по рукам Амена, словно хотел…       Амен отдёрнул ладонь. В кувшине оставалось вина всего ничего — на одного. Он выпил, даже не утруждаясь перелить в кружку. Голова и так шла кругом, всё тело пылало, побуждая сделать лишь одно.       Хуже всего было то, что все мысли смешались и всё ускользали, не давая схватить себя за хвост. И то пусто было, то роились отрывистые образы, выхваченные из тьмы.       Изогнутый в усмешке уголок губ, тёмная впадина скулы, смазанная полоса кохля под загнутыми ресницами. Трепещущие крылья носа, заправленная за ухо прядь волос и другая — выбившаяся из-под золотого обруча, короткая и лезущая в глаза, то ли янтарные, то ли агатовые. Провал ключиц, в который хочется вцепиться пальцами, вогнать их по третью фалангу — до сердца не достать, но дотронуться полукружий рёбер.       Вставалось тяжело: тело, разум протестовали, предлагая задержаться. Амен не смотрел ни на кровать, ни на её владельца. Собирать воедино образ, что он выстраивал долгие годы, а теперь разрушил из-за вина и пары неоднозначных взглядов и слов, было тяжело. Так, словно на плечи рухнуло небо, ноги увязли в иле, а руки опутал плющ.       Амен шагнул к двери и остановился. Уставился в зиящий темнотой проём. Зря он столько выпил. Зря остановил Эвтиду, зря пришёл сюда.       Вся его жизнь проходила под эгидой сожалений, ткалась из чужих страданий, чужих страхов. Собственных сомнений. Нить его жизни крепко оплеталась вокруг шей шезму.       На плечо легко легла чужая ладонь. Он скосил глаза на смуглую руку, всё заворожённый контрастом.       Поясницы огнём коснулись пальцы. Амен едва сдержался, чтобы не податься навстречу прикосновению, не отклониться назад. Все ещё стыл гранитной глыбой, не движимой ни веками, ни природой. Может, он и правда уже годами был в этой комнате — снаружи сменялись династии, умирали и рождались фараоны, боги метались меж гневом и милостью. Он был здесь: полный сомнений, запретной страсти и тёмных желаний.       Это не Реммао удерживал его, почти обвив руками — это голубой лотос оплёл их тела, пустил корни в сердца и души. Его соцветия поворачивались за их взглядами, как за солнцем. Листья обещали прикрыть нагие тела.       Амен знал, что если останется на ночь, то уже никогда не вернётся к себе. Он слишком устал. Слишком многих — пусть и за дело — отправил на божий суд. И рано или поздно Реммао тоже придётся отправить.       Он почти шагнул. Но вместо этого развернулся, вжал Реммао в стену, удерживая за голые плечи. Тот вскинул голову, чтобы смотреть глаза в глаза. Теперь его взгляд легко читался: в них стоял лишь один вопрос.       Амен отпустил одно его плечо, смял кожу у ключицы, будто хотел понять, какого цвета станет она тогда. Обхватил ладонью горло и так и застыл, считывая удары убыстрившегося сердца. Реммао сглотнул и словно нарочно быстро облизал губы.       Отпустив и второе плечо, Амен опёрся рукой о стену, склонился ближе, почти чувствуя кожей чужое дыхание. Было невыносимо жарко — внутри всё кипело, требуя хоть каких-то действий.       У Реммао на языке наверняка крутилась пара острых фраз: «Ждете особого приглашения, эпистат?» или «Струсили?», — но он молчал. Часто дышал и молчал.       И лишь вздохнул, когда Амен дотронулся до уголка его губ, стирая вечную усмешку. Чуть повернул голову и сильнее сцепил пальцы, не давая Амену отстраниться, — теперь это уже был настоящий поцелуй.       Наверное, в этот момент Маат окончательно разочаровалась в нём, подумал Амен. И после смерти его ждут вечные муки. И, наверное, оно того стоило…       Реммао был тёплым, настоящим, в отличие от всей остальной его жизни, наполненной лишь чужими страданиями. Его руки жгли клеймом, и, казалось, что стоит выйти из комнаты — все увидят отпечатки-ожоги.       Амен целовал многих — плотские утехи не были ему чужды. И этот раз не сильно отличался, если не считать, конечно, личности партнёра. Знакомая позиция, движения. Биение сердец.       Короткие ногти Реммао царапнули бока, провели дорожки к груди, ладони обхватили лицо, притягивая ближе. Амен приоткрыл рот, скользя языком по кромке зубов, по чужому языку. Сладко-кислый вкус вина вновь разлился мёдом, только больше кружа голову. Напоминая, что их реакция была усилена.       Тихие, короткие вздохи, издаваемые Реммао, были одновременно похожи и на предсмертные хрипы, и на стоны наслаждения. Он всем телом прильнул к Амену, словно пытаясь слиться воедино, объять и поглотить. Жилка под ладонью Амена, все ещё сжимающей горло, учащенно билась. Кожу пекло.       Каждый миг всё сильнее подтачивал убеждения Амена, всё громче звала его плоть.       Он позволил винному дурману породить фантазию: как повёл бы Реммао на постель, толкнул и навалился следом. Рассыпал вереницу поцелуев по груди, поджарому животу, прослеживая напрягшиеся мышцы. Скользнул рукой под схенти, лаская плоть.       И как присвоил бы его, вобрал в себя полностью и без остатка. Медленно свёл с ума, распалив и распяв. Держал захватом руки, не давая помочь себе, наслаждался сбитым дыханием, солёной от пота кожей, мучительно-неторопливыми движениями. Довёл удовольствие до того пика, что кохль на глазах смешался со слезами.       Представшая картина была до того реальна, что Амен едва устоял на ногах, сильнее прижал Реммао к стене. Дыхание перехватило, и пришлось оторваться от сладких от вина губ.       Реммао воспользовался передышкой: его рука опустилась под тканевые складки, и Амен, сжав зубы и сдерживая стон, уткнулся в его волосы. Они пахли пергаментной пылью и чем-то цветочным.       Думать о неправильности происходящего уже не получалось. Амен навалился на Реммао так сильно, что вполне мог бы раздавить его, но тому, кажется, даже нравилось. Он лишь размашисто двигал рукой, так правильно обхватывал пальцами, что под веками искрило, и торопливо дышал в плечо Амена.       Виновато было, конечно, вино. Удобный предлог и удобное оправдание.       Амен сдвинул полу схенти, и Реммао подавился вдохом. Какое-то время они лишь тяжело дышали, цепляясь друг за друга. Потом Амену пришлось придержать Реммао за бедро: слишком он подавался навстречу, сбивая весь ритм.       — Не торопись, — пробормотал он, мягко дёрнув за прядь волос.       Реммао хмыкнул, но ответить ничего не успел — Амен поцеловал его, укусив за нижнюю губу.       Если — когда — Амену придётся отправлять Реммао на смерть, он обязательно вспомнит этот момент. Эту дрожь, уверенные движения руки, горячее, отзывчее тело. Как пропала из глаз всякая подозрительность, наглость и самоуверенность — заместилась простой похотью. Ни нежных чувств, ни расчета — лишь обычная, сжигающая дотла страсть, подогретая вином-афродизиаком.       Вспомнит, как зашелся крупной дрожью Реммао, вцепился в предплечья Амена и тут же обмяк. И как ему самому хватило ещё пары толчков в сжатую кольцом ладонь. Вспомнит белёсые капли на смуглом бедре.       Но стоило возбуждению схлынуть, как вернулась трезвость ума. Амен отшатнулся, а Реммао, обтирающий ноги тканью схенти, даже не обратил внимания — может, ожидал такой исход, может, ему было плевать.       — Идите сюда, эпистат, — проговорил он, поднимая голову. В глазах снова плескалось что-то игривое, хлесткое. — Надо вас вытереть.       Амен подчинился, заворожённый этим невыносимым человеком. Реммао прошёлся по его бёдрам, стирая следы их мимолётного помешательства. А потом цепко схватил за подбородок, наклоняя Амена к себе, быстро поцеловал и тут же оттолкнул.       — Вы ведь собираетесь взять меня и всех моих учеников в Фивы, не так ли?       Мысли Амена не успевали за событиями, и он лишь кивнул, вызвав ухмылку Реммао.       — Так и знал. Доброй ночи, эпистат. Вы ведь не заблудитесь в коридорах?       Амен в миг почувствовал себя не особо желанным гостем, которого выставляют за порог сразу, стоит получить от него всё, что было нужно. Да и не получится теперь напоследок шокировать известием, что и Эвтиду он решил прихватить — Реммао влегкую раскусил план. И от этого было то ли обидно, то ли жарко.       — Спи чутко, наставник, — отозвался он, отступая назад. Тело понемногу остывало, разум прояснялся.       Реммао лишь криво улыбнулся, и в его глазах снова мелькнуло нечто коварное, нечто от Сета. Он бросил быстрый взгляд на кровать, будто снова пытаясь спровоцировать.       Амен стремительно вышел в темноту, запретив себе думать о случившемся. Лишь чувствовал себя более разбитым и запутавшимся, чем в начале вечера.       Догорала вторая свеча, солнце готовилось к рассвету, а Нил величественно и спокойно нёс свои воды. Всё было как прежде.