против ветра.

на улице ранняя весна, ярко-бордовый закат и переменчивый, ещё по-зимнему холодный ветер. он гуляет по пустым улицам, завывает между старыми панельными домами, бешенными глазами всматривается в потенциальных жертв, охватывает зубами за открытые участки кожи и пускает по ней неприятные колючие мурашки. ветер озлобленный, сам промёрзший насквозь, мстящий. он залетает в обшарпанный двор, озирается яростно и несётся к подростку на качелях, только чтобы вдруг жалобно заскулить и почти мгновенно стихнуть, поджав хвост. сигма чуть дёргает головой, скидывая с лица непослушные пряди, и задумчиво улыбается, прикрывая глаза. ветер тихо тявкает, успокаиваясь, ластится к ногам провинившимся псом и больше не пробует кусать — на юноше защита непробиваемая. подросток почти невесомо отталкивается пятками от промозглой земли, перекатывается на ступнях под аккомпанемент скрипа ржавого железа и устремляет взгляд серых глаз на подъезд напротив. дазаевская кожанка на плечах греет сильнее массивных домашних батарей, которые сейчас отключили за неуплату коммуналки, и сигма кутается в грубый материал ещё глубже, дыша запахом пыли, дешёвого чёрного чая и не менее дешёвых сигарет. тяжёлая подъездная дверь хлопает, разнося глухой звук по двору. ветер в ногах вскидывается, бросает быстрый взгляд на нового человека и убирается прочь, обиженно скуля. ему эти люди не по зубам. сигма приподнимает голову, и губы сами тянутся в мягкую улыбку. осаму выходит в одной чёрной футболке с принтом киша, подранных не по задумке производителя старых джинсах и отцовских армейских ботинках. в длинных бледных пальцах две кружки, из которых валит пар и в бок свисают тонкие нитки с дешёвыми картонками. на тыльной стороне левой ладони медленно набирает краску кипяточный ожог. — на ступеньках споткнулся, — виновато оправдывается дазай, прослеживая обеспокоенный взгляд, и осторожно ставит кружки на землю, вкладывая повреждённую конечность в требовательно протянутую руку. сигма бережными касаниями холодных пальцев водит по обожжённой коже, дует на ссадину, словно на ранку ребёнку, и мягко целует по периметру. — у собачки боли, у дазая заживи? — усмехается старший, а сигма ненадолго зависает на том, как грязный свет жёлтых фонарей отражается от кольца пирсинга в чужой нижней губе. — пожалей собаку, она ничего плохого тебе, рукожопому, не сделала, — спокойно отзывается юноша, но улыбку не прячет — знает, что бессмысленно. дазай впихивает в чужие замерзшие руки чуть остывшую кружку чая, предварительно согрев их горячим дыханием, и плюхается на соседнюю качель, звонко шипя от вновь плеснувшего на кожу кипятка. сигма обречённо прикрывает глаза и качает головой, не находя подходящих слов для выражения своего отношения к чужим умственным способностям. тишину засыпающего двора прерывает лишь слабый скрип старых петель и вой бездомной собаки где-то вдалеке. остатки чая окончательно остывают, гаснут окна, редким светом остаются лишь пара полуночников. за ореолом жёлтого света фонаря расстилается звёздное небо, и сигма мысленно соединяет точки в созвездия, вспоминая старые книжки по астрономии и долгие рассказы дазая о небесных телах. ветер пролетает мимо, шкодливо путая волосы, и стремительно сбегает за угол восьмиэтажки, оставляя после себя дуновение морозной прохлады. дазай ведёт плечами, сбрасывая с кожи промозглость, и сигма поднимается с места, перекидывая куртку на тело её хозяина. вопросительно-беспокойный взгляд опять провоцирует влюблённую улыбку, юноша подходит ближе, наклоняясь, и накрывает поцелуем чужие губы. сигма отдаёт привкусом весны, клубничной гигиенички и острой необходимости. дазай неспешно поднимается с качелей, вынуждая младшего встать в полный рост, притягивает к себе за талию, и тот закидывает руки ему на шею. сигма путается пальцами в непослушных волнистых волосах, чувствуя, как земля уходит из-под ног, а он падает куда-то в сердцевину мира, уходит в другую реальность, где нет ничего — только он, осаму и вечность. когда они отстраняются, ветер возмущённо дует сигме в спину, подталкивая обратно, и он неловко падает в и без того близкие руки, вызывая у обоих тихий смех. дазай подхватывает зрительный контакт и думает, что даже в лютый сибирский мороз сможет ходить в шортах и футболке — столько тепла плещется в серых океанах родных глаз. младший же кутается в влюблённой нежности карих омутов, понимая, что с осаму — куда угодно и без сомнений. сигма тянется к нему первым, слабо прикусывает нижнюю губу и чуть склоняет голову, призывно приоткрывая рот, когда ощущает просящее прикосновение языка к верхней. светлые ресницы чувственно дрожат, юноша шумно втягивает воздух носом и сжимает подрагивающими пальцами чужие плечи под кожанкой. у дазая пересыхает горло от очарованного восторга, он оставляет одну руку на тонкой талии, прижимая к себе крепче, пока второй зарывается в длинные волосы, еле ощутимо сжимая у корней. сигма в его объятиях начинает дрожать, кусает и слегка оттягивает небольшое металлическое кольцо, скользит пальцами к задней стороне шеи, царапая аккуратными ногтями хвост змеи, набитой сложным рисунком от лопаток до линии роста волос, и почти неслышно хнычет, когда хватка в светлых прядях усиливается. тремор передаётся и дазаю, стоять ровно становится сложно, и старший вынуждено отстраняется, укладывая ладонь на чужую скулу и оглаживая большим пальцем мягкий румянец. они смотрят друг на друга пьяно, замутнённо, дышат рвано, наполняя лёгкие морозным воздухом, а ветер наконец-то может напасть, и потому, весело шумя, пробирается под кожанку и ерошит уже растрёпанные чужими руками волосы, пуская мурашки по телам молодых людей. сигма крупно вздрагивает от холода, жмётся ближе к тёплым ладоням, прикрывая глаза. дазай тянет его на себя, хотя расстояния между ними и так почти нет, вынуждая обвить руками собственную талию, и младший благодарно утыкается носом в чёрные линии татуировок на стыке шеи и плеча. осаму нежно водит ладонями по расслабленной спине, целует коротко куда-то в макушку, и вдыхает полной грудью запах с чужих волос. сигма пахнет домом, ещё не распустившейся сиренью, талым снегом и его — дазаевкими — сигаретами и чаем. и без того беспокойное сердце сбивается с ритма окончательно, издевательски скачет и бьёт глухим счастьем по рёбрам. старший улыбается до идиотского широко, жмурится от переизбытка чувств и без стеснения наслаждается тихим смехом, что звенит под ухом. сигма его понимает на сто десять процентов, сжимает в объятиях сильнее и, кажется, по-настоящему любит. когда кончики пальцев у обоих становятся похожи по температуре на льдинки, а носы приобретают оттенок красного, юноши с сожалением выпускают друг друга из объятий и, прихватив богом забытые кружки, неспешно идут домой. подъём по лестнице не проходит без смеха, кубарем скатившегося полтора лестничных пролёта дазая, наглядно показывающего, какая судьба была у первой партии чая и почему он так задержался в начале, беспокойства и возмущённых причитаний сигмы и ребяческого взлома чужих почтовых ящиков. когда из семнадцатой квартиры вылезает недовольная физиономия бабы шуры, ещё со времён войны спящей слишком чутко, юноши стараются пережить очередную волну смеха, вчитываясь в любовные письма какой-то девушки их соседу сверху — сорока семилетнему зэку с куполами на всю спину. в родную дазаевскую двушку их загоняют старушечьей бранью и мокрыми тряпками, неоднократно прилетевшеми старшему по шее. красные от холода и смеха, они почти роняют тумбочку в прихожей, безостановочно толкаясь локтями и бёдрами, пока снимают обувь, и на той же волне счастливой эйфории падают на скрипящий диван в гостиной, шутливо дерутся и много обнимаются. когда запал веселья проходит, а дыхание более-менее выравнивается, сигма перекатывается, укладываясь головой на грудь дазая и не сводя с него влюблённого взгляда. осаму с нежностью перебирает пальцами мягкие волосы и смотрит в ответ так же пристально. на этот раз вперёд подаются одновременно. они целуются снова и снова, собирают улыбку с чужих губ собственными, и не видят ничего вокруг, пребывая где-то там, за звёздами, где есть только они вдвоём и вечность. ветер завистливо стучит ветками разросшейся берёзы в окно и, проигнорированный, улетает в темноту ночного города на новую охоту.