Новый взгляд

Время в участке тянется медленно и словно бесцветно. Весь мир после возвращения в родной пятьдесят седьмой кажется потускневшим, хотя ничего не изменилось — те же коллеги, то же рабочее место, во дворе стоит Купри Кинема. Лейтенант Ким Кицураги героически превозмогает головную боль, дописывая отчёт. Ему глубоко безразлично, сколько сантиметров он добавит участку в писькомерянии, тем более, что он почти решился уйти. Почти — невыносимо жаль прощаться с любимой мотокаретой, которую вряд ли уступят даже через его собственный труп. Она, пожалуй, единственное, что удерживает его здесь, как якорь, хотя Гарри обещал договориться об этом, если Ким согласится перевестись в сорок первый. Как, зачем, с кем — Кицураги предпочёл не уточнять, охотно веря, что детектив Дюбуа совершит нечто неожиданное, на что у Кима всё равно не хватит воображения. Во всяком случае ему хотелось бы верить, что очередная безумная выходка Гарри возымеет нужный эффект, а не приведёт к ещё большим проблемам, но где-то в глубине души лейтенант Кицураги готов был проститься с мотокаретой ради работы в легендарном участке с не менее легендарным детективом. Кажется, фазмид говорил Гарри отпустить свою бывшую? Может, Киму тоже нужно отпустить свою Купри Кинема, а не убиваться по ней ещё несколько лет? Писать отчёт становится всё более утомительно. Головная боль монотонная, обволакивающая, тянущая скользкие щупальца из мозга прямиком в желудок, чтобы там ими перебирать. Ким слишком стойкий, чтобы растечься по столу бесформенной лужей, но близок к этому как под излучателем серости. Сотрясение мозга ещё никому не добавляло здоровья и сил. От боли и усталости перед глазами немного плывёт, Ким пишет неразборчивее и быстрее. Жажда скорости сулит скорое избавление от рутинных обязанностей, ставших в тягость, и возможность ненадолго забыться дома. Не так, как Гарри, конечно, но хотя бы самым банальным сном. Та часть Кима, что временами отпускала сухие, но остроумные замечания, напоминала, что потенциальный излучатель головной боли работает в сорок первом и сейчас наверняка изводит коллег последствиями ретроградной амнезии и своим характером, вероятнее всего отказавшись находиться дома. То, что голова лейтенанта Кицураги не раскололась ещё в Мартинезе, было виной адреналина и полицейского долга. Сейчас, когда по счетам было почти уплачено, держать лицо становилось труднее с каждой минутой. Ким устало подставил под голову ладонь и едва слышно шикнул — синяк не рассосался и напоминал о себе при каждом удобном случае от надевания очков до попыток задремать. Вместе с отчётом, подгоняемый болью и усталостью, лейтенант Кицураги подаёт прошение о переводе, в которое отдельным пунктом всё же включена мотокарета Купри Кинема. Самым естественным образом он встречает недовольство. Ким привык к этим взглядам, полным неодобрения, а собственный физический дискомфорт позволял игнорировать их ещё более успешно, перетягивая одеяло внимания целиком на себя. Принять решение — быстро, но дождаться его итога — долго. В конце концов участкам придётся делить не только его личную карточку и табельное оружие. От мыслей уже тошнит, и Ким предпочитает поскорее отправиться домой, пока ещё может вести свою Купри — ещё немного, и это станет опасным, а ему нечем платить самому себе штраф. Обычно сон помогает, как и чашка абсолютно не рекомендуемого при травмах кофе по утру, но не в этот раз. Боль притупляется, но будто плещется внутри, и зрение продолжает плыть. Возможно, Гарри ощущал себя похоже, сползая по лестнице Танцев в тряпье в их первую встречу, но это было бы даже обидно — в конце концов Ким не пил ничего крепче весьма посредственного кофе. Это было далеко не первое сотрясение в его жизни, и потому он знал золотые правила поведения при подобных травмах, которым собирался следовать неукоснительно: постельный режим, покой, по возможности избегание яркого света и громких звуков. В квартире совсем тихо звучало радио на любимой волне, и боль плескалась в ритме музыки, покачивая как на концерте мысли — те неслись по чужим рукам прочь со сцены, исчезая в Серости. Ким позволил себе прикрыть глаза, растекаясь по дивану, пока никто этого не видит. Он здесь совершенно один, и можно не держать маску профессионала, готового стойко стерпеть любые удары судьбы и оставаться при этом невероятно крутым. Да и если прикрыть глаза, то можно представить, что и мира никакого нет — бывало, что даже лейтенанту Кицураги хотелось раствориться в Серости, хоть сама реальность этой мысли могла напугать до мурашек по всему телу. В участке всё ещё оставалось полно работы, но Ким, даже не обвиняя себя тайком в малодушии, просто отмахнулся от этой мысли — ему нужны отдых и покой. Расследование в Мартинезе выдалось насыщенным и сложным не только из-за того, что Гарри норовил сунуть нос в дела каждого встреченного им человека и носился по улицам до глубокой ночи, но и из-за злосчастного излучателя серости. Сейчас, вновь обращаясь к своим впечатлениям от столкновения с этой неизведанной силой, Ким мог нехотя признать, что его так подкосило из-за того, что он не сталкивался с подобным ранее так близко. Гарри безусловно был не в лучшем своём состоянии, но его голова была чиста даже от похмелья, и выносить это… нечто ему было самую малость легче, может не столько от физической подготовки, сколько от принятия потока информации, стирающего всё. Ким, если бы был более многословным в проявлении своих тщательно скрываемых эмоций, даже поблагодарил бы его за то, что детектив ничего по этому поводу не сказал и лишь обеспокоенно поинтересовался, всё ли с ним в порядке. Временами эта самоотверженная отзывчивость пугала — Дюбуа готов был костьми лечь за окружающих его людей, и этот его героизм был неотделим от склонности к суициду. Тем не менее Кицураги не мог не заметить, что по отношению к нему эти акты самоубийства были неким проявлением… Нежности. Гарри был самым чувственным и увлекаемым мужчиной, каких встречал Ким, и об этом думать хотелось даже меньше, чем о работе, потому что в душе ворочалось что-то давно загнанное в угол и забитое, напоминающее самого Гарри в худшем из его состояний — бредящего в кошмарном сне, раненного и измученного. От подобных сравнений становилось только хуже, потому как воображение Кима, не славящееся разнообразием, цеплялось за одни и те же образы и крутило их по кругу, являя собой карусель неприятных картинок. Стоило бы перечитать собственные записи, чтобы верно структурировать воспоминания, и дописать что-то ещё в целях рефлексии, которая, возможно, ослабила бы внутреннее давление, но фокусироваться было слишком тяжело. Зрение плыло даже в очках, словно глаза заволокло поволокой слёз, хотя Ким едва ли мог вспомнить что-то, что могло бы заставить его заплакать теперь. Тоска, бессилие, усталость и уязвимость — неприятные вещи, с которыми, тем не менее, привыкаешь уживаться. В моменты, как этот, бывает жаль, что некого попросить принести чашку чая или приготовить что-то незамысловатое, но Кицураги вряд ли бы смог озвучить, что тоже нуждается в заботе. Всякий раз, когда он хотя бы допускал подобную мысль, его речевой центр предупреждающе отключался, а бровь скептически приподнималась. Он со всем справится сам, как было всю его жизнь. Может, не сразу и не блестяще, но справится. То, что ему не становится лучше, Ким отмечает по дороге на работу несколько дней спустя. Головная боль разжимает свои объятья, но не уходит окончательно, а зрение продолжает плыть. Вместе с лёгкой мутью приходят тёмные пятна, словно мир на его глазах разъедает Серость. Вести Купри при этом крайне тяжело — иногда эти пятна скрывают собой знаки, и Ким надеется, что не таят в себе людей. В таком состоянии он убил бы не только свои глаза, или покойного нынче напарника с таким прозвищем, но и кого-то ещё, и сама эта мысль заставила внутренне сжаться от ужаса. Скрепя сердце, Ким принимает решение остановиться, чтобы не подвергать опасности ни себя, ни других. Выходя из машины, Кицураги с некоей тревогой проводит рукой по приборной панели своей мотокареты, ища в этом поддержку и утешение. Он понимает, что с ним что-то не так, и отправляется прямиком в медпункт, хотя часть дороги то и дело исчезает из поля зрения, будто её и не было. Их врач, как и многие его коллеги, уже не горит желанием помогать людям и продолжать работу, но приносит своё бренное тело сюда потому, что так нужно. По крайней мере ему хватает сдержанности не обратиться к Киму по нелепому прозвищу и не отпустить какую-нибудь расистскую шутку, пускай и без злого умысла, и от этого уже самую малость легче. Кицураги знает, что последствия сотрясения мозга бывают самые разнообразные, и когда-то его зрение уже сильно упало после одного из них — ему ведь не всегда требовались очки с такими диоптриями, чтобы хорошо видеть. В самой глубине души, которую он не любил демонстрировать даже своему блокноту, лейтенант уже знал, что услышит нечто вроде: «Головная боль не стихает из-за постоянного напряжения зрительного нерва. Травма головы вызвала ухудшение зрения, и пока что мозгу удаётся его компенсировать, но последствия ещё отразятся необходимостью сменить очки». Правда, это не объяснило бы происхождение тёмных пятен. Если постараться отвлечься и мыслить хоть сколько-то абстрактно, то видел ли Гарри нечто похожее, говоря о конце света и том, что Серость скоро поглотит всё? Похоже ли это на аномалию под крышей церкви, продолжающую разрастаться? Образы, с таким трудом запущенные в голове, исчезают в ярком свете фонарика. Похоже на фары Кинемы, только очень грязные — пятна нельзя сморгнуть. — У вас отслоение сетчатки в обоих глазах, — голос звучит даже сочувствующе, и от этого становится не по себе. — Нужно в больницу к профильному врачу, и почти наверняка — на операцию. Мне придётся указать, что вас нельзя допускать к работе. Пальцы в перчатках нервно стискивают колени — секундная слабость. Шестерёнки в мозгу крутятся, пытаясь помочь осмыслить происходящее. Он не допущен к работе? Это не пройдёт само со временем? Он… Теряет зрение? — Не откладывайте, отслойка очень заметная, даже оборудование не потребовалось. Вам нужен больничный. — Да, спасибо… — рассеянно благодарит Ким, поднимаясь. Не натыкается на дверной косяк только благодаря ловкости — тот не только прячется за очередным плывущим в глазу пятном, но и совершенно не волнует лейтенанта, погружённого в собственные мысли. Плохое зрение уже доставило ему массу хлопот по жизни, но что, если он лишится его совсем, или останется с этим пятнами, разъедающими восприятие? Ему придётся оставить карьеру не только полицейского. Кицураги покидает участок в полном смятении, которое блёклой тенью проступает на лице, и не интересуется ни судьбой своего перевода, ни тем, должен ли был отправиться на вызов. Только с налётом вины думает о своей Купри Кинема, оставленной по дороге — он ещё долго не сможет водить, если сможет вообще. Когда-то давно он мечтал о небе, но суровая реальность разбила эти мечты не только закатом эпохи революционной авиации, но и состоянием здоровья. Теперь зрение, подведшее его тогда, собиралось уничтожить его жизнь окончательно. Было время, когда ему хотелось отказаться от имени, что доставляло слишком много неудобств, но сейчас вдруг захотелось избавиться от глаз. Узкоглазый, четырёхглазый — какое обидное прозвище замкнёт эту шеренгу? Ким посещает больницу в тот же день, терпеливо проведя в очереди несколько бесконечно скучных часов, скрашиваемых только ритмичным притопыванием ногой, выводящим некоторых из себя. Коридор по обыкновению был наполнен плакатами о различных заболеваниях, но чтение давалось лейтенанту с трудом — любое напряжение глаз усиливало головную боль, а тёмные пятна сливались с чернилами, и ужасно хотелось протереть глаза, как фары мотокареты. Возможно, не будь на Кицураги очков, он и поддался бы этому желанию чисто рефлекторно. Самообладание, редко подводившее его по жизни, сейчас нервно сжимало его пальцами колени в ожидании чего-то неизбежно плохого. В голове начинали роиться всякие нежелательные мысли о том, что лучше бы он получил предназначавшуюся ему пулю, а не то, что имел сейчас. Врач в больнице не менее уставший, чем его коллеги, и, может, ловит какую-то свою врачебную волну, на которой транслируют уникальные случаи и кто пошёл пить кофе в ординаторскую, но Киму недоступны эти хитросплетения нематериального. Нервозность глушит даже собственные мысли, блокнот буквально жжёт грудину из внутреннего кармана куртки — писать просто чтобы думать сейчас слишком тяжело. Свет, направленный в глаз, на секунду кажется резко появившемся в тёмном тоннеле поездом. Врач несколько раз цокает языком, просит по-разному поворачиваться, следить за пальцами, даже зажимает голову в тиски и что-то ищет в глазном дне. Ким старается отвлечься, и его часть, отпускающая шутки, от лица Гарри Дюбуа размышляет про дно человеческих глаз, к которому устремляются утопленники. Мысль о том, что Киму недостаёт его странных комментариев обо всём на свете, резко приводит в чувство. А, может, виноват всё-таки исчезнувший из глаз свет и тот факт, что врач заговорил. В целом его слова можно описать как обилие терминов, маскирующее под собой нечто простое и прозаичное для понимания, читаемое между строк — да, нужна операция, высок риск осложнений из-за имеющихся ранее проблем, стоит будет дорого, откладывать в долгий ящик нельзя. Ким и сам это прекрасно осознаёт, слушая вполуха более благозвучное описание своих проблем, чем то, что думал в голове с использованием обсценной лексики. Всё равно его мысли никто не слышит, как он не слышит чужих. Хотя там, в номере Танцев в тряпье, казалось, что слышит — хаос в голове Гарри рвался наружу и разговаривал с ним, в то время как сам детектив видел сны. Кицураги, впрочем, предпочитал считать, что ему показалось, потому что и сам он чувствовал себя просто ужасно и если бы спал чуть меньше, то начал бы общаться с галстуком, которого у него даже нет. Возвращаться с небес на землю всегда неприятно, но Ким к такому привык. К моменту, когда врач начинает объяснять порядок подготовки к операции, лейтенант уже готов слушать его не через слово и даже не через два, и всё-таки достаёт блокнот, чтобы записать наставления. Можно обойтись без госпитализации, только заранее сдать анализы, и даже не лежать в больнице, а отправиться домой, если есть, кому помочь с ориентированием — первое время придётся пожить в кромешной тьме. Вся образность покидает голову Кицураги, и он видит только воплощение этой самой тьмы, что может никогда уже не расступиться. Ночь темнее всего перед рассветом, но кто знает, какая это по счёту ночь и выглянет ли солнце вновь, или жизнь оборвётся раньше. Серость откусывает куски от всего, сужает поле зрения, затирает какие-то детали. Так ли ужасно, что мир тает на его глазах? Или весь ужас — это то, что застыло в них тёмными кляксами? Все результаты будут завтра, и от целого дня, полного эмоционального напряжения, головная боль возвращается с новыми силами, распахивая свои почти дружеские объятья. Ким предпочёл бы каких-то других друзей, но его работа, как и характер, не располагали к излишне близким знакомствам. У него даже не было домашних животных или растений, о которых стоило бы беспокоиться, если с ним что-то случиться — всё продумано и отрепетировано заранее. Вот только планы имели обыкновение не сбываться, о чём Киму стоило бы задуматься ещё в детстве, из которого и простиралась эта полоса неудач длинною в жизнь. Быть может, не мути его так от самого факта своего существования, Кицураги и зашёл бы в бар пропустить пару стаканов — ему большего и не требуется, будь прокляты эти солийские гены. Сейчас же хотелось только прижаться головой к чему-нибудь и раствориться в этом ощущении твёрдой опоры. По дороге домой ноги сами приносят его к оставленной ещё утром Купри Кинема. Тяжело вздохнув, он залезает в неё и осторожно утыкается лбом в руль. Зрение всё так же ужасно и не позволит её вести, но бросать мотокарету здесь всё равно, что утопить её в реке, только вместо льдов будут люди, и не все из них не побоятся разбить стёкла. Рука тянется к рации на автомате, и Ким просит прислать кого-нибудь из участка, чтобы отогнать Кинему во двор пятьдесят седьмого, напоминая себе, что ничего страшного с мотокаретой не случится, это всё для её же блага и, возможно, ей пора привыкать к другим людям тоже. А потом, обрывая вежливо-участливый расспрос со стороны Алисы, просит связаться с сорок первым участком. Ким не успевает это осмыслить и на мгновение теряется, когда слышит Жюля, но быстро берёт себя в руки и спрашивает про детектива Дюбуа. У него сегодня выходной, но его сослуживцы всем скопом вываливают его домашние адрес и телефон, которые отказывались сообщить самому Гарри, сопровождая это рядом порочащих честь историй и предположениями, в каком виде опьянения находится детектив, если смог вспомнить, куда попрятал заначки, потому что всё, что на виду, наверняка употребил. Эта болтовня и развлекает, и злит — Ким представляет, что мог бы стать частью этого коллектива, более шумного, но вместе с тем дружного, и вспоминает, что, видимо, ему это не суждено. Но номер Гарри, конечно, успевает записать, ведь будет лучше, если он сообщит об этом самостоятельно. Киму нужна дистанция, пространство для манёвра, и потому он предпочтёт телефон, а не мучительный взгляд другого человека, обнажающий всё самое ужасное, что в нём есть. Двойка офицеров, патрулирующая сегодня район, приезжает примерно полчаса спустя. Ким к тому времени уже непроницаемо крут и отбивает бровями любые вопросы о том, почему именно не может отогнать в участок свою любимую Кинему, ссылаясь разве что на сильную усталость и опасность вождения в таком виде. В участке, конечно, знают, что Кицураги не был допущен к работе, но, похоже, не в курсе причин. Оказывается, врачебная тайна ещё существует, и это вызывает мрачное удивление. Кима подбрасывают до дома, и большую часть пути он сохраняет холодный нейтралитет, заметно напрягаясь, когда к нему обращаются с использованием глупого прозвища. Он будет ненавидеть пинболл весь остаток жизни, и это ничего не изменит. Вопросы о знаменитом детективе из сорок первого раздражают меньше всего, и поначалу Ким отвечает честно, но ловит себя на том, что его уже не шокируют и не ставят в тупик поступки Гарри, в то время как для стороннего наблюдателя рассказ о расследовании, должно быть, похож на опус про психически больного алкоголика с ярко выраженными суицидальными наклонностями. Кицураги старается хоть немного обелить образ коллеги, ловко жонглируя деталями, и скатывается в другую крайность — теперь речь звучит слишком хвалебно. В паре домов от конечного пункта лейтенант успевает сделать комплимент зелёным туфлям под крокодилью кожу, которые ему действительно понравились на Гарри, и удостаивается тягучего взгляда, наполненного смесью смущения и отвращения. На оскорбительный в своей сути вопрос: «Кимболл, ты что, в него втюрился?», Ким максимально агрессивно вскидывает брови и так холодно, как может, говорит «да», позволяя себе скептическую улыбку. Контратака удаётся, и смех другого человека выходит искренним, не предвещающим более неудобных вопросов и дополнительных шуток. А о том, насколько правдиво было это «да», Ким подумает наедине с собой и всё-таки блокнотом. Тот, как и Купри, наверняка успел по нему заскучать. Как ни крути, а все мысли, что лезут в голову, вызывают иступленное отчаяние, с которым ничего нельзя сделать. Ким не может из ниоткуда достать столько средств на операцию, как не может, и, если быть действительно честным, не хочет прояснить своё отношение к Гарри хотя бы наедине с собой. Блокнот терпеливо слушает, как по нему скребут ручкой, с которой не сняли колпачок, и сохраняет молчание. Кицураги тоже молчит, собираясь с силами. Ему определённо стоит поговорить с Дюбуа, но о другом — том, что, похоже, его перевод отменяется, а вместе с ним и вся карьера полицейского. Мысль о том, что Гарри может напиться из-за подобного известия, вызывает только печальную усмешку. В конце концов Ким тоже человек, которому нужно поделиться распирающим горем с кем-то, кроме блокнота, а чрезвычайно эмпатичный детектив подходит для этого как никто другой. Впрочем, других у Кима нет вовсе, и это подталкивает набрать номер поскорее. Лучше всё делать быстро, иначе придётся уж слишком тщательно осмысливать некоторые вещи. Привычка поменьше думать над словами заразительна — в конце концов детектив просто выпаливал первое, что приходило ему в голову, и смотрел, к чему это приведёт. Голос Гарри звучит хрипло и достаточно трезво, но само по себе это ни о чём не говорит. Ким зажимает трубку плечом, а сам подносит зажигалку к кончику сигареты, зажатой в губах — курить всегда было вредно, но единственная в день важна как никогда прежде. — Добрый вечер, детектив, — выдыхает он вместе с дымом. — О, Ким! — теперь голос Гарри звучит внезапно радостно, словно он только и мечтал, что об этом звонке, и Кицураги почти расслабляется от этой простой добродушности, как детектив напоминает, что он «человеческая открывашка». — У тебя что-то случилось? А ведь он действительно совсем не похож на человека, который после работы станет звонить коллеге с другого участка, с которым не разговаривал с самого прощания в Мартинезе. От собственной циничности становится даже обидно — действительно ли только что-то важное, не связанное с простым человеческим общением, могло заставить его связаться с Дюбуа, а не то, что с ним всё-таки было интересно проводить время, не всегда занятое расследованием? Он ведь даже не пытался получить его контакты ранее. Впрочем, сам Гарри тоже не выходил на связь, хотя Ким оставлял ему номер ещё при прощании — в отличие от Гарри, который не мог вспомнить свой, Ким отлично знал своё сочетание цифр. Наличие домашнего телефона по большей части являлось необходимой роскошью, доступной абсолютно всем сотрудником РГМ для того, чтобы их можно было вызвать в любое время суток, в том числе в выходные дни. — Хм… Да. Полагаю, что да, — спокойно подтверждает Ким. Он может быть взволнован и несколько подавлен, но всё ещё слишком крут, чтобы демонстрировать это столь явно. Гарри, к сожалению или к удовольствию, поймёт его и так, но самому Кицураги комфортнее делать вид, что у него всё под контролем. — Как насчёт поездки на Купри с такой скоростью, что никакие мысли не догонят? — Ким почти уверен, что на том конце провода детектив изображает свои пальцы-пистолеты и корчит гримасу, не «для дам», а для «диско», что бы это ни значило. Само напоминание о мотокарете скорее расстраивает Кима сильнее, но он не может винить в этом Гарри — тот изъявлял желание прокатиться с первого взгляда на Купри, и естественно успел заметить, как нравится вождение самому Кицураги. При другом раскладе Ким вместо этого звонка действительно поехал бы кататься по ночному городу, приводя в порядок мысли не только в общении с блокнотом, но… — Боюсь, что сейчас это невозможно, но предложение крайне заманчивое, — он позволяет себе лёгкую и печальную улыбку, наверняка отражённую в голосе. — Ты ведь это не из-за малышки Купри? С ней ничего не случилось? — Гарри наверняка прищуривает глаза, пытаясь всмотреться в воображаемое перед собой лицо. Он внимательно следил за каждой реакцией Кима, пока они были рядом, и иногда этот взгляд буквально ощущался как раскалённое железо на коже. Чужая внимательность пугала. Внимание, если быть действительно точным. «С ней случился я», — невесело думает Кицураги, но решает не озвучивать это. Рудиментарный навык концептуализации оживает в нём, подкидывая и сравнивая образы — вот Гарри топит свою мотокарету и оплакивает её кончину в тёмных холодных водах, а вот Купри Кинема смотрит с берега на Кима, тонущего во мраке. Они все будут скучать. — Нет, с ней всё в порядке, спасибо, что беспокоитесь о её благополучии, — с лёгким смешком, который на том конце провода можно спутать с помехой, заверяет Ким. — Я бы действительно хотел прокатить тебя на своей, но теперь мы можем разве что гонять на ней рыб, если займёмся дайвингом. Но, знаешь, сейчас слишком холодно, а для моржевания слишком поздно! Я узнал, что моржи… Кицураги перестаёт воспринимать дальнейшее, но блаженно прикрывает глаза и устраивается поудобнее. Ему просто нравится слушать Гарри, и сейчас, когда над душой не висит нераскрытое дело, абстрагироваться от суровой реальности под его голос даже слишком легко. Иногда смысл слов проступает волнорезом сквозь мысли о глубоких чёрных водах, и Ким против воли запоминает, что Гарри продолжает собирать целый зоопарк из разных животных ассоциаций, и выбирает себе геральдическое морское млекопитающее — сивуча. Причины выбора, впрочем, ускользают от его внимания. Ким бессовестно не слушает сам поток информации, но пытается в нём укрыться от того, что крутится в собственной голове. Не настолько рьяно, как Дюбуа, спасающийся от хора голосов и ужасных воспоминаний, но всё же. — Ким? — Гарри наконец-то замечает, что не следует никаких реплик. Возможно, немного удивляется, что его не торопят перейти к сути и не прерывают, напоминая, что есть дела поважнее. — Как ваша нога? — Не даёт забыть о ней. А твоя? — на автомате брякает Дюбуа, тут же осознавая глупость сказанного, но не торопясь как-то поправить положение. Думает, наверно. — Полагаю, что намного лучше вашей, детектив, — усмехается Ким. — А голова? Вот про голову говорить не очень-то и хочется. Если бы сам Ким был мотокаретой, а это всё, на что хватает его воображения уже в который раз, то глаза были бы фарами, и с ними всё плохо. Жаль, что починка глаз стоит намного дороже, чем мелкий ремонт Купри Кинема. — Не очень, — честно, но уклончиво отвечает Ким. Честно потому, что голова действительно болит до сих пор, и потому, что беспокоящие его глаза всё ещё являются её частью, уклончиво же потому, что не хочет раскрывать всего масштаба произошедшего. Ему придётся это сделать в конце концов, но он ещё не готов к этому моменту. Даже для разгона мотокареты нужно время, что уж говорить о произнесении слов, о которых Ким ранее даже не думал. Возможно, ему мог бы помочь блокнот, в котором можно структурировать варианты своих ответов, но в этом не больше смысла, чем в импровизации — Кицураги всё равно не смог бы предугадать ни единой реплики Гарри, и весь план в очередной раз оказался бы несбыточным, выступая напоминанием, что планирование бессильно против того, что некоторые могли бы назвать судьбой. — Болит? Или в ней, ну ты знаешь… Мысли? — на том конце провода Гарри очевидно делает то странное выражение лица, с которым говорит о мистическом. Для него мысли — нечто из ряда вон, в том числе навязывающее любовь к паранатуральщине или спонтанно берущие курс на политику, ориентируя его мнение будто флюгер в зависимости от порывов ветра. В голове Кима таких нет, но к своему неудовольствию он готов признать, что направление верное. Да, в его голове определённо мысли, и кажется, что им там совершенно не место. — У всех людей в голове есть мысли, детектив. Кроме, может, мёртвых, но вы, кажется, можете слышать и их, — Ким вспоминает все те странные слова про повешенного. Необоснованные умозаключения, к которым пришёл Гарри после одностороннего разговора с мертвецом, оказались в конце концов правдой. Подобающего объяснения Ким так и не подобрал, рассмотрев теории не только о Серости, но и том, что в пьяном угаре детектив что-то где-то слышал и выборочно запомнил прежде чем забыть собственное имя. — Ты же не искажение? Этот разговор не будет повторяться снова и снова? — Гарри встревожен воспоминаниями о том, как слышал голоса из давно минувших мгновений так, словно происходят они здесь и сейчас. Он общался с призраками, живущими и умирающими в Серости, несколько раз, и каждый из них оставил неизгладимое впечатление. Может, только до очередного запоя, но всё же. — Определённо нет. Мы слышали их, когда сами выходили на связь. Я сомневаюсь, что Серость могла взять ваш номер в участке, детектив, — Ким тушит бычок о край пепельницы, борясь с желанием взять новую сигарету. Держать зависимости под контролем всё ещё важно, особенно когда это единственное, что можно контролировать в собственной жизни. — Да, мне тоже тяжело… Контролировать это. Но я стараюсь, правда. И честное слово, я сегодня не пил! — задумчиво бормочет Гарри, будто видит, как Ким только что затушил сигарету и тянется за новой непроизвольно. На самом деле чутьё иногда пугает до чёртиков даже Кицураги. Он решает не цепляться за оправдания Гарри, к которым он скатывается вновь и вновь, пропустив их через призму собственного отчаяния. — Так… Ты звонил в участок? Как дела с переводом? — Не думаю, что он состоится, — резко выдыхает Ким. Кончики пальцев холодеют, по телу пробегается дрожь. Понимание ситуации не способно защитить от волны первобытного страха за свою дальнейшую жизнь. — Ты передумал?.. — в голосе Дюбуа боль и тоска переплетаются с неверием, образуя причудливый и совершенно невкусный коктейль, украшенный вишенкой всхлипа. Такими действительно можно упиться до ретроградной амнезии в попытках забыть их же вкус. — Нет, я не… — Ким делает несколько тревожных вдохов и выдохов, ему больно и говорить то, что он должен, и слышать то, как сильно огорчился Гарри, даже не узнав всей правды. — Я не допущен к работе. Не думаю, что перевод теперь имеет смысл. — Это же временно? — слышно, как детектив зажимает себе рот в попытках сдержать очередной неуместный всхлип. Его чувствительность пугает тоже. — Вся жизнь временна, детектив, — Ким снимает очки, стремительно теряющие смысл, и трёт переносицу. — Вы ведь сами предсказывали конец света. Первым он потухнет в моих глазах, — получается достаточно драматично, и Ким позволяет себе короткую улыбку, чтобы отметить успех этой реплики. Но быстро спохватывается, учитывая суицидальные наклонности собеседника, и стремится пояснить: — Не подумайте, что я говорю о самоубийстве. Дело в том, что я слепну. Ким слушает, как Гарри тяжело дышит в трубку. Возможно, на его лице сейчас гримаса боли, или он спрашивает совет у очередного кошмарного галстука, не суть важно — Кицураги не будет его торопить, потому что у них, очевидно, нет сейчас дел важнее, чем этот неприятный теперь разговор. На самом деле Ким мог бы поблагодарить Гарри за знакомство и просто повесить трубку, но для Дюбуа это было бы выстрелом в голову. Да, пожалуй, звук оборвавшегося звонка похож на тот, с которым пуля влетает в мозг. — Прости, прости, прости… — отчаянно сыплются дробью слова, словно это Гарри виноват в проблемах со зрением и всём на свете, и никогда не сможет искупить перед миром свою вину. — Мы ведь можем с этим что-то сделать? — Вам не за что извиняться, детектив. Операция — слишком дорогое удовольствие безо всякой гарантии на успех. Гарри часто откровенно лажал, но в то же время порой ему невероятно везло. Ким постарался представить, что его судьба действительно в руках печального детектива, забывшего прошлое и боящегося потерять хлипкое настоящее, и подумал — повезло бы ему на этот раз? Кицураги действительно нужна помощь, и из всех зол он выбирает наибольшее и единственное, обращаясь к Гарри. Он не будет ни о чём просить, потому что на самом деле ему тоже бывает жгуче стыдно: он знает, что после этого признания Дюбуа не оставит ситуацию в покое, пытаясь помочь. Оставалось надеяться, что это возымеет успех. Довольно гадкий поступок по отношению к искреннему и в чём-то наивному детективу, но работа в РГМ учит совершать весьма сомнительные действия не ради собственного благополучия, а чтобы выжить. — Ты сам говорил, что люди в РГМ стоят слишком дорого, чтобы отказывать им в помощи… Сколько? — Ким уверен, что Гарри сейчас отдал бы ему все свои деньги, которые у него есть, и даже те, которых нет, а нет их у них обоих. Непривычно чувствовать в голосе столько тоскливой заботы, искренней и обезоруживающей, вместе с тем заставляющей то изувеченное нечто внутри забиться в истерике. — Несколько меньше, чем в прошлом таком разговоре, — хрипло шепчет Ким. Многострадальные глаза начинает жечь, в носу неприятно щиплет. Он не помнил, что может заставить его плакать, ровно до этого момента. Словно всё плохое, что было в его жизни, сейчас собралось вокруг, чтобы не просто надавить на больное, а размазать по квартире ровным слоем, и только детектив на том конце провода разгонял эту толпу убийц одним своим желанием, чтобы всё было хорошо. — С этим можно работать, — уверенно, но всё ещё всхлипывая говорит Гарри. — Ким, можно я приеду? — несмотря на расстояние и шум города, Кицураги кажется, что он слышит мысли Дюбуа, и те говорят о том, что это нужно прежде всего самому Гарри — спасать другого, быть рядом, чтобы самому не уйти на дно очередного алкогольного делирия на фоне эмоционального потрясения. Ким — его эмоциональное потрясение, и к ужасу последнего это взаимно. — Не стоит, детектив. Спасибо, что выслушали. Не корите себя, я благодарен вам за поддержку, и это мне стоило бы извиниться за то, что я вас огорчил. Спокойной ночи, Гарри. Бросая трубку на рычаг Ким всё-таки чувствует, как пускает пулю в чужой висок. Он смалодушничал, оборвав неудобный для себя разговор, но он не готов всхлипывать в трубку. В любой другой момент лейтенант Кицураги сдержался бы, потому что судьба бьёт тем больнее, чем ярче ты показываешь ей свою боль от ударов, но сейчас это не имело смысла. Кима душили отчаянные всхлипы вперемешку с дикой, иррациональной нежностью, облачённой в так и звенящий в ушах голос, испорченный многолетним злоупотреблением всем и вся от алкоголя до ужасных песен в караоке. Все эти дни Ким не появляется на работе и учится видеть мир по-новому, пока имеет такую возможность: теперь, чтобы рассмотреть некоторые предметы, приходится поворачивать голову под определённым углом. Серость в его глазах, кажется, не разрастается, но Кицураги не тешит себя надеждами, что это хороший знак. Он понимает, что зрение будет уходить постепенно, и сначала это будут пятна, потом — полноценная пелена, а после он не увидит уже ничего. Мир уже становится мутными водами, обрамляющими серые островки. Эти пятна действительно похожи на Серость — видит ли он то, что видел Гарри в своих видениях, общаясь с городом? Но город молчит, и Ким не нарушает тишину тоже. Больше никаких задушенных всхлипов, по крайней мере пока не настанет ночь. Эту новую слабость тоже нужно держать в узде — одна сигарета в день, один перерыв на слёзы в ночь. У него есть время привести в порядок квартиру. Ким не был склонен к излишней чистоплотности, как можно подумать, и просто содержал жилище в приемлемом и несколько неуютном состоянии, которое сопровождало жилища многих других людей, живущих работой, а не домом — всё убрано и практично, но безжизненно. Никаких комнатных растений, о которых нужно беспокоиться, никаких лишних вещей, с которых пришлось бы смахивать пыль. В шкафу с дверцами из помутневшего от времени стекла стоят собранные модельки аэростатов, несколько настольных игр, в которые больше не с кем играть, и скромная коллекция книг и музыки, в которой собрано только важное и любимое. Островок спокойствия, музей заботы о своём психическом состоянии, неприступный форт увлечений былых лет. Ким проводит пальцами по стеклу, после чего достаёт книгу с закладкой из обрывка испорченного бланка осмотра тела. Чтение успокаивает — книга известна ему настолько, что там, где он не видит слов, они сами встают на место. Похоже на кроссворд, к которому впервые безо всякого труда подбираешь все правильные ответы. Анализы хороши ровно настолько, чтобы не стать противопоказанием к операции, на которую нет средств. Осторожно пряча выписки в своём блокноте, Ким думает, что уже тогда надеялся, что сможет скинуть груз своих проблем на кого-то ещё, и этот кто-то раскроет сложное дело по спасению его зрения так же, как сделал это со многими другими делами в своей жизни. Это было нечто открытое, беззащитное и абсолютно нелогичное, словом, всё то, что у Кима не ассоциировалось с самим собой, но тем не менее где-то в нём было. Он доверял Гарри в чём-то больше, чем самому себе. Так странно и глупо, учитывая все отрицательные качества последнего, но тем не менее… В один из своих законных перерывов на слёзы Кицураги всё же осмыслил, что это такое, и всхлипы стали только отчаяннее. То забитое, покалеченное и забытое им нечто, живущее глубоко внутри, отчаянно тянулось к Гарри в поисках давно позабытых тепла и заботы, словно чувствуя, что лишь он может их дать. Сам Ким, возможно, поспорил бы со своим внутренним миром на этот счёт, но не мог. Любви с первого взгляда в его жизни никогда не было, да и первые пару часов Гарри казался, мягко говоря, одним из худших вариантов, с которым можно проводить время, но постепенно… Так же, как угасает зрение, в нём крепнет что-то другое. Говорят, нужно ослепнуть, чтобы прозреть, но Ким предпочёл бы просто существовать в неведении. Гарри выходит на связь на исходе третьего дня, сразу взволнованно извещая, что уже собрал средства и договорился с больницей. Ким даже не стал спрашивать, каким образом у Дюбуа оказалась его медицинская карточка с диагнозом и планом лечения, но испытал ужасное облегчение, которого следовало бы устыдиться — он действительно взвалил проблемы на другого, дождался, пока их решат, и теперь имел наглость этим наслаждаться. Гарри много чего рассказывает, и постепенно из его сбивчивых реплик, которые на этот раз Ким старается слушать внимательно, вырисовывается, что весь сорок первый скинулся на лечение для нового без пяти минут коллеги, и пятьдесят седьмой тоже приложил свою руку к благотворительности. Ким, конечно, сам бы не пошёл спрашивать всех, с кем работал, не помогут ли они ему, но и не считал, что его коллегам будет на него откровенно плевать. Они были такими не от хорошей жизни, и все эти прозвища, пренебрежение и временами откровенная неприязнь были не большим, чем проявлением усталости и недовольства собственной судьбой, отражая их отношение к самим себе, а не окружающим. Киму было действительно приятно, что Гарри сделал это всё за него. Если быть совсем честным — ради него. У Кима всегда оказывался кто-то, кто спасёт его, иногда ценой собственной жизни. Это было кошмарно, и в глубине души он скорбел о каждом, кто позволил ему дальше жить, но желание жизни не угасало в нём ни на минуту. Да, возможно, на этот раз не стоило скидывать свои проблемы на того, кто и так спас ему жизнь ранее, рискуя переломить чужой хребет мутным и вязким беспокойством, но частью своего разума Ким понимал, что это не только давало Гарри повод почувствовать себя нужным, но и отвлекало его от борьбы с собственными демонами, от которых не выйдет отмахнуться пачкой денег. Проблемы Кима в чём-то были намного проще, но никого не стоило бы за это благодарить. Слабая попытка оправдать свои действия, чтобы не было мучительно горько от того, какой он на самом деле. До больницы Кима подкидывает Жан, что большую часть дороги злобно сжимает руками руль и кроет Гарри разнообразными ругательствами. Его озлобленность можно понять, как и то, почему он не доверил поездку до больницы самому Дюбуа и вызвался быть третьим лишним, каковым он себя и ощущал. Он, вероятно, не испытывал к Киму никакой личной неприязни, но его слова пытались укусить побольнее и его, ради которого Гарри так расстарался. Кицураги предпочёл не вмешиваться в разговор двух напарников и сделать вид, что его здесь попросту нет, иногда переставая слушать вовсе, а иногда вслушиваясь как можно внимательнее. Ему хотелось бы думать, что в своё время где-то между ужасающими запоями Дюбуа заметил, во что превратил своего коллегу, и попытался это исправить. Ким не мог даже представить, каким Жан Викмар был раньше, да и не хотел забивать этим и без только болящую голову. К тому же, как бы непроницаемо круто он не старался выглядеть, ему было страшно. Никто не мог сказать, будет ли операция успешной, или весь смысл этой попытки лишь в том, что они не опустили руки. Кицураги ненавидел чувство беспомощности перед судьбой, находившее его с завидным постоянством. И чувство вины за то, что кто-то другой старается ради его благополучия, тоже. На пороге Жан неловко жмёт ему руку и желает удачи, на мгновения растеряв спесивую злость, обнажив этим обыкновенного уставшего человека, глубоко несчастного по-своему. Кто-то другой, лучше разбирающийся в эмоциях, мог бы разглядеть в его взгляде сожаление о том, что он не может вот так прийти в больницу и положить на операционный стол свою голову, из которой вырежут лишнее, сошьют порванное, имплантируют недостающее. Таблетки не залечивают душевных ран, только унимают боль и множат бессильное раздражение. Но Викмар старается, и Кицураги уважительно кивает ему с благодарностью за всё, что он пытался и пытается сделать для себя, для Гарри, для окружающих. Бороться с собой сложно, как правило это — самый непобедимый и жестокий враг, который должен был быть другом. Никто не ранит сильнее бывших друзей. Жан хорошо держится в бою со своей депрессией, и Ким своё сражение на намерен проигрывать тоже. У них общий незримый враг, они — братья по оружию, не только по табельному. Гарри мягко берёт его за плечо и тянет в больницу, и Ким непроизвольно встряхивается, пытаясь уйти от физического контакта — тот множит беспомощность и страх перед ней. Он ещё не настолько плохо видит, чтобы не суметь обойтись без направляющей руки, и Гарри понимающе её убирает, закусывая губу, пытаясь не сказать ничего лишнего. Он не заговаривает ни о погоде, ни о Жане, ни о здоровье или предстоящей операции, и Ким благодарен ему за мгновения неуютной тишины. Ему, пожалуй, не нужно сопровождение, но он чувствует себя обязанным это вытерпеть, потому что Гарри так много для него сделал, потому, что самому Дюбуа нужно побыть рядом. В каком-то смысле он испуган намного сильнее, и, возможно, голоса в его голове в красках расписывают операцию, и он потому так бледнеет, завидев табличку офтальмологического отделения. Тишина давит, и Гарри как всегда ломается первым, позволяя словам сорваться с языка раненной чайкой. — Как думаешь, они могли бы сделать так, чтобы я перестал плакать над каждой мелочью? — словно в доказательство своих слов он трёт влажные и покрасневшие вмиг глаза, стараясь удержать печаль при себе. Одному ему известно, о чём он беспокоится в этот раз, но Кицураги не уверен, что голоса в его голове смогли подобрать вразумительную причину. Он не знаком с ними, но почему-то думает, что с них сталось бы заключить, что Гарри просто плакса по жизни. — Детектив, отказываться от слёз как от физического явления чревато проблемами, что приведут вас в это отделение, а то, с чем хотите разделаться вы, лечат не здесь. Честно говоря, я не уверен, что это лечится, возможно, вы просто такой, какой есть, и пусть так и будет. — Тогда, по телефону, ты назвал меня Гарри… Можно я буду Гарри? — неожиданно робко просит он, чем ставит Кима в тупик. Сердцебиение учащается, в горле появляется мерзкий ком. Это даже страшнее, чем предстоящая операция. Что такое скальпель в глазу в сравнении с человеческими чувствами? — Я думал, вам не нравится это имя, — бормочет Ким, вжимая голову в плечи и отводя взгляд. Он чувствует, как теплеют уши. Предупредительно выгнутая бровь идёт волной, теряя силы в столкновении с тем, что посылает в его адрес Дюбуа. — Я думал об этом, но решил, что с ним можно жить. Каждому нужно имя, а моё должно быть достаточно дурацким, как галстук, — Гарри краснеет весь, румянец расползается по его лицу болезненными пятнами. Как Серость в глазах Кима, только багрянец на коже. Ким слышит невысказанное: «Мне понравилось, как это звучит от тебя. Твой голос, ты сам делаешь это имя уместным». Весьма смущающе, пускай Дюбуа и не выпалил этого вслух. — Очередной мыслительный проект часов на двадцать, да. Хорошо, Гарри, конечно вы можете им быть, — это меньшее, что Ким может сделать, подхватив передающееся воздушно-капельным путём чувство неясной вины. — Двадцать три, — он неловко поправляет очередной странный галстук, старясь скрыть смущение, продолжающее буйно цвести на лице. Весна — такое прекрасное время года. В следующее мгновение Ким оказывается в эпицентре объятий, и они удивительно приятны, когда Гарри при этом вымыт, одет в чистое и искренне пытается передать свою заботу, а не залить слезами и соплями того, кто подвернулся ему под руку. Ким похлопывает его по плечу, всё ещё не решаясь раствориться в почти удушающем захвате, чтобы получить свою новую жизнь. На этот раз у него есть дела, заставляющие прийти нетерпеливую ногу в движение. — Я… Я встречу тебя после и провожу домой. И… Ну… — Гарри мнётся и не знает, куда себя деть. — Ты ведь знаешь, что стационар — это дополнительные деньги? Я, конечно, должен тебе за колпаки, они были слишком хороши для этого мира, но… — всё красноречие разом выливается на щёки новой порцией багрянца, оставляя рот бессмысленно шевелить губами, извлекая хаотичный набор звуков, не складывающийся ни во что адекватное. — Гарри, — Ким выставляет перед собой руку в защитном жесте, и вкупе с пятнами она позволяет полностью скрыть лицо детектива. — Я знаю, спасибо. Давайте обсудим это уже после. «Пока у меня сердце в пятки не ушло», — думает Ким, но не позволяет этой мысли отразиться на лице. Впереди начинается стерильная зона, и Гарри придётся остаться здесь, смотря вслед спешно покидающему его лейтенанту со смесью болезненной заботы и приятного чувства вины. Киму остаётся понадеяться, что к моменту, когда они услышатся вновь, Гарри не станет звездой всей больницы. Он не допускает слово «увидятся» даже в мыслях, готовясь к худшему. Впрочем, та часть его разума, что отпускает сухие, но остроумные замечания, смеётся над своей же шуткой о том, что это всё равно лучше, чем если Гарри окажется в операционной в качестве ассистента, решив сэкономить и на этом. Седация как нельзя кстати, и Ким с удовольствием ощущает, как напряжение покидает его тело. Гарри здорово отвлёк его от страха перед операцией, подарив острый приступ филофобии, а теперь бояться было поздно. Успокоение разливалось по телу мягко и постепенно, заставляя обмякнуть, стать единым с поверхностью, на которой лежал Кицураги. Контрольные анализы в порядке, предоперационный осмотр едва отложился в памяти яркими вспышками света. Он готов взглянуть в последний раз на этот мир, прежде чем тот скроется во тьме. Мысль о рассвете бесцветна и пуста, и единственное солнце, о котором он может думать — отражение лампы в блестящем лезвии скальпеля. Уколы в область глаз ужасно болезненны, кажется, что глазные яблоки вот-вот лопнут и прольются наружу смесью из крови и слёз, но врачи аккуратны и просят Кима шумно дышать через нос, глубоко, по счёту, так сильно, чтобы головокружение отвлекало от постепенно угасающей боли. Вид иглы, приближающейся к глазу, ничто в сравнении с некоторыми моментами в работе, но от него всё ещё непроизвольно хочется зажмуриться. Как назло Кицураги — дальнозоркий, и все эти операционные атрибуты постепенно теряют чёткость при приближении, идут рябью и словно дрожат, даже если местами искажены коррозией серых пятен. Седация заставляет относиться к этому спокойнее, как и выученное хладнокровие, но временами к горлу всё ещё подкатывает тошнота. Врач комментирует основные свои действия, почти полностью безболезненные, но жуткие настолько, что Ким предвидит их своими ночными кошмарами на ближайшее время. Надрез, введение дренажной системы, введение пломбы, фиксация швами, отвод жидкости, подача газа, наложение внешних швов. В какой-то момент Серость исчезает из правого глаза, с которого начата операция, и вскоре её место занимают едва заметные стороннему наблюдателю нити, сжирающие большую часть обзора для самого Кима. По правому флангу после кровавой вспышки заката наступает темнота. Врач делает небольшой перерыв, готовясь ко второму заходу, как он говорит, чуть более сложному — он займёт больше времени. Кицураги не знает, сколько он лежит на операционном столе, разрываясь между парой минут и вечностью. Новая волна седации заставляет обмякнуть ещё сильнее, и Ким почти не чувствует своего тела, только то, как мешает под веком шов, и как дрожит зрачок левого глаза, желающий покинуть глазное яблоко, чтобы только не видеть повторение процедуры. Ночные кошмары приходят раньше, чем наступает ночь, и делают это наяву. Разрез более длинный, введение дренажной системы, введение пломбы, контроль прилегания, во время которого зрение совершает несколько кульбитов, фиксация швами, отвод жидкости, подача газа, наложение внешних швов. Нити откусывают почти всё от поля зрения, а после становится совершенно темно. Ким глубоко и спокойно дышит, стараясь насладиться этими мгновениями покоя, но до сих пор видит за закрытыми веками скальпели, иглы и дренаж, и кажется, что они тоже пришиты к глазному яблоку нитками. Шея протестующе ноет, зафиксированная всё это время стальным хватом мышц — они сжались рукою страха, едва не перекрыв кровоснабжение и кислород. Постепенно пульс замедляется — в процессе Кицураги даже не думал, как надрывается его сердце несмотря на всё введённое седативное. Успокоительное позволяет относиться к происходящему более отрешённо, но не способно устранить беспокойство полностью. Ему можно спать только в определённом положении, нельзя напрягаться, нельзя пить кофе и, конечно, курить, под запретом горячие ванна и душ, даже умывание не должно затрагивать зону глаз. На первые дни — повязка, минимизирующая попадание света. Офтальмологический раствор каждые несколько часов. С этим можно справиться, безусловно, хоть и будет тяжело. Зрение, пускай даже неидеальное, требует жертв. Через несколько недель — снятие швов и оценка результата. Никакого напряжения, физического или эмоционального, для восприятия мира — любой орган чувств, кроме глаз. Сотрясение мозга было всего лишь репетицией, и её Ким с треском провалил, сначала ухаживая за больным Гарри, потом бегая за ним по окрестностям ради завершения дела, а финальным аккордом стал выход на работе вместо выходного, чтобы отчёты сделать по свежей памяти, но с несвежей и чертовски больной головой. Эффект седации проходит быстро, и когда с глаз исчезает повязка, делая мир вновь ярким и расплывчатым, Ким изо всех сил старается не зажмуриться — нельзя. Ему помогли дойти до кабинета, и врач капает в глаза раствор, прежде чем вернуть на место повязку. Пелена слёз розоватая, с примесью крови. Мир — полотно абстракциониста, распоротое и неловко сшитое медицинским стежком. Тьма возвращается, не скрадывая силуэты постепенно, как в сумерках, а обрушивается в одно мгновение как по щелчку выключателя. Он всё ещё в кабинете, но кажется, будто он пережил телепортацию в другой мир. — Как ты? — голос Гарри заставляет вздрогнуть всем телом. Отсутствие зрения обостряет все чувства, Киму и без того тревожно, а этот конкретный голос дёргает за что-то такое в мозгу, от чего шевелятся не только извилины, но и швы на глазах. Ему нельзя беспокоиться, и Кицураги искренне старается перестать это делать, но он может даже предупреждающе изогнуть бровь — кажется, она тоже скрыта повязкой. — Терпимо. Пойдёмте? — говорит он, а сам не двигается с места, пытаясь понять, куда он должен идти. Аккуратно поднимается, твёрдо вставая на ноги, и замирает в трепетном ожидании руки. Вот теперь она ему жизненно необходима. Гарри аккуратно, можно даже сказать галантно берёт его под локоть и комментирует весь их путь, будто Ким не видел больничного коридора до этого. Из всего словесного потока ему нужна только информация о дверях и ступеньках, но Гарри расписывает цвет стен, где на потолке трещина, сообщает про грязное пятно на стойке регистрации, говорит об окружающих людях, вызывая их неодобрительное шипение. Ким представляет это удивительно живо, и на мгновение кажется, что он просто видит мир глазами Гарри. Это те самые видения, что ловил детектив, слушая голос города? Говорит ли с Кимом сейчас Ревашоль через своего посредника и переводчика в лице детектива Дюбуа? В мотокатере Кицураги чувствует себя как рыба в воде даже на неудобном заднем сидении. Их забирает Жан, уже меньше кроющий Гарри ругательствами и более сосредоточенный на дороге, чем это было утром. На этот раз с ними вместе едет Жюдит, и на слух она нежнее и моложе, чем когда её образ приправлен внешними данными, всё ещё красивыми, но с отпечатком неумолимого времени в РГМ. Ким отвечает на все вопросы сухо и коротко, но старается слушать внимательно, не уходя в себя. Сейчас, когда перед глазами только темнота, не остаётся ничего другого. Можно представить, что это долгий момент перед сном, в который ты уже лежишь в кровати и ждёшь опаздывающий сон, который вот-вот должен прийти и застать тебя с глазами непременно закрытыми, иначе чудо не произойдёт. Кицураги не уверен, какого чуда ему стоит ждать, да и стоит ли вообще, но пытается представить, что происходит вокруг. Без описаний Гарри это намного сложнее, но он старается. Начинает раскрываться мир запахов — Жюдит приготовила для них ужин, согреваемый сейчас упаковкой и теплом её коленей. От Жана пахнет кофе и сигаретами, едва уловимо — чем-то медицинским, нотки чего Ким улавливал в больнице. Аромата Гарри он не чувствует вовсе, словно выветрившийся из крови спирт унёс с собой всё остальное, не оставив ничего, кроме стерильной чистоты. Это так не подходит Гарри. Ну и конечно же ощущается аромат мотокареты — смесь топлива, нескольких масел, спёртый воздух в салоне, переплетение металла и пластика, отголоски растерявшего фабричный запах текстиля. Самый успокаивающий аромат из всех. Жан и Жюдит прощаются во дворе, отбывая на продолжение патрулирования, а Гарри всё так же бережно ведёт его к дому. Это первый раз, когда он окажется в обители Кима Кицураги, и он трепещет так, что это чувствуется на расстоянии едва вытянутой руки. Разговор, отложенный в стенах больницы, повисает дамокловым мечом, превращается в дореволюционное ружьё в тайной нише, что вот-вот должно выстрелить. Гарри возводит курок, набирая в грудь воздуха больше, чем способны спокойно вместить его лёгкие, и выдыхает со свистом. Приходится повторить, на этот раз вдохнув не так жадно. Раздаётся выстрел из слов. — В общем, тебе же потребуется помощь, и я подумал, что я мог бы… Ну… Побыть с тобой это время, пока ты не привыкнешь, и постараться тебе не мешаться, так что… — красноречие, видимо, вновь поползло по лицу Гарри яркими пятнами. Ким мог живо представить себе это, замерев в нерешительности с ключом в руках. Дверной замок он мог спокойно найти и на ощупь, не раз находя его до этого и в свете фонарика, и в темноте. — Почему вы решили, что обо мне некому позаботиться? — звучит намного резче и холоднее, чем Ким хотел. Почти злобно — это всего лишь защитная реакция, следующая ответом на чувство уязвимости. — Прости, я не имел в виду, что думаю, будто… Я не знаю, что я думаю, извини, конечно ты и твои близкие справитесь без меня. — Вы правы, некому, — Ким выдыхает резко, выталкивая из себя весь воздух разом, оставляя чувство сжимающейся пустоты. — Проходите, — ключ входит в замок с первой попытки, раздаётся несколько щелчков поворотного механизма, и дверь открыта. Ким всё так же с первой попытки включает свет, не нужный сейчас ему самому, но необходимый Гарри. Повязка плотная — Кицураги не может сказать наверняка, зажглась ли лампочка, или она перегорела в момент включения. — Прости, я не хотел тебя обидеть, — Гарри едва не всхлипывает, поражённый собственной бестактностью и великолепием чужого жилища. — Всё в порядке, вы можете не извиняться. Полагаю, я совсем не похож на человека, которого дома кто-то ждёт, и это действительно так. Ким разувается, не нагибаясь, просто стаскивает сапоги друг об друга, обещая себе почистить их как только зрение хоть немного к нему вернётся. Почему-то сейчас, когда операция уже свершилась, мысль о её бессмысленности тоже ушла, оставив лишь уверенность, что зрение вновь будет с ним, когда снимут швы. С первой попытки Кицураги находит крючок, чтобы повесить куртку. Смело шагает на кухню, не находя плечом дверной косяк, и достаёт из кухонного шкафчика чашки, следом за ними — чай. Какой — определяет по запаху, и он пахнет земляникой и болотными травами. — Ну, ты и без меня здорово справляешься, я даже не сомневался… — несколько растерянно шепчет Гарри, едва не упавший при попытке разуться и сейчас грузно опирающийся на тот самый дверной косяк, боясь лишиться равновесия вновь. Ловкость и чёткость движений Кима обескураживает. На нём словно и нет никакой повязки, как нет и следов операции. Не должны ли его глаза сейчас болеть? — Ориентироваться в своей квартире не так уж сложно, хоть и непривычно, — неопределённо ведёт плечом Ким, потянувшись за чайником. Знал бы Гарри, чего ему стоит сохранять это спокойствие, когда в каждую секунду он боится ошибиться, доверившись своим инстинктам. Кицураги плохо чувствует пространство вокруг, не осознаёт, сколько шагов до какого предмета, и действует по чистому наитию, протягивая руку в пустоту. Весь мир вокруг него — бездна, в которой не существует ничего, пока он не найдёт это рукой. Когда Гарри рядом, наблюдающий за этим, опыт кажется скорее интересным, чем пугающим. Но ему очень уж хочется произвести на детектива впечатление. Хвастаться тем, в чём ты хорош — нормально, и Ким изо всех сил старался сохранить лицо. Ему хватило слабости, которую он проявил ранее — было неприятно. — Я бы в своей упал ещё на пороге. Чтобы ты знал, я так и сделал, когда туда пришёл, да, — Ким готов поклясться, что Гарри гордо выпятил грудь на последнем заявлении, хвастаясь предсказуемостью собственной неудачи. — Кстати, я хотел спросить… — он старается подобрать слова максимально осторожно, не обнажая незажившие раны другого человека, памятуя не только про ногу, — Как ваш дом? Дыхание Гарри шумное и тяжёлое. Похоже на закипающий чайник, уже пыхтящий на плите. Шумит вода — Ким моет руки, пытаясь успокоить холодной водой ожог, полученный при попытке укрощения огня вслепую. — Я не думаю, что это мой дом. Но, знаешь, могло быть и хуже, наверно? По крайней мере я не повесился ни на одном из своих галстуков. На самом деле там негде вешаться, — огорчённо выдохнул Дюбуа. — А ещё я напился, и мне было очень-очень за это стыдно. Перед тобой, перед Жаном, да перед всем сорок первым, и перед миром, и… — Гарри всхлипывает, наконец-то оседая на неудобный стул. Не такой убийственный, как у Эврара, но на самом деле Гарри не отказался бы и от него, чтобы прекратить уже свои мучения. Ким тяжело вздыхает, поворачиваясь на звук голоса, но не решается подойти. Он мог бы найти Гарри на ощупь и обнять, неловко прижимая его голову к своему животу, но не был слишком хорош в… чувствах. О которых им, очевидно, предстояло поговорить. Дюбуа умело сводил к этому любой разговор, и в небольшой квартире, где они только вдвоём, от этого не укрыться. — Вы держитесь достаточно хорошо. Никто не может просто взять и бросить то, что делал годами, не сорвавшись, — мягко заверяет Ким. Он знает, о чём говорит, но не скажет Гарри, от каких привычек пытался избавиться. Пытается до сих пор. — Я думал, что ты никогда не захочешь говорить со мной, потому что полицейская волна мгновенно растрепала тебе, какой я жалкий… — череда резких всхлипов, громкое шмыганье в попытке подтянуть сопли. Поначалу излишняя эмоциональность раздражала Кима, но сейчас он мог просто принять её, как должное. Возможно, быть эмоционально открытым человеком хорошо, только непонятно, чем именно. — Гарри, в моей голове нет никакой полицейской волны, которая рассказывает мне обо всём происходящем в городе. И даже если бы была, то это не повод списывать вас со счетов. У каждого человека должен быть шанс исправиться, и я вижу, как вы стараетесь, и ваши коллеги тоже видят это, — Ким на ощупь выключает конфорку, но не спешит протягивать руку к чайнику. Пожалуй, одного ожога ему хватит, и нужно признать своё временное поражение перед внешним миром с его температурными контрастами. Гарри понимает его без слов и шаркает к плите — сейчас Ким замечает этот звук, вызванный искажённой походкой. Рана в ноге неприятная и будет заживать ещё долго, наверняка до сих пор беспокоит и кровит, но Гарри не сказал об этом ни слова. Физическая боль для него малозначительна в сравнении с душевной, и стоит отнестись к этому с пониманием. Ким осторожно садится на другой стул, найдя его ножку кончиком носка и уцепившись пальцами за спинку. Возможно, выглядит не так грациозно и смело, как хотелось бы, но Дюбуа беззастенчиво плачет на его кухне — почему он тоже хоть немного не может побыть самим собой? Ким слышит, как по чашкам льётся кипяток, и как Гарри находит сахарницу на столе. Он придвигает её вплотную к руке Кицураги, давая понять, где она, и что он не будет смеяться сквозь слёзы, если сахар просыплется мимо чашки. Но Ким просто не хочет сладкого, отодвигая ту в сторону. — Я был так рад, когда ты позвонил мне сам, — чуть успокоившись, продолжает Гарри. — И испугался, что с тобой что-то случилось. Пока я разбирался со всем, что наворотил, я упустил из виду, что ты, ну… Тоже получил травму. Моральную в том числе, я просто мастер по причинению боли всем, кого знаю. — Моральную? — глупо переспрашивает Ким, не понимая, о чём это. — Ну, я каждый день был с тобой, говорил какой ты классный, позвал перевестись к нам в участок и наобещал с три короба, и даже ни разу не поинтересовался, как ты, как твоя голова, не хочешь ли ты… Чего-нибудь, — на этот раз слышится не всхлип, а громкое прихлёбывание. Гарри прячет солёные слёзы за сладким чаем, обжигающим нёбо, выжигающем все слова, что не стоило бы произносить. Но он, конечно, произнесёт их позже, потому что жить не может без этого. — Полагаю, я тоже ощущал некоторую вину, набирая вас тогда… Это ужасный поступок с моей стороны — решиться позвонить только тогда, когда мне… Потребовалась помощь. Вы и так спасли мне жизнь, а я просто пошёл по пути наименьшего сопротивления. Чувства вины на этой кухне больше, чем воздуха, и она не исчезнет, если открыть окно. Додуманные за другого мотивы, неправильно истолкованные поступки, собственная неуверенность в том, что они достойны чужих внимания и заботы. Город жадно вдыхает их чувства, опьянённый неясной тоской. Гарри слышит, как Ревашолю их жаль, и качает головой, потому что никто в этом мире не жалеет сильнее, чем он. И в плохом, убивающем смысле, и в хорошем, дающим надежду на лучшее. — Знаешь, это всё не важно. Мы всё равно не решим, кто перед кем сильнее виноват, — неловко смеётся Гарри. — К тому же, у меня талант клянчить деньги у всех прохожих, да? — Ким чувствует слабый тычок в плечо, дружелюбный. На этот раз он не отшатывается от прикосновения и отвечает блёклой, но искренней улыбкой. — Определённо да. Лучший собиратель бутылок, маэстро опустошения кошельков при помощи жалостливых слов. Спасибо, Гарри, — Кицураги накрывает его руку, замершую на плече, своей, и прижимает ближе. Простое человеческое тепло, необходимое всем и каждому. Гарри не убирает руку до тех пор, пока та не начинает дрожать от перенапряжения. К этому времени как раз остывает чай, и Ким делает первый глоток. Всё не так плохо, как он мог думать раньше. Интересно, того же ли мнения Гарри о своей жизни сейчас? Конечно, его можно спросить об этом, вот же он, сидит напротив, скрытый плотным занавесом тьмы. Но с Кима, пожалуй, хватит пугающих откровений на сегодня. Он не знает, который час, но тьма, похожая на ту, что приходит накануне отхода ко сну, начинает петь свою колыбельную. Дышится легче, тревоги и былые переживания расступаются, потому что теперь уже двое надеются, что жизнь может быть чуточку лучше, чем она есть сейчас. И всё-таки сначала — ужин, любезно приготовленный Жюдит и наспех разогретый на плите, разговоры о работе, просьбы не так нагло копаться во всех шкафчиках, тихий смех и атмосфера уюта. Ким отстранённо, будто всё ещё под седацией, находит это всё странным, отмечая, что в любой другой момент и с любым другим человеком он бы давно разозлился, спрятался бы за стены отчуждённости и профессионализма, но здесь и сейчас он был спокоен несмотря на уязвимое положение. Ким доверял Гарри, и эта мысль позволяла расслабиться. Он не чувствует себя таким уязвимым потому, что его не собираются уязвлять. Человеческая открывашка, способная выковырять что угодно из кого угодно, выбирает самое безобидное средство — простые и лёгкие разговоры, сами собой ведущие к большему. Тогда, в Мартинезе, Ким не верил, что можно словами заставить контейнер открыться, но сейчас и сам ощущал себя этим контейнером. Правда, всё содержащееся в нём богатство — сомнительной ценности воспоминания, ворох неудач и обид, закреплённые неимоверными стараниями успехи, собственноручно выкованная гордость ревашольца, педантичный профессионализм, и в самом углу — его личные чувства по этому поводу, испуганные сильнее прочих. Гарри уговаривает мягко, может даже тактично, чего не заподозришь в нём при его привычке говорить первое, что приходит в голову. Возможно, он просто чувствует лейтенанта Кицураги особенно чётко, и его голоса в голове, как радиоприёмник, настроены сейчас на одну конкретную частоту. Гарри говорит, что уже поздно, когда они курят прямо в спальне, потому что негласно решили, что если Ким не видит проблем, то их как бы и нет. Мир ненадолго появился тёмными пятнами, когда Кицураги снимал повязку, чтобы промыть раствором швы. Немного больно, но терпимо, а в темноте невозможно понять, насколько лучше или хуже стало его зрению. Пускай это будет сюрпризом, возможно даже приятным. Гарри сидит в изножье кровати, касаясь рукой щиколотки лейтенанта, не скрытой одеялом. Детектив Дюбуа — именно тот тип подкроватного монстра, что мог бы завестись в этой квартире, знающий, чем напугать её обитателя, но Ким смело выставляет ногу, позволяя, если что, утащить себя в царство кошмаров. Глупо отрицать, что ему нравится щекотать свои нервы. Не менее глупо отрицать, что, если довериться, этот монстр не такой уж и страшный. Пахнет табачным дымом, и Ким чувствует, как тот клубится в комнате. Он следит за передвижениями Гарри, ориентируясь на звук, с которым тот подволакивает всё ещё болящую ногу. Но кажется, что это не всё, что позволяет Киму понимать местонахождение детектива. Он видит неясный силуэт, в котором вырисовываются светящиеся лёгкие, и воспринимает это спокойно, как должное. Что-то на грани сна, когда мысли легли в дрейф, и начали проявляться первые образы, что увлекут в водоворот картинок. Без лишнего нытья Гарри устраивается на крошечном диване, с кряхтением тот разложив, правдами и неправдами уговаривая механизм заработать — Ким не трогал его маленькую вечность, давно не принимав здесь гостей. Возможно, Дюбуа хотел бы уснуть на полу, но побоялся стать огромным живым препятствием на и без того сложном маршруте сквозь кромешную тьму. Просто Гарри не знает, что Ким видит его, как ночник, и этот свет согревает что-то в его собственной груди. Но всё-таки швы начинают ныть, следом за ними — шея, которую нужно держать в непривычном для сна положении — в любую другую ночь Кицураги завалился бы на бок, подгребая под себя одеяло, и зарылся бы носом в самый угол подушки. Конечно, ему доводилось засыпать и в более неудобных позах, буквально выключаясь от усталости, но сейчас забвение не шло. Сонный морок, скрадывающий часть звуков и искажающий мысли — да, но не сон. — Ким, ты ведь тоже не спишь? — тихо, на случай, если ошибся, спрашивает Гарри. Он знает, что прав, но позволил бы сделать вид, что нет. Они обсудили за этот вечер едва ли не больше, чем за неделю в Мартинезе, и стоило бы уже отстать от лейтенанта, позволив ему передохнуть от нехарактерной для него болтовни. — Нет, не сплю, — не менее тихо ответил Ким. Язык уже заплетался, лениво ворочаясь во рту, но его хозяин определённо не мог провалиться в сон глубже. — Я всё думаю об операции. Как это вообще? Ты просто смотрел, как кто-то ковыряется в твоих глазах? Я читал, что при подобных операциях не дают общий наркоз, а используют седацию, и это логично, ведь после наркоза ты бы долго приходил в себя и ещё лежал в палате, но… Я бы, наверно, не смог. Почему ты такой крутой, а? — Вы решили, что лучше не спать вовсе, да? — Ким тихо смеётся, на что шея отзывается болезненным спазмом. — Хорошо, хорошо. Это неприятно и крайне… Непривычно. Но определённо не самое худшее, что я видел. Смотреть даже спокойнее, потому что можно соотносить происходящее со зрительным образом. Боли нет, только сильное давление, ощущения шевеления чего-то внутри, там, куда невозможно заглянуть. А вот обезболивание — самая неприятная часть. Первая игла, которую можно прочувствовать от и до. — Какой кошмар! — прозвучало скорее восторженно, чем испуганно. — А швы, ты видел швы? — Конечно. Можно сказать, что по большей части я видел только их, — на это болью отзываются уже швы. Блёклой и монотонной, но ощутимой. Чуть больше — потекут слёзы, которые станут щипать и делать только больнее. — Я представил это всё. В красках. Достойный кошмар для коллекции кошмаров. Надеюсь увидеть его своими глазами, — судя по звуку копошения, Гарри воспользовался своими пальцами-пистолетами. — Вы коллекционируете ещё и кошмары? Весьма необычное хобби, — речь становилась тише. Голос Гарри, в отличие от всего остального, баюкал, бережно обволакивая, сообщая, что Ким не один. — Это точно лучше снов, что приходят обычно. Я не хотел бы их смотреть больше, — тяжёлый вздох, но свободный, не предвещающий новой волны саморазрушительной рефлексии. — Но это не лучшая тема для пижамной вечеринки, прости. — У нас пижамная вечеринка? — Конечно! Готовая еда, немножечко сплетен, разговоры поздней ночью, когда все уже улеглись. Что это, если не она? Ты даже рассказал страшную историю! — Гарри заметно воодушевляется, меняя тему. Это намного лучше разговоров о своих мрачных снах, невозможности находиться дома и прочем, из чего были сотканы его дни до этого. — О, ладно. Да, это очень похоже на неё, — сдаётся без боя Ким. — Тогда, может, расскажете историю? Только не страшную, прошу, я ещё надеюсь уснуть, — ему просто хочется слушать голос, соблюдая дистанцию. Ближе, чем по телефону, но дальше, чем в прямом соприкосновении, неловком и чересчур откровенном сейчас. — Про криптидов! Ким, будешь слушать про криптидов? Кицураги невнятно промычал в ответ, согласный слушать всё, что угодно. Тем более, что они даже видели одного криптида тогда, в Мартинезе. Такая глупость… Лейтенант сдержанно зевнул и как мог устроился поудобнее, погружаясь в мир воображаемых животных, постепенно становящихся реальностью. Где-то на самой кромке сна, когда сознание почти наглухо задёрнуло свои шторы, отрезая себя от голоса Гарри, Ким подумал, что расскажет ему о том, что чувствует, глядя прямо в глаза. Он обязательно их увидит, и обязательно будет открыт настолько, насколько вообще может себе позволить. Его никто не осудит за это и, может, согреет теплом, что всё продолжало светиться в груди. В квартире темно и тихо, мир окрашивается из черноватого просто в синий — один из любимых цветов Кима. Он спит, иногда посапывая из-за неудобного положения, но Гарри нравится это звук. Голоса в его голове ведут ожесточённые дебаты на тему, стоит ли тайком забираться в чужую постель, раз уж у них не просто пижамная вечеринка, а происходящая аж в гомосексуальном подполье. Большинством постановлено, что лучше не мешать лейтенанту спать своей тушей под боком, которая ещё и пинается во сне, как заправский боксёр, о чём свидетельствовали скинутые дома подушки и одеяло. Гарри занимает время размышлениями обо всём на свете, прикрывая рукой глаза. Ему мерещится тёплый навязчивый свет в груди, какой изображали на витражах. Но этой ночью не придёт Долорес Деи, и не уйдёт Дора Ингерлунд, и не приснятся кошмары об иголках в глазах. Потому, что на самом деле уже утро, а Гарри не уснул. И потому, что блеск очков, тайком положенных на тумбочку, где, как знает Гарри, они были бы в любое другое время, отпугивает ужасных монстров из снов, имеющих самые прекрасные лица. Сражаться с самим собой тяжело, но Гарри выигрывает этот раунд, ночующий не в участке и не в подъезде, а рядом с тем, с кем хотел бы этого на самом деле. Но в кровать он заберётся позже, когда убедится, что способен не спихнуть с неё того, кому нужен полный покой. Утыкаясь носом в спинку дивана Гарри всё равно видит свет и раздражённо трёт глаза. Скоро рассвет. Рано утром Ким по привычке тянет руку к тумбочке, нашаривая там очки, не имеющие сейчас никакого значения. Эта забота приятна и вызывает улыбку несмотря на то, что пробуждение довольно скверное — шея ужасно болит, разнылись глаза, наполняющиеся слезами, и очень хочется пить. Но Кицураги готов перешагнуть через себя и попросить и чай, и массаж, доверяясь другому человеку. Он даже допускает мысль, что готов просить поцелуй, пускай только мысленно. Ким уверен, что Гарри почувствует это совершенно особенным образом и останется при этом непредсказуемым. Он будет ждать рассвета.