***
Они вышли из театра и в удобном обоим молчании направились к стоящему у входа экипажу. Антонио кивнул кучеру, уже изрядно вымокнувшему, но стойко сидевшему на своем месте, дождался пока тот откроет перед ними дверцу и залез внутрь повозки вслед за Вольфгангом. Дверца захлопнулась, оставляя их вновь один на один. Ливень сбавлял обороты, становясь обычным летним дождем, но порядком утонувшие в воде дороги за окошком уже нельзя было спасти. Моцарт вел рукой по стеклу, задумавшись о своем, о чем-то, что Антонио не решался разгадывать — редко когда удается понять высказанные мысли музыканта, что говорить о скрытых в его голове? Сам он отвернулся к окошку на своей, правой стороне, без особого интереса всматриваясь в испещренное каплями и разводами брызг стекло. Карета тронулась с места, театр проплыл мимо них. Сальери успел увидеть, как ключник закрывает массивные двери и уходит к себе. Вот кто промокнет, и заболеет — нет дела даже жене, потому что и той у этого невзрачного человека нет, как-то Антонио от скуки пробовал заговорить со служащим и узнал. Граф Орсини любит говорить, что любая информация полезна, но у Антонио раскалывается голова от количества слов, льющихся изо рта несносного старого сплетника петушиными воплями, что ставит гипотезу под сомнение. Что с того, например, заболеет этот человек или нет? Если да — найдут другого, исполняющего его работу. Вот если заболел бы Вольфганг… Да к чему это дурацкое «если бы»? Вольфганг заболел бы обязательно, пройдись он в такую погоду пешком. Побитое детскими болезнями здоровье не вернуть, а пусть даже маленькое, хилое тело доктора не стали бы выхаживать за так. Моцарт умудрился прожечь своим светом все полученные от хорошо поставленного «Похищения из Сераля» деньги на дорогой клавесин и хорошую квартиру. Черт, он ведь не сказал извозчику, что они сначала едут по адресу Вольфганга! Сальери медленно повернулся ко смотрящему сквозь стекло юноше, постарался как можно незаметнее дать упасть взгляду на напряженную спину. Что так тревожит музыканта? Тут он почувствовал как локоть Амадея касается его, мелко подрагивая. Их руки были все еще переплетены, а он и думать про это забыл, будто жест не был сильным продвижением в их сложных отношениях. — Замерзли, Вольфганг? — не слишком громко спросил Антонио, боясь спугнуть притихшего Моцарта. Он был похож на сжавшегося мокрого воробья под крышей, хотя сильно промокнуть никто из них при перемещении в карету не успел. — А? — выдал Вольфганг, слегка дернувшись. — Вам холодно? — С чего вы взяли? — спросил он, поворачиваясь. — Ваша рука дрожит, не стройте из себя героя оперы и признайтесь лучше. Вольфганг вновь покраснел щеками, что было Антонио в этот раз совершенно непонятно. — Знаете, Сальери, — юноша вперился взглядом в его глаза, — напротив, мне что-то душно. — Что? — не понял Сальери, теряясь еще и от прямого и очень близкого проницательного взгляда. — Душно! Пройдемся вместе? Как доедем до вашего поместья? Дождь закончится, я думаю, а после дождя такой волшебный запах от земли! Вы не сказали кучеру мой адрес, до моей квартиры все равно придется идти пешком… А, да вы ведь и не знаете, я недавно переехал от Веберов. Антонио соориентировался в потоке слов только благодаря непрестанным балам, где приходилось быть начеку и распознавать на слух слова сразу из немецкой, итальянской и французской речей одновременно. Иногда была речь и английская, но ее распознавать нужно было только императору со свитой. Здесь не было сложности в виде чужих языков, немецкий уже был ему как родной, однако Вольфганг смотрел взглядом, сбивающим с толку. Намекающим. Но на что? Быть не может — этот всегда честный вольнодумец и намеки! Нет, серые тучи затуманили ему голову. Как давно он не видел итальянского солнца. И не хочется — Моцарт в сто крат ближе и ярче, стоит только схватить, и завяжи глаза и рот черными лентами, скажем, какими он подвязывает хвост по утрам, — все равно светиться будет своим выдающимся — много больше чем нужно — талантом. — Можем сказать кучеру сейчас ваш адрес, я высунусь из кареты и прокричу, говорите быстрее. — Нет! — твердо оборвал его Моцарт, потянув локоть на себя, потом смягчился во взгляде и добавил тише: — Вы промокнете. — Я нужен вам зачем-то на прогулке? — решил в лоб спросить Антонио, не понимая. — Антонио… Вы спрашивали у меня, где я беру вдохновение, и я хотел бы показать вам места. Да, он действительно серьезно интересовался этим, и Моцарт говорил несколько раз, что покажет, но стол всегда был завален недописанными партитурами и документами, усталость заставляла ехать после работы сразу в поместье, и сил на прогулку не было. Сальери надеялся, что хотя бы вдохновение он сможет забрать у несправедливо имеющего в распоряжении талант юноши. Вдохновение было тем, что могло исправить дело. И пусть сегодня план его несколько изменился, когда он понял, что может взять у Моцарта не только вдохновение, прогулка все равно пойдет на пользу. — Хорошо. Надеюсь, это не отнимет много времени? — Не отнимет. Знаете как странно, герр? Первое место, что я покажу вам — сад вашего поместья, а все остальные тоже расположены в непосредственной от него близости…***
Когда они подъехали к поместью, дождь действительно закончился. Оставалась ли возможность сомневаться в гениальности юноши после того как он предсказал точное время просветления неба над головой? Нет, у него точно была связь с этим самым небом! Пусть горят все написанные Антонио, еще не опубликованные партитуры — они ничтожны. Остается только взять гения под протекцию вместе с его талантом. Взять себе — если выделить главное; сделать своим. Собственностью. Не было времени размышлять — Вольфганг схватил его за руку и потянул из кареты, как та прекратила движение. Они вышли на тропинки, по которым Антонио никогда не ходил — поместье его располагалось в центре Вены, сад не ограждала изгородь, а значит любой мог потревожить его мрачный душевный покой, гуляй он там безрассудно. — Вольфганг… — неуверенно позвал его Антонио по имени. Амадей назвал его Антонио, а он сам предложил свою дружбу, так что это закономерный шаг. — Земля мокрая. Я надеюсь, что вы достаточно умны и будете самой малой мерой пачкать туфли. — Не бойтесь, не упадете в грязь лицом, — засмеялся Моцарт, поворачиваясь на ходу и спотыкаясь, но тут же выравниваясь. — Бог с вами, Амадей, — абсолютно искренне сказал Антонио, устало вздыхая. — Вы правы, mon ami, — весело продолжил Моцарт. — Держитесь меня, и он будет с вами. Вольфганг часто говорил слишком много и забывал заканчивать мысли, поэтому не стоило придавать фразе особенного значения. Но ведь он и вправду будет держаться юноши, хочет Моцарт того или нет, к тому же они уже гуляют под локоть. — Вот, мы пришли. Они остановились под деревом, которое росло далеко от, но в то же время напротив окна его гостиной. — Почему вдохновение приходит к вам рядом с моим поместьем? — с неподдельным интересом спросил Сальери. — Поинтересуйтесь у него, если можете, — хмыкнул Вольфганг. — Я тоже задумывался, но не могу объяснить то, что приходит свыше. Антонио подавил рвущуюся колкими словами наружу зависть. Моцарт все-таки попытался найти объяснение, уловив в его лице недовольство ответом: — Здесь очень уютно. Милая лужайка и деревья… Наверно, красота отчасти вдохновляет меня. — Красота? Не удивлен. Я видел как однажды к вам пришла сюда Констанция Вебер. Странно, что вы еще не женились. Сальери помнил тот день отчетливо. Он каждый раз стоял у окна в тени штор и с интересом наблюдал, если, конечно, не работал в день когда юноша приходил за очередным порывом вдохновения. Ничего необычного с Моцартом под его окном не случалось. Он очень бодро писал музыку, возможно, писал что-то кроме и рисовал на бумаге — иногда движения пера менялись, — и это все, что было в репертуаре маленьких действий, не стоящих внимания. Сальери считал, что бог дал ему наблюдать за одареннейшим из своих детей-музыкантов, чтобы учиться или страдать, и этим заработать рай в будущем. Но в тот день он увидел Вебер с ним, их поцелуй, и не один. Рай вылетел из головы. Дело было даже не в том, что у Моцарта все было хорошо и в личной жизни, и в карьере, и он цвел своей солнечной улыбкой, не зная о страданиях Антонио, а в том, что ничего не смыслящая в красоте музыки девушка касалась его сердца и грозила забрать вместе с талантом. Констанция Моцарт была только на вид простой деревенщиной, как он узнал заплатив немалую сумму одному человеку. На самом деле ей нужны были деньги Моцарта. Ей, ее матери и сестрам, и она планомерно добивалась их. Сальери не мог вынести мысли, что Моцарт поклянется в верности перед создателем той, кто не любит его, не мог вынести мысли, что ей будет принадлежать его гений. В тот день будто адский огонь прожигал внутренности Антонио, когда он осел в стоящее неподалеку от окна кресло и глушил боль, вырывающуюся из горла немыми криками, зная, что происходит в его саду. В тот день он начал воплощать в жизнь план, по которому слухи о скорой свадьбе должны были быть улажены, а к девице подослан другой хороший деньгами и лицом герр. Примечательно, что герр не заинтересовал деньгами противную обманщицу, но слухи улеглись как по волшебству. Антонио было интересно, что так легко перевесило чашу весов в его сторону. Моцарт посмотрел на него с удивлением. — Вы видели? О… — и выступила краска на щеках который раз за день… — В этом месте я точно не смогу найти вдохновения благодаря вашим непристойным игрищам. Антонио было дурно смотреть на участок поляны, где заигрывала в прошлом распавшаяся уже пара. Компенсировало чувство только то, что он с легкостью взмаха дирижерской палочки разрушил неблагой союз. — Простите меня, — с глубоким и печальным раскаянием в голосе извинился Моцарт, — я слишком импульсивен иногда и не могу сдерживать порывов души. Свадьбы с фройляйн Вебер не будет, если это вас успокоит. Констанция занята другой…извините, другим. Вольфганг, по-видимому, был не слишком расстроен вмешательством Антонио в его личную жизнь, что не могло не радовать. Он говорил о девушке будто она была призраком, а не дамой, разбившей сердце. Впрочем, до нее была Алоизия, сестра Констанции, что он узнал в первых донесенных до его ушей сплетнях о злосчастной семейке. У Вольфганга мог выработаться защитный механизм. И все же юноша не выглядел человеком, скрывающим душевную рану. Или музыка излечила его, или эти любовные перепитии не оказали сильного влияния. — Надо же. А как страстно она целовала вас. Кто же занял ее сердце? — Я не могу сказать, — пожал плечами Вольфганг, — идемте. — А что же вы? — спросил Антонио, стараясь поспевать за быстрыми шагами спутника и нагинаться под низко свисающими ветками. — Что — я? — Вы любите фройляйн? — Сейчас не она занимает мой ум, — так же туманно отозвался юноша. Они шли меж мокрой листвы, опавшей от сильного ветра прежде осени. На оставшейся на деревьях тоже была вода, и когда музыканты проходили под раскидистыми кронами, камзолы их и манжеты рубашек покрывались холодной влагой. Молчание затянулось естественным образом, позволяя каждому обдумать услышанное. Антонио все равно не хватало понимания чувств Вольфганга. Кто же поддерживает свет в нем? Нельзя жить одной только музыкой, всегда есть нужда в людях — со смертью Гассмана к нему пришло это понимание. — А почему вы не женились, Антонио? Антонио вздохнул. Он не любил рассказывать о себе, а тем более делиться подробностями счастливой холостяцкой жизни, которая была редкой в свете, не приветствовалась церковью и считалась постыдным эгоизмом. Он хотел жениться на Терезии со временем, но смерть наставника так сильно задела сердце, что пришлось пересмотреть решение. Сожаление старика о несделанном и сделанном не так помогло выйти на верный путь, а потом, после совещаний касательно семейного вопроса с Глюком, он уже твердо шел по этому пути не намереваясь сворачивать. Глюк высказался, что бремя семьянина возвеличит его в глазах придворных еще больше, но разрушит душу, и что он должен делать выбор между своей индивидуальностью и высокой репутацией. Рана на оплакивающем Гассмана сердце еще кровоточила, и Антонио побоялся раздирать ее и идти под венец, не то фамильный нож резал бы уже не вены, а горло, и глубже, чем это происходило обыкновенно. Он не мог доверить Моцарту своей тайны, что женщины не интересовали его никогда по-настоящему, пусть и подозревал юношу в том же пороке. Разговорчивый как все тот же воробей, беззащитный перед чужим давлением, он мог открыть ее кому угодно. Антонио не стал долго продумывать ответ и отзеркалил сказанное Вольфгангом: — Терезия тоже полюбила другого. — Я сожалею, mon ami… — Амадей посмотрел на него сочувствующе. — Надеюсь, вы еще будете взаимно влюблены. Признаться, я никогда не чувствовал этого сам, но… — Где ваше следующее «сакральное» место, Вольфганг? — перевел он тему. Моцарт опустил взгляд, затем поднял его, устремив в небесную высь, где стремительно расползались тучи. — Я подумал сейчас, что важны не те места, которые я хотел показать вам, а свет вашей души, маэстро. Музыкант сказал правильную вещь, какую он и сам понимал. Но по существу тот просто витал в облаках, как полчаса назад, сочиняя на подоконнике и не подозревая, что свет души Антонио вспыхнул при их первой встрече и погас, почувствовав собственную ничтожность когда первая покорившая его симфония еще даже не закончилась. — Души без света ищут его вокруг, как вы не понимаете… — мрачно протянул он. Вольфганг опустил голову, вскинул на Антонио светлый, но сильно обеспокоенный взгляд. — Как это, души без света? В любой из них он есть, маэстро. Антонио усилием не отвел своего негодующего взгляда и решил продолжить спорить. Наверняка не выйдет опустить ангела со светлыми идеалистическими мыслями на землю, но ему сладко пробовать. Сладко и больно… — Вы слишком наивны и юны. В моей душе никакого света нет, поверьте. Амадей покачал головой, глаза его наполнились болью, и он вновь переплел их локти, в этот раз с аккуратностью, и тем, что Антонио мог назвать каким-то тоном нежности. — Я не священник, но помните, что бог видит ваши страдания, если что-то вас мучает. И я хотел бы знать, что, правда, Антонио! Может, помощь от меня придет быстрее. Порой церковь только отталкивает, я рассказывал вам в подробностях про мой опыт работы в ней… Но бог не оставил меня страдать тогда! Сальери смотрел на гения — за сегодняшнее их почти непрестанное общение он устал отрицать эту неприятную для себя черту — с иронией отмечая, что помощь предлагает, по сути, его палач. Он ни за что не признает как низко стал оценивать собственную работу перед посягнувшим на личное мальчишкой. Но, может, Моцарт отведет его куда хотел, скажется гениальность, и этим вечером Антонио не станет жечь в огне дорогую бумагу с силой выведенными на ней чернилами. — В какое место вы поведете меня дальше, Вольфганг? — сказал он вместо прямого ответа. Амадей грустно кивнул, так же как и он не отвечая прямо, и они молча прошествовали прочь из сада. Влажный воздух раздражал легкие, испытывал на прочность холодный нос и вызывал желание прервать променад, но Антонио держался за юношу не как за своего палача, а за спасителя. Жизнь его зависела сейчас от ловких тонких рук. И это чувство отсутствия контроля стоило терпеть, чтобы когда-то уже талант Моцарта и сам музыкант зависели от Антонио. Вольфганг долго вел его по узким, неосвещенным от отсутствия в небе солнца улочкам, где кареты не ездили и редкий прохожий мог обратить внимание на двух прогуливающихся под руку господ. Им пришлось расцепить руки в один момент — перехода по просматриваемому со всех сторон мосту. Камзолы только успели подсохнуть, но тут вода стала капать на них с крыш. Красивая драгоценная брошь Антонио рисковала испортиться от количества воды, вылившейся на нее, но он шел не высказывая проводнику недовольства. То что их не видели и не тревожили — ощущение таинства, интимности было главнее сохранности одежды. Наконец Моцарт вывел его из узкого прохода к широкой дороге у Аугартена. — Я не только даю здесь утренние концерты. Мне нравится вольный ветер, гуляющий в этом месте, — сказал он, вдохновленно осматриваясь и с упоением вдыхая запах намокшей травы под подошвами. Сальери смотрел только на Вольфганга, не интересуясь местом, которое видел постоянно, и которое благодаря работе вызывало у него вместо озарений, про которые юноша так увлеченно и интригующе рассказывал по дороге сюда, напряженность. Казалось, что вот-вот выйдет из Садового зала император, скажет, что погода отвратительная, и им нужно немедленно возвысить его настроение новыми концертами. У Антонио в последнее время ничего не выходило написать, и хмурый взгляд его удобно ложился на хрупкую красивую спину подскакивающего от радости на месте рядом музыканта. — Вам не нравится, герр? — заметил тот его раздражение. Антонио скептически сложил на груди руки, цокнул языком. — Быть может вы покажете мне что-то, чего я не видел? Вольфганг на несколько секунд перенял его хмурое выражение лица, посерьезнел так, что стал выглядеть на пару лет старше, но тут же смягчился, воскликнув: — Знаю! И Сальери поспевал по широкой дороге вслед за безумным и гениальным одновременно юношей, который ухватил его за рукав, не заботясь о возможных свидетелях. Верхушка креста Собора Святого Стефана, украшенная сверху раскинувшейся на половину неба радугой, предстала перед ними через примерно тридцать минут быстрой ходьбы, похожей больше на бег. Закатное солнце не хотело показываться полностью из-за остатка туч, и серость успокоительно ложилась на взолнованное неприятной спешкой сердце Антонио. Он даже мог бы подумать, что видит безумный сон, но Моцарт своей привычной живостью и внутренним светом перечеркивал эту мысль. — Мы не пойдем к кому-то из ваших друзей? — напряженно осведомился Сальери, когда они отдалились от собора и подошли к квартирным зданиям. Он не хотел быть опозоренным путем представления кому-либо в промокшей одежде и без привычной маски вежливой учтивости на лице. Усталость с трудом давала появиться на губах улыбке, но Моцарт на это внимания не обращал. — Нет, что вы! — с задором ответил Вольфганг, нырнул в арочный проход и побежал к одной из дверей. — Я забочусь о своей чести и чести моих друзей! — Стойте, Вольфганг! — не доверяя сказанному резко прикрикнул идущий следом Антонио. — К кому же мы тогда?! Улыбка на лице того стала шире. — Здесь моя новая квартира. Она же — мой непрестанный источник вдохновения. Вернее, не совсем она, но… — Моцарт замялся и коснулся рукой растрепанных волос на затылке. — Неужели вы черпаете вдохновение на оперы в своей квартире? — И на арии, и на симфонии. Она у меня с потрясающим видом! Что-то не так? Идемте! Загадочный до раздражения и желания научить хорошим манерам мальчишка начал подниматься по лестнице. Антонио нагнал его вскоре, и очень вовремя — Вольфганг оступился и начал падать вниз. — Моцарт! — Сальери страшно было подумать, что Вольфганг может сейчас скатиться по ступеням вниз и разбить горячую голову о холодную стену вместе со светлым сердцем — единственным, что освещает его душу — в этот опасный обеим их жизням момент он был с собой предельно честен. И страшное произошло бы, но он, идущий позади, вовремя выставил вперед руки. Моцарт, круто развернувшийся в коротком свободном полете, влетел в их крепкую хватку грудью и остался невредим. Антонио почувствовал, что в душе его вновь что-то ярко вспыхнуло, с пришедшим пониманием того что его единоличному солнцу ничего не угрожает. «Вы — свет моей души, Вольфганг», — думал он, разглядывая напуганное лицо юноши, широко распахнутые глаза, удивление в которых не скрывала и обрамляющая их дерзкая подводка, слушая шумное дыхание и ощущая под правой рукой частое биение сердца. Моцарт чуть не лишился жизни, но от него все равно шел свет, успокаивающий и теплый. Отпускать гения не хотелось, и гений не протестовал. Моцарт сначала так же долго рассматривал черты лица напротив, а потом остановил взгляд на его губах. Прикрытые веками, подведенные глаза не давали понять, прав ли Антонио в своих предположениях о влечении музыканта к своему полу, но губы юноши красноречиво приоткрылись, а сердце под рукой забилось чаще. Сальери неосознанно подался чуть ближе к желанному лицу, а Вольфганг хладнокровно отвел очи в сторону, на положенный этикетом уровень воображаемой линии горизонта, и отпрянул, переминаясь с ноги на ногу. Антонио так же холодно смерил юношу хорошо выработанным нравоучительным взором, не давая ни одной неуместной мысли отразиться на лице. — Спасибо что спасли меня, дорогой Антонио, — кратко, по делу поблагодарил его Вольфганг, быстро развернулся, словно не находя сил встретиться взглядом, и пошел по лестнице осторожнее и медленнее. У Антонио было тесно в паху. Он не нарушал молчания, позволяя музыканту собраться с мыслями. У самого же в голове план приобрел совершенно материалистичные очертания. Бог действительно видит его страдания и вознаграждает. Талант Моцарта будет его вместе с ним самим, пусть и в несколько другом смысле, а не как он задумывал. И пусть! Физическое обладание, может статься, приятнее психологического давления. Не доставало только души. Антонио чувствовал себя беззащитным, не зная, испытывает ли юноша к нему влечение или влюблен — есть ли взаимность, что заставляло жечь спину гения взглядом в яростном желании узнать ответ. — Мы дошли, — ровно оповестил его Моцарт, отпирая дверь снятым с шеи ключом на подвеске. Вдруг он остановился, кинул на Антонио быстрый, задумавший что-то взгляд. — Красота моей квартиры, должно быть, не удивит вас, искушенного изысками дворцовых приемов, но я не сказал вот что… — он развернулся всем телом, когда дверь открылась, поддавшись. Во взгляде не осталось ни испуга, ни неловкости, а была только искренняя симпатия, заставившая теперь ускорить темп уже сердце Антонио. — Я купил эту квартиру, потому что она находится недалеко от вашего поместья. И вдохновение мне приносит возможность видеть из окна флигель вашего дома, Антонио, понимать, что вы сочиняете там ваши прекрасные композиции. Ваш талант… я… — Вольфганг… Солнце… — только и смог произнести шокированный и наиприятнейше удивленный композитор, рассматривая одухотворенное пылкой сбивчивой речью лицо юноши. Вольфганг на удивление спокойно кивнул, скорее подбадривая себя продолжать, чем в ответ на два слова непонятно восхищенной окраски. — Вы правы, скоро солнце сядет. Как раз когда я покажу вам мою скромную обитель и познакомлю с новоприобретенным пианино. Экипаж будет искать уже поздно. О…ох… Оставайтесь до утра. Свет в душе Сальери вспыхнул, по ощущениям не собираясь на этот раз гаснуть, тепло залило всю грудную клетку. Он смотрел на хитро поблескивающие глаза и улыбался в ответ на широкую улыбку. — Вы осветили мою душу, Вольфганг. Антонио выставил локоть вперед, радуясь виду сияющего юноши, а Моцарт, на его удивление — хотя где теперь удивляться больше? — нахмурился. — В знак нашей дружбы?! — звонко воскликнул он, недовольный возглас эхом разнесся по парадной. — Как вам будет угодно, — засмеялся Антонио. Конечно, не в знак дружбы, конечно, у Моцарта не было никакого выбора. Но Антонио уже потянул его внутрь квартиры, и Вольфганг прижался ближе.