Полет колибри

      Неделю спустя после приезда в Новый Орлеан Долли окончательно уверилась в своем положении. Она носила незаконного ребенка от человека, который над ней надругался. Ну что ж, она и тут не имела права впадать в отчаяние. Колибри должна постоянно бить крыльями, чтобы не упасть. Не с ней одной такое, наверняка есть в Новом Орлеане какое-нибудь общество, помогающее женщинам в беде. Придется крутиться, зарабатывать любыми честными способами, покуда сможет. И приучить себя любить этого ребенка, который не должен отвечать за отца.       Она старалась больше не думать о случившемся, чтобы не терзаться виной, стыдом и гневом. И вскоре приступы ярости и отчаяния действительно прекратились, но на смену им пришло отупение, преодолевать которое удавалось с огромным трудом. Порой Долли казалось, что она сама себя тащит за шкирку, заставляя каждый день подниматься с постели, умываться, выходить из дому, справляться о вакансиях в агентстве, покупать газеты и просматривать объявления — или озираться по сторонам, разглядывая город, который пыталась заставить стать своим новым пристанищем. Увы, она видела его глазами, но не сердцем.       Конечно, здесь всё было другое. Причудливый Новый Орлеан, где в разгар осени плотный воздух пропитывало влажное тепло, где во дворах росли пальмы, на балконах звенели цветные бусы, отгонявшие призраков, а на улицах трубил джаз и курлыкала французская речь, на деловитый Нью-Йорк походил не больше, чем спектакль на урок математики. Будь Долли такой, как прежде, она носилась бы по новому для нее город с утра до ночи, пока не изучила все улицы, куда может без опаски заглянуть молодая девушка. Но Долли уже не любила этот мир, не любовалась им — она всего лишь последовательно заставляла себя делать, что должно.       Так она заставила себя написать отчиму, что оставила сцену и переехала.       Он, конечно, был удивлен и разочарован. Он сам был музыкантом, когда-то играл в каком-то театральном оркестре в Нью-Йорке. Он поддерживал Долли в ее мечтах, пестовал в ней актрису, а теперь оказалось, что трудился он зря. Оставалось надеяться, что со временем он сможет ее понять.       Одри — они с Долли на третий день стали обращаться друг к другу по именам — положение квартирантки заметила, но только спросила, не хочет ли та обратиться к старой Присси, повитухе.       — Зачем? — нахмурилась Долли. — Избавляться от ребенка я не хочу. Если ты боишься, что мое положение как-то тебе повредит, я съеду, когда станет слишком заметно.       — Перестань! — Одри замахала руками. — Я совсем не о том, чтобы ты куда-то съезжала. А тем более, плод травить — грех какой! Присси этим не занимается, она не какая-нибудь... — Одри прикусила язык, потом боязливо выдавила. — Ну, она не ведьма. Она просто очень опытная повитуха, и не смотри, что черная, она дело знает, еще у бабушки Пелажи принимала младших детей. Так вот, тебе стоит ей показаться, просто проверить, все ли хорошо, а то... Ты какая-то не такая. Я, конечно, не то, чтобы много беременных видела — ну только когда у них живот уже большой — но по-моему, что-то с тобой не так.       Долли не была уверена, нормально ли при беременности, когда живот потягивает слева, но обращаться ни к кому сейчас не хотелось. А услышав наивные рассуждения Одри, она не сдержала улыбки, такой горькой, что Одри осеклась и продолжила не сразу.       — А... Отец ребенка? Он... как? Женится на тебе?       — Я ненавижу его, — отрезала Долли. — Не говори о нем никогда.       Одри очень понимающе кивнула.       Ей самой явно некогда было крутить шашни с парнями. Пусть Одри и не говорила, но Долли стала скоро догадываться, а разговоры соседей и многочисленной родни, которая то и дело заглядывала, это подтвердили: брат подруги если высылал деньги ей, то чаще — в возмещение того, что она высылала ему. Одри не только работала в парикмахерской и сдавала комнату, но и чинила одежду, а порой ходила в порт или на какую-нибудь стройку продавать кукурузные лепешки, которые в редкий выходной пекла с утра пораньше — только бы заработать лишний доллар и послать брату раньше, чем он снова проиграется. А еще к ней иногда заходили пообедать сиделки из благотворительной больницы — то одна, то другая. Долли почти разучилась запоминать новых знакомых.       Только двое из посетителей врезались ей в память, потому что разительно отличались от прочих.       В тот день к ним на обед явилась миссис Карриган, дюжая старуха с рубленым лицом - явилась в весьма странной для нее компании двух очень приличных на вид джентльменов. Высокие, крепко сложенные, с продолговатыми лицами - могло показаться, что эти двое состоят в родстве. Одри, расплывшись в самой приветливой улыбке, даже слегка раскинув руки, точно для объятий, которые были бы явно неуместны, громко представила Долли "двух самых замечательных людей в городе" - доктора Эндрю Моргана и доктора Арчибальда Крейла.       Доктор Морган, старший из гостей - ему было на вид лет сорок - потупился и скромно улыбнулся.       - Надеемся, вы простите, что мы явились без предупреждения. Стало очень уж любопытно, где наших сотрудников так хорошо кормят.       - Гумбо-то у тебя хватит сегодня на всех? - пролаяла миссис Карриган.       - Ну разумеется, - Одри послала гостям новую очаровательную улыбку.       Вообще в тот час в ней будто заново воплотилась бабушка, парижская гризетка - настолько отточенно-грациозными стали обычно непринужденные движения, столько игривости проступало за нарочитой скромностью. Что ж, у каждого своя маска, за которой он скрывает растерянность. Доктор Морган, кажется, охотно вступил в игру, задорно болтая и отпуская шутки, а вот доктор Крейл как будто не замечал никого и ничего, кроме миски с гумбо.       И это нравилось Долли, потому что успокаивало ее. На докторе Крейле, его золотистом шлеме густых волос, заостренном к низу лице, еще молодом и свежем, и светло-голубых, как зимнее небо, глазах она могла задержать взгляд без смущения. А вот доктор Морган заставлял ее насторожиться. Было ли дело в том, что его глаза, казавшиеся еще темней из-за бледности его лица, напоминали ей глаза Гая или в том, что они - неподвижные, без тени веселья - контрастировали с ласковой, почти елейной улыбкой, но ей стало не по себе, когда она заметила его заинтересованный, изучающий взгляд, устремленный на нее.       Долли понимала, что беременность еще не успела отразиться на ее привлекательности. Волосы были еще густыми и блестящими, глаза еще не запали, фигура сохраняла стройность. Только движения стали медленнее, да побледнели щеки и губы. Но внимание мужчин теперь внушало ей ужас. Тем не менее, Долли помнила о приличиях и сохраняла сдержанную приветливость.       Расплачиваясь, доктор Морган вручил Одри целый доллар и решительно запретил ей искать сдачу.       - Но я не могу принять столько, сэр, - Одри сразу стала серьезной. - Я беру за обед десять центов с человека, а тут выходит в пять раз больше.       - Давайте не будем такими дотошными, - подмигнул ей доктор Морган. - Просто однажды, если мы забудем деньги, вы ведь сможете накормить нас в долг, правда?       - Лучше бы я не взяла этот доллар и попросила их тебя осмотреть, - ворчала Одри, когда они ушли. Долли похолодела при одной мысли о том, что до нее дотронулся бы мужчина, и решила теперь, если кто-нибудь из докторов к ним зайдет обедать, сразу уходить под любым предлогом.       Но как обычно, судьба распорядилась иначе.       Через день Долли, войдя утром на кухню, чтобы помочь Одри с завтраком, упала в обморок от кинжалом пронзившей боли.       Дальше сознание возвращалось урывками, тут же мутясь от боли и тошноты. Долли помнила, что кто-то нес ее на руках, и каждый камешек отдавался в несчастном теле; помнила, что в холле больницы Одри гладила ее по волосам, обнимая, от ее рук пахло лавандовым мылом и специями, а вокруг была целая толпа, и воздух ужасно спертый. Потом были прохладные мягкие руки, которые касались деликатно и все же делали больно.       В последний раз Долли пришла в себя на страшно гремевшей каталке, которая как раз проезжала мимо больничного окна. Взгляд успел зацепить кусочек умытого, радостного неба и лист пальмы, точно великолепное перо на шляпе. Боль то ли отпустила, то ли Долли свыклась с ней, а может, просто не осталось сил, чтобы ее чувствовать. Да и вовсе ни на что не осталось.