Всё просто замечательно

Чутьё Антонио подводило редко, да и слишком уж заметно было странное состояние Моцарта. Нет, он оставался таким же веселым, таким же заводилой, каким и был раньше, но все таки что-то было не так. Появилась будто какая-то отстраненность, которой не было раньше, улыбка стала чуть более натянутой, и это уже было поводом начинать беспокоиться. — Я дома — Привычная фраза, привычный вечер после работы, привычный Вольфганг, появляющийся в прихожей, кажется, еще до открытия входной двери, словно кот, соскучившийся по своему человеку. Моцарт, кажется, и был котом, как минимум в те моменты, когда начинал чуть ли не мурлыкать в объятиях Антонио, стоит только зарыться ладонью в его торчащие во все стороны волосы. И всё-таки что-то не то. Сначала Сальери смахивал все на усталость после рабочего дня: так заработался, что уже кажется всякое, однако же потерянный взгляд Амадея говорил об обратном. И он ведь отмалчивается. «Амадео, у тебя все хорошо?» — «Все просто замечательно» и лучезарная улыбка, а следом сотни слов о том, как прошел день. Как будто выученный текст спектакля. Но он больше не светился так, как светился раньше, улыбка казалась на доли секунды фальшивой, и нет, наверняка это было совсем незаметно, но не для Антонио. Не для того, кто до потери пульса выцеловывал каждую ямочку на этом лице, не для того, кто выучил наизусть каждую морщинку, каковых словно стало чуть больше. Моцарт стал больше спать. Звоночком послужил вечер, когда после работы Антонио вошел в пустую прихожую. Он даже успел испугаться, но с его Вольфгангом оказалось все хорошо — тот лишь мирно посапывал в кресле. Прямо в своей вырвиглазно-розовой толстовке с ноутбуком в руках. Нашел он себе, конечно, лучшее место для сна, утреннее нытье по поводу боли в спине Сальери обеспечено. Но и не залюбоваться тоже казалось невозможным — до чего же похож на кота! Будить его не хотелось, и со вздохом наплевав на усталость, Антонио отложил ноутбук на столик и поднял спящего Моцарта на руки. Он вообще ест?! Сальери уверен, он весил больше, на пару килограммов точно. И действительно, большие толстовки удачно скрывали появившуюся худобу, и как только Антонио раньше не заметил? Ведь точно, Вольфганг всегда ложился уже после Сальери, если вообще ложился — «Ночью легче сочинять», а с утра прятался под толстым одеялом, так, что виднелась одно только заспанное личико. Толстовка хорошо скрывала не только худобу. Сальери самому стало больно. И непонятно, было то от такого вида или от осознания, сколько боли скрывал в себе его Вольфганг. Руки его Вольфганга от запястья до локтя были усыпаны красными линиями, где-то уже почти зажившими, а где-то — совсем свежими, с кровоподтёками вокруг. Эмоции практически никогда не брали верх над Антонио, в этот же вечер что-то сломалось. Может, осознание, что сам так отдалился от столь любимого человека, что не сумел заметить вовремя, предотвратить, может, боль Моцарта через полоски на руках передавалась Сальери, но наутро Вольфганг проснется от солёных и немного колючих поцелуев, с аккуратно перебинтованной рукой, а Антонио — с клятвой уделять больше времени своему сокровищу.