Ночной огонь

Не так давно она проиграла в смертной войне с ним. Растворилась в воздухе, оставив видимый след за собой и осадок в душе многих, в том числе и в своей. Заставила любить и ценить себя по-настоящему, не так, когда она была живой. Любить только себя, хранить воспоминания только о себе. Но было слишком поздно, слишком поздно. Лишь только он наслаждался своей победой эти месяцы, после того, как ее жизнь оборвалась. Не позволял холодному сердцу впустить в себя ту горечь утраты, тот траур, что накрыл империю с головой. Одевал белую одежду, пока все носили черную. Улыбался, когда все грустили. И победа эта была сравнима со вкусом дурманящего вина — чем больше пьешь, все не насытившись, тем больше шансов умереть. День за днем, неделю за неделей он старался насытиться выигрышом. Каждый вечер, бокал за бокалом. Он знал — скоро настанет и его конец. … и сейчас, закрывшись в покоях и рассеяв парой зажженных свечей ночную темноту, Ибрагим сидел в мягком кресле с бокалом красного вина в руке. Он был пьян, как и всегда, но этого никто не мог увидеть. Кроме нее. Где-то далеко, но в то же время так близко, на соседнем балконе, послышалась печальная песнь скрипки его матери. Молодая Хуриджихан старалась излить всю душу в медленную мелодию, как любил делать ее отец раньше. Она играла громко, так, чтобы ее услышал весь дворец. Но в сердце Ибрагима прекрасная музыка отливалась лишь только тонким напевом. Задрожал внезапно маленький огонек догорающей свечи, отбрасывая теперь уже немного неясные тени. Шелохнулись легкие занавески, словно от дуновения осеннего ветерка, а прямо за ними показался расплывчатый женский силуэт. Плавными, мягкими шагами незнакомка подошла к мужчине и положила руки на плечи, разминая их нежными движениями. Тот лишь вздрогнул от неожиданности, но, осознав, что вероятней всего к нему прислали какую-нибудь наложницу, постепенно расслабился. После самоубийства Хатидже, да еще и горячо любимой Нигяр, Ибрагиму просто необходимо было внимание, хоть и горький вкус вина заглушил все чувства. — Как тебя зовут? — наконец спросил он, набрав побольше воздуха в легкие, чтобы не запутаться в словах. А в ответ лишь молчание. — Ты немая что-ли? — задал грек новый вопрос. Легкий кивок. — А-а-а… Ясно… Черные глаза, как нарочно, слипались, и на минуту Ибрагим даже хотел прикрыть их, но женщина обхватила его ладонь, не дав сделать это и потянула за собой. Они встали посреди покоев, так, что яркий язычок пламени осветил контур лица покрытой женщины, и видны были лишь ее ясно-голубые глаза. Пальцы Паргалы невольно потянулись к ней, чтобы убрать полупрозрачную вуаль с молодого лица, но на пол-пути незнакомка убрала его руку, и положила себе за плечо; второй же она заставила обхватить ее за талию, а сама приобняла недоумевающего Ибрагима. И под печальную песнь скрипки, что отзывалась лишь тонким напевом в сердцах, они закружили по комнате. Тени, что отбрасывали при помощи свечей люди, плясали хоровод по стенам. За окном начался дождь, который постепенно переростал в сильный ливень вперемешку с грозой. Хуриджихан давно ушла с мраморного балкона и продолжила свое занятие уже в своих покоях, но была эта музыка также слышна и красива, как и прежде. А они все кружили, кружили, кружили… От прикосновения к коже Ибрагима бросало в сильный жар, а от кожи незнакомки веяло холодом, до дрожи и судорогах в ногах. Они были словно две противоположности, нашедшие внезапный покой в друг друге. И так не хотелось отрываться, не хотелось бросать этот танец нежности, но… Мелодия вдруг затихла — скорее всего, Хуриджихан решила наконец лечь спать. Капли дождя, что с громким ударом стекали по окнам, становились все тише и тише. Также медленно и плавно незнакомка довела грека до кресла, усадила и, дождавшись пока тот задремлет, скрылась за легкой занавеской, что колыхнулась, будто от дуновения осеннего ветерка… …и никто, к большому счастью, не смог заметить ее рыжие длинные волосы, скромно сокрытые под розовым вуалевым платком.