***
Катание на скейте делает все размытым. Возможно это то, что Лили любит больше всего. То, как каждый толчок заставляет тебя мчаться по зыбкой земле, то, что чем ты злее, чем больше энергии тяжело лежит у тебя в груди, тем ты быстрее. С развевающимися на ветру волосами, щекочущими щеки и щиплющими глаза, Лили Эванс была размытым силуэтом девушки. Некоторые люди даже не понимали, что она девушка. Они просто выкрикивают непристойности вслед, когда она пролетает мимо них, выхватывая газеты и стряхивая окурки через плечо. Она смеется над ними победным хохотом с кривыми зубами, который они никогда не услышат. Потому что она размытый силуэт. Никто ничего не видит под ее кожей. Никто не видит, как она гниет. И только когда она замедляется, люди начинают видеть её; начинают замечать её растрепанные волосы, веснушки и грязь на переносице, острый взгляд. То, как она пытается вновь и вновь, но этого никогда не достаточно. — Утро, лунный мальчик. Над её головой негромко звенит колокольчик магазина пластинок, и она придерживает дверь для Доркас, когда та вваливается внутрь. Её косички развеваются, а скейт гремит по половицам. — Наконец-то, — она тяжело дышит, выпрямляясь и с хрустом вытягивая конечности. — В этот раз я не последняя. Наконец-то. — Вам обязательно устраивать гонку до моего магазина? И оставлять вмятины на полу? — Римус размышляет, сидя на стойке, слова собираются воедино из пепла и дыма от горящей сигареты. Солнечный свет проникает сквозь окна, когда он усмехается и приподнимает брови, глядя на Лили, — И тебе обязательно называть меня лунным мальчиком? — Безусловно, — она улыбается, захлопывая за собой дверь и зажимая доску под мышкой. — Несомненно, — соглашается Доркас. — Всегда, — гордо добавляет Лили, вздергивая подбородок, когда Римус тяжело вздыхает. — Не представляю, почему я вообще забочусь о вас, — произносит он с притворным разочарованием, но его глаза говорят совсем о другом, забавно поблескивая между копной кудряшек. — Потому что ты любишь нас, — говорит Лили, не оглянувшись, чтобы оценить его реакцию — она присоединяется к Доркас и начинает рассматривать ряды пластинок перед ними. «Lupin Records» — одно из их любимых мест в городе. Скорее всего, именно они поддерживают его существование в эти дни, когда многие магазины заколочены досками. Возможно, это их любимое место, потому что владельцы впускают их сюда — скейты, сигареты, шалости и прочее — но также и потому, что музыка это их жизнь. Возможно, музыка и Римус Люпин. Успешное сочетание, особенно, когда его аккуратные руки перебирают только что доставленные пластинки, особенно, когда он очаровательно улыбается и говорит с ними обо всем, что приходит в голову. — И где же ваши вторые половинки? В голове Лили случается короткое замыкание, и в черепе искрит. Беспричинно взволнованная, она поднимает глаза на парня. Его улыбка кривая, всезнающая и слишком самодовольная. При солнечном свете шрамы на его лице кажутся серебристыми и похожими на звезды, которые тянутся по лицу подобно молниям. — Наши кто? — Лили хмурится на него, пытаясь прийти в себя. — Ваши вторые половинки. Марлин и Мэри. — Откуда мне знать, я всегда опережаю их на несколько миль, — говорит Лили переминаясь с ноги на ногу. Половицы скрипят от каждого движения. Она пытается не обращать внимания на то, как скручивается её живот и дрожат пальцы. — Доркас, может быть ты знаешь. Когда Римус фыркает, Доркас пихает ухмыляющуюся Лили локтем. — Так грубо, честное слово. И нет, я не знаю где они. Они были далеко позади меня, — она бросает на Лили недовольный взгляд. — Потому что на этот раз я не была последней. Именно в эту секунду Мэри Макдональд и Марлин МакКиннон врываются в двери магазина. Они обе кричат друг другу в разных вариациях "я не была последней, я не последняя!", их голоса хриплые и настойчивые в пропитанном солнцем воздухе. Они так заняты спором, что даже не замечают еще трех людей, которые молча наблюдают за ними. Взгляд Лили опускается к их рукам, и её рот приоткрывается от удивления, когда она видит скейт Марлин. Он расколот и сломан напополам. — Марлин, — с ужасом выдыхает она. Это привлекает их внимание, и две пары круглых глаз поворачиваются на неё. — Твоя доска, — вздыхает такая же ошеломленная Доркас. — О Господи, что тебе сделала несчастная доска? Вы, ребята, так выплескиваете злость или что? — говорит Римус с полным ртом дыма. — Это была не я, — поспешно пытается сказать Марлин, в знак капитуляции поднимая обе руки, в одной из которых все еще обломки скейта. Держа руки поднятыми, она многозначительно глядит на Мэри, которая кривится, когда на неё устремляются ещё три пристальных взгляда. — Это не я пыталась жульничать, потому что проигрывала. — Я же не знала, что она такая хрупкая, — Мэри защищается, смотря круглыми глазами на сломанную доску. — Я новичок во всем этом, помнишь? — Ну, к счастью для тебя, — Марлин говорит это приподнимая брови, проходя мимо и опуская руки, но демонстративно потряхивая осколками перед Мэри, — у всех нас теперь будет мемориал в память об этом. Мэри поникла. — Послушай, мне жаль… Когда Марлин подходит к своей девушке, которая в большей степени выглядит позабавленной, чем расстроенный. Приобнимая Марлин за плечи, Доркас отмахивается от Мэри: — Не переживай. В любом случае, это была моя старая доска. — Она была твоей? — ахает Мэри, широко распахивая глаза и испытывая такое раскаяние, что уголки губ Лили невольно приподнимаются, и ей приходится опустить голову, чтобы скрыть это. Однако Доркас фыркает. Легко и беззаботно, она улыбается: — Серьёзно. Не загружай этим голову. Все равно она уже разваливалась. Марлин отрывает голову от груди девушки и оскорбленно смотрит на Доркас. — Погоди, ты дала мне разваливающуюся доску? Позабавленная и невозмутимая Доркас красноречиво приподняла бровь. Её пирсинг заблестел от этого движения. — Стоит ли мне напомнить, что случилось с последней доской, которую ты у меня одолжила? Марлин очень заметно сникла. Она трясет головой и кладет ее обратно на грудь Доркас, пока та фыркает. Мэри, кажется, не разделяет этих сантиментов. — О, я бы с удовольствием вспомнила. — Она расплывается в широкой победной улыбке, пинком захлопывает за собой дверь и встает напротив обнимающейся пары. Лили смотрит на это с пересохшим ртом, наблюдает, как появляются морщинки в уголках глаз Мэри, как напрягаются и двигаются мышцы её шеи под смуглой кожей, красивой и рельефной. Мэри наклоняется вперёд, опираясь на локти, и умоляет, — О, пожалуйста, поделись, Доркас. Пожалуйста-пожалуйста. Пока Доркас, ухмыляясь, начинает рассказывать печально известную историю об ужасном рейлслайде — заставляя Марлин очень громко ворчать ей в шею — Лили обходит полки с пластинками. Она подходит к Римусу, который все еще сидит на старом, шатком прилавке, и разворачивается, вставая между его коленей, упираясь спиной в грудь. Она чувствует, как он издаёт короткий смешок и сдвигается так, чтобы ей было удобнее; локтями она опирается на его бедра в привычных коричневых штанах. Какое-то время они находятся в таком положении в мирной тишине, пока слушают историю, которую каждый из них слышал уже миллион раз. Лили кажется, что она знает ее наизусть. Марлин краснеет так, будто Доркас рассказывает об этом впервые. — А где твоя вторая половинка? — в конце концов спрашивает Лили, тихо, так, чтобы слышал только Римус. Парень бормочет над ней. — Хм? — Твоя вторая половинка. — Она запрокидывает голову, чтобы посмотреть на него снизу вверх, или, скорее, на его перевернутую версию, покрытую шрамами и с большими карими глазами. — Сириус. — А, — он кивает, и медленно растущая улыбка украшает его лицо. Лили уверена, что он услышал все с первого раза. Невыносимый придурок. — Ну, они с Джеймсом на смене сегодня. Питер, наверное, уже тоже закончил развозить газеты… Хотя, не знаю, куда он запропастился. — Ты никогда не знаешь, — размышляет Лили, снова опуская голову и наблюдая за происходящим перед ней. — Этот парень появляется и тут же пропадает из реальности. Клянусь, он точно призрак. Римус снова хмыкает. — Самое крутое приведение, которое я когда-либо встречал — Стой, а ты много встречал? — Ну, это было либо приведение, либо маленькая птичка, которая застряла у нас на чердаке. До сих пор гремит трубами. По сравнению с тем уебищем, которое не даёт мне спать по ночам, ну, Пит практически ангел. — И приведение, и ангел, важный день для него. — Важный день для всех нас, — поправляет её Римус с улыбкой, которую она слышит в его голосе. — Один из моих лучших друзей ангел-призрак. Это ахуенно. Лили улыбается, наблюдая за сценой, которая разворачивается перед ней: Марлин зарылась носом в шею Доркас, как будто больше не может терпеть этого позора. Её девушка только легко качает головой, перебирая старые пластинки перед ней. Мэри носилась по всему магазину с удвоенной энергией, перебирая виниловые пластинки, время от времени выбирая одну и показывая Доркас, как будто только что нашла музыкальное золото. И, возможно, так и есть, если Лили не подводит зрение, и это действительно альбом Fleetwood Mac. Затем, так неожиданно, что это почти заставляет её подпрыгнуть, выходя из своего оцепенения, два пальца Римуса аккуратно ложатся на её челюсть, большой палец мягко потирает место рядом с ухом. Лили позволяет ему приподнять её голову за подбородок, улыбаясь, когда видит темные глаза, нежно поблескивающие над ней. Она немного приоткрывает губы и позволяет ему протянуть ей сигарету, зажимая между зубов. Она затягивается, долго и размеренно, а затем опускает голову и выдыхает, сигаретный дым струится из ноздрей. Когда она смотрит обратно вниз, её глаза находят Мэри, как это обычно бывает. Такое предательство с их стороны. Что удивляет Лили, так это то, что Мэри тоже смотрит на неё, прожигая взглядом точку на челюсти, где — оу. Где тонкие пальцы Римуса все ещё мягко касаются её кожи, не нажимая или надавливая, просто лежат там, обхватывая подбородок. Мэри наблюдает за соприкосновениями кожи, за медленными движениями его большого пальца у впадинки уха, и Лили про себя отмечает, что хочет, чтобы Мэри наблюдала. Только Мэри. Только так это что-то значило бы. И это значило — глаза Мэри горели слабо, мягко, будто сливаясь с ее кожей, но вcе равно горели. В тот момент, когда их взгляды наконец встречаются, Лили кажется, что она горит заживо. Её разрывает на части, медленно и с любовью препарируют под этим горящим взглядом. Она бы хотела, чтобы это никогда не заканчивалось, но в конце концов это все равно происходит. Потому что все хорошее заканчивается со временем. Когда реальность затмевает все остальное. Пальцы Римуса остаются на её лице, Мэри отводит взгляд, и Лили думает, что никогда не перестанет гореть.***
Иногда, когда Лили кажется, что всего слишком много, она приходит в скейт парк одна. Обычно ей нравится, когда он такой же живой, как она, дышащий, как её собственные кровоточащие лёгкие, и бьющийся, как её обожженное сердце. Большую часть времени ей нравится скейт парк, когда он заполнен людьми, напоминающими ей о том, что она тоже может быть сильной. Но иногда, когда она чувствует свою слабость, когда она близка к тому, чтобы рухнуть, скейт парк пуст для неё, и она пытается напомнить себе, что может быть сильной сама по себе. Когда она катается одна, она катается безрассудно. Вот почему она не делает этого часто, потому что она возвращается со свежими синяками и царапинами, из которых сочится кровь. Мама беспокоится за неё, снова запрещает ей кататься на скейте, и на следующее же утро Лили вылезает из окна гостиной с доской, зажатой под мышкой. Этим вечером она катается, потому что зла. Потому что хочет быть безрассудной. К тому времени, когда небо становится чернильно-черным, и все что освещает ей дорогу это мерцающие уличные фонари, Лили катается уже на протяжении нескольких часов. Она заткнула за пояс джинс плеер walkman, врезающийся в живот так же, как врезается музыка в уши. Пара дерьмовых старых наушников откидывают её волосы назад. Всё тело болит; Лили кажется, что она ободрала локти до крови, и грохнулась достаточно раз, чтобы догадаться, что из носа идёт кровь. Она чувствует ее, пробует на вкус, когда проводит языком по верхней губе. Это напоминает ей о том, что она жива. Это приводит её в ярость. Один несвоевременный кик, и Лили снова падает. В этот раз она чувствует как доска ускользает у неё из-под ног, как и любой контроль, который когда-либо был. Тело скручивается, и она ударяется о землю не так сильно, как должна бы, но ладони все равно жжет. Она лежит там, свернувшись на асфальте как какое-то нечестивое умирающее существо, смотрит как доска укатывается вдаль, наушники свалились с шеи. Тишина окутывает и поглощает её полностью. А затем Лили поднимается, эмоции перекрывают дыхательные пути, голова кружится, когда она бросается к доске, поднимает её в воздух и готовится к… ну, она даже не знает что хочет сделать. Но резко останавливается из-за голоса, раздавшегося над ней. — На твоём месте я бы не стала этого делать. Мэри. Лили резко поворачивается на пятках, с грохотом роняет скейт, который тут же откатывается в сторону. Но она слишком занята разглядыванием темной фигуры, сидящей на краю боула, чтобы заметить это. При таком освещении Мэри выглядит почти святой. Это глупая мысль, от которой Лили пытается отмахнуться, но ничего не может с собой поделать. Уличное освещение позади подсвечивает её золотистый силуэт, окружая ореолом, который то появляется, то исчезает в горящей дымке. Она прекрасна, и Лили осознает этот факт так внезапно, привязанность сталкивается со злобой, болью и всем остальным, что скручивается в её груди. Мэри мягко улыбается, легкая грусть нежно касается ее глаз, отчего в них загорается свет, а на щеках появляются ямочки. За спиной Мэри сейчас могли бы вырасти золотые крылья, восходящие в небо, и Лили не нашла бы в себе силы оторвать взгляд. Это могло бы стать концом света, днем апокалипсиса, и звезды могли бы начать падать с небес в неустойчивом ритме — одна за одной, падая и падая, — и Лили не смогла бы пошевелиться. Она бы и не подумала бежать. — Ты любишь эту доску, — просто говорит Мэри, кивая на дурацкую деревяшку, которая лежит в нескольких метрах от неё. — Ты бы возненавидела себя утром, если бы разбила её сейчас. Лили не знает, что сказать. Она чувствует себя выброшенной в море, уязвимой и открытой, и внезапно хочет чтобы в мире выключили весь свет. Она хочет отключиться. Она хочет быть размытым силуэтом. — Поэтому, — продолжает Мэри, когда Лили не находит что ответить, поворачивает корпус и хватает что-то у себя за спиной. — Лучше сломай это. Это старая доска Мэри. Самая первая которая у нее появилась, после того, как они однажды наткнулись на нее у реки одной осенней ночью, когда все слишком замерзли чтобы что-то чувствовать и тем более думать. На самом деле, эта доска — старая развалюха — краска облезла, задние колеса имеют пагубную привычку отваливаться, но Мэри любит ее. — Но ты любишь эту доску, — наконец говорит Лили, её голос хриплый и безэмоциональный. Мэри пожимает плечами. — Я купила новую. Сегодня утром. Уговорила маму дать мне немного мелочи и побежала в магазин с утра пораньше. — Когда наступает ещё одна пауза, Лили замечает как улыбается Мэри, мягко и мило. — Я серьёзно, Лилс. Разломай её, она мне больше не нужна. — Но ты любишь эту доску, — повторяет Лили слабо, отчаянно. — Но тебя я люблю больше, — улыбается Мэри, и на этом все. Все так просто. Следующее, что замечает Лили, — это то, что Мэри толкает доску через край, позволяя ей скатиться вниз и проехать мимо Лили, до того как она откатиться обратно. Всего мгновение доска качается взад-вперед, как маятник, в такт сердцу Лили, которое ворочается в полости ее грудной клетки. И затем Лили осознает, что тянется за ней вниз, поднимает над головой и с грохотом опускает обратно. Она ударяется о землю и разбивается. Но этого недостаточно. Лили поднимает ее и снова швыряет. Части доски отваливаются и отслаиваются, открывая нетронутую древесину. Лили пинает осколки. Прыгает на них. Она подбрасывает их в воздух. Она хочет сломать их. Она хочет чтобы что-нибудь сегодня сломалось. В конце концов, это становится слишком, Лили выпрямляется, лёгкие внутри расправляются, грудная клетка вздымается и опускается от приложенных усилий. Руки в синяках и прижаты к бокам, ожерелье со звездой Давида застряло у нее между зубами, окрасив в золотистый цвет. И она дышит. Она дрожит при каждом вдохе. — Стало легче? — В конце концов спрашивает Мэри. Ее голос добрый и мягкий. Его звучание заставляет Лили прикрыть глаза. — Не особо, — наконец выдыхает она. Ожерелье падает с приоткрытых губ. Мэри похлопывает рядом с собой. — Иди сюда. Какое-то мгновение Лили просто стояла на месте, тяжело дыша. А затем поняла, что двигается, как будто у ног есть свой разум, не связанный с ней. Она цепляется за бетон, руками в синяках хватаясь за край и отталкиваясь ногами. А затем она вскарабкивается наверх чтобы сесть рядом с Мэри, лёгкие тяжело дышат, а на языке вкус крови. Мэри легонько пинает ее ногой. — Что случилось? — наконец спрашивает она тёплым голосом, так спокойно относясь ко всему этому, как будто не она только что видела как Лили разламывала скейтборд, как будто не она стала свидетельницей того, как Лили разваливается на части. Как будто она не пытается построить себя заново сейчас. — И даже… даже не пытайся сказать что ничего не случилось. Или что ты в порядке. Потому что ты явно не в порядке, и это было бы по-идиотски. — Лили чувствует, как взгляд Мэри гладит её по щеке, когда она тихо заканчивает: — А я не считаю тебя идиоткой. Я идиотка благодаря тебе, хочет прошептать Лили, слабо и жалобно. Всё что требуется — один судорожный вдох, одно движение пальцев по подолу рубашки. И она говорит. — Это все Петуния. — Как только Лили произносит это, Мэри понимающе хмыкает. — Я имею в виду, она была в ярости с тех пор, как я пропустила её помолвку, но сейчас… сегодня все было очень плохо. Она говорила о том, что Вернон предложил свозить нас куда-нибудь на зимних каникулах. Он знает, что мы не празднуем Рождество. Она сказала, что он хочет сделать что-то приятное для нас. Что ж. Когда я говорю «нас» я имею в виду наших родителей. Петуния сказала что Вернон обещал заплатить за них, но… но не за меня. Наступает пауза. — Вот мудак, — яростно отвечает Мэри. — Ага, — Лили вдыхает, и ей трудно подобрать слова чтобы описать чувство в груди. Она устала. Очень устала. Следующая вещь которую она делает, это прижимает колени к груди и сворачивается калачиком — это то что она делала ещё с тех пор как была ребёнком, становясь все более маленькой и хрупкой в бесконечном мире. В каком-то смысле она снова хочет это почувствовать. — Петуния сказала, что это потому что я все равно буду далеко в университете с сентября… и когда она была в Ньюкасле, то не приезжала домой ни на Хануку, ни на каникулы. Это… так, блять… я не… Рука Мэри ложится на изгиб её лопаток. Она покоится там, где могли бы прорасти крылья, если бы Лили была кем-то, кроме человека. Если бы она была по-настоящему волшебной, по-настоящему чем-то другим — Мэри бы почувствовала как шевелятся эти крылья, как падают звезды, почувствовала бы все это. — Мне жаль, — шепчет Мэри, и от этих слов Лили хочется разрыдаться. На самом деле, она вроде, и так это делает. В уголках глаз щиплет, все вокруг расплывается, и она ненавидит все эти чувства, обжигающие ее плоть, но не чувствует ничего, кроме этого. Только боль. Когда руки Мэри соскальзывают с её плеч, Лили кулаком вытирает заплаканные глаза, злясь на себя за то, что плачет. Когда она убирает руки, то удивленно моргает, видя плавающую банку. Она не плавает, тупо осознает Лили, а просто находится в протянутой руке Мэри, обхваченная тонкими пальцами. Мэри улыбается ей, может быть, даже с нежностью. — Я купила твою любимую, чтобы поддержать. Это банка с колой. Лили хрипло смеётся. — Спасибо, — удаётся выдавить ей сдавленным голосом, который сопровождается громким, отвратительным сопением, за которое мать — и Петуния — тут же бросились бы её отчитывать. Она забирает банку из рук Мэри, игнорируя тактильный контакт и то, как он задевает спичку в её груди и разжигает знакомое старое чувство, которое Лили никогда не забудет. Она действительно не думает, что ей когда-нибудь выдастся шанс забыть это — её любовь к Мэри останется с ней навсегда. Это такая же часть неё, как и сердце. Возможно даже больше. Мэри открывает вторую банку с громким шипением, которое заставляет её выругаться. Губы кривятся в попытке сдержать улыбку, Лили наблюдает за тем, как Мэри в спешке подносит банку ко рту, пытаясь проглотить жидкость, льющуюся через края. Она смотрит как Мэри пьет, а затем отстраняется, ее глаза слезятся, и она немного смущенно поворачивается к Лили. — Заткнись, — говорит она. — Я ничего не сказала, — отвечает Лили с улыбкой, которую она больше не в силах сдерживать. — Все равно заткнись. Лили хмыкает. Теперь она тоже открывает свою банку, но держит её на безопасном расстоянии, позволяя пене, переливающейся через край, попасть на бетон, а не на неё. Молчаливая и очень самодовольная, к своему же благу, Лили поворачивается к Мэри, которая сидит с совершенно невозмутимым выражением лица, сдвинув брови. Лили криво усмехается. — Отъебись, — бормочет Мэри, прежде чем сделать глоток. Она громко причмокивает, совсем как Сириус, прежде чем сказать. — Наверное, я немного встряхнула их по дороге сюда. Лили мычит, и поворачивается к боулу, где сейчас лежат два скейта: один разломанный и один нормальный. Она ненавидит это. Её пронзает ещё один укол вины, когда она видит во что превратилась старая доска Мэри — она сломана, колеса отвалились и повсюду щепки. Выглядит как место убийства. Но как ни странно, это прекрасно. Похоже, Аристотель все-таки был прав. То, что люди могут счесть ужасающим, становится прекрасным, когда возводится в ранг произведения искусства. Хоть это и достаточно странная форма искусства, она принадлежит им. И это достаточно личное для Лили, чтобы у неё скрутило живот. — Ты любила эту доску. — Лили понимает, что шепчет, и эти слова, как оборванная мантра застревают у неё в горле. Она не может избавиться от них. Мэри рядом с ней мягко вздыхает. — Лили, перестань грузить себя этим. Повисла пауза. — Но почему ты… позволила мне сделать это? — Потому что я люблю тебя сильнее, чем эту тупую старую доску, — Мэри говорит довольно быстро, и Лили видит, как она беззаботно перекидывает ноги через бортик. — А ещё потому что я знаю, каково это — быть подавленной. И как эта боль переходит в злость и ты просто обязана что-то сломать. До того, как попытаешься сломать себя. Я понимаю это, Лилс. Вот почему я отдала её тебе — она ничего для меня не значит, по сравнению с тобой. Вообще ничего. От этого признания у Лили перехватывает дыхание, и это выбивает из колеи. Она изо всех сил старается удержаться на плаву, внезапно осознавая свою беспомощность и безнадежность. Она смотрит на Мэри, действительно смотрит на неё и почти удивляется тому, что Мэри смотрит на неё в ответ, ее глаза темные и бесконечные в мерцающем жёлтом свете уличного фонаря над головой. Все черты ее лица подсвечены. Суровая, милая, прекрасная. — Как ты нашла меня? — хрипло спрашивает Лили. — Как ты поняла, что я здесь? — Потому что я ходила к тебе домой, — отвечает Мэри, и на мгновение отворачивается, чтобы поставить рядом с собой банку из-под колы, прежде чем снова посмотреть на Лили. — Твоя мама сказала, что ты куда-то ушла. Я знала, потому что ты никогда не признавалась ей, что катаешься на скейте, ведь ты знала, что ей это не нравится. Потому что я увидела приоткрытое окно в гостиной и понимала, что ты сбежала. Потому что ты Лили, и ты катаешься на скейте. Ты катаешься, когда тебе грустно, когда ты зла, или… или ещё что угодно. На какое-то время воцаряется тишина. Голубая летняя ночь обволакивает их желтым светом и они обе ярко горят. Это что-то вроде картины Ван Гога. Печаль, ставшая жизнью. Очень медленно, Мэри поднимает руку, и у Лили спирает дыхание, комок застревает в горле. Она задерживает дыхание, когда большой палец Мэри касается впадинки под ее носом и проводит по верхней губе. Когда она осторожно отстраняется, на кончиках её пальцев кровь — кровь Лили. Она окрашивает кожу Мэри в багровый цвет, пачкает ее чувством вины за то, чего они еще даже не сделали. Мэри повторяет это действие, мягко и трепетно. Снова и снова. Лили погибает. Затем, самым мягким голосом, который Лили когда-либо слышала от неё, она заканчивает: — И потому что я знаю тебя. Вещь, которая выбивает почву из-под ног совершенно неожиданно. Потому что Мэри знает её — Мэри знает её лучше, чем кто-либо. Мэри знает её вдоль и поперёк, видела шипы в её груди, но все равно обнимала. Мэри знала её. И может быть, все дело в том, как Мэри смотрит на неё с широко раскрытыми глазами, такая прекрасная, а может, в том, как кончики пальцев стирают кровь её гнева и ярости, но Лили… Лили хочется зацеловать её до бесчувствия. И поскольку Лили никогда не отличалась тактом, она произносит это вслух. — Я хочу поцеловать тебя, — выдыхает она, и Мэри замирает. — Могу я поцеловать тебя? Наступает пауза, которая окончательно разрушает здравомыслие Лили. Она обвивается вокруг ее горла, сжимает снова и снова, пока та не перестает дышать. Она забыла как. И у неё звенит в ушах. И затем лицо Мэри расплывается в самой очаровательной улыбке. Она касается каждой части её лица, сметает все остальное, а затем просто выдыхает: — Я думала ты уже никогда, блять, не спросишь. Затем Мэри подается вперед, склоняясь, будто изголодавшаяся, протягивает руку, так будто умирала все это время — и Лили двигается ей навстречу, ее руки обхватывают бедра Мэри и притягивают к себе, забытая банка колы летит вниз. Это не имеет значения. Больше ничего не имеет значения, когда губы Мэри встречаются с её губами, и мир возвращается к жизни. Это перерождение. Губы Мэри мягкие и сладкие, на вкус как вишнёвый бальзам для губ. Ее руки обнимают Лили за плечи и затем путаются в волосах, руки Лили обхватывают талию — но ничего сейчас не достаточно. Лили необходимо быть ближе, ей нужно, чтобы Мэри вплелась в её сердце. Она хочет проникнуть внутрь грудной клетки Мэри, жить и дышать там. Кометы выглядят как призраки. Звезды выглядят как ранний апокалипсис. Мэри нежная и яростная, сладкая и горькая, сомневающаяся и отчаянная, она — ходячая двойственность, размытое пространство, за которое цепляется Лили, чтобы вылезти обратно к свету. Когда они останавливаются, чтобы перевести дыхание, Лили смотрит на неё не отрываясь, их тяжёлое дыхание переплетается, кости перестраиваются, а сердца не на своём месте. — Я думала…что попросила поцеловать тебя, — Лили улыбается, и ей кажется, что больше она никогда не перестанет улыбаться. У неё кружится голова, она полностью тонет во всем этом, и так счастлива, что это происходит. Ее слова впечатываются в августовский ручей ключиц Мэри, в обожженные солнцем долины ее ребер, в колодцы желаний ее глаз. Улыбка Мэри пронизана желтым светом, отливает золотом и сочится кровью. — Тогда давай, продолжай, — шепчет она. Милая усмешка для милой девушки. — Я бросаю тебе вызов.