Когда зацветает Яньди

— Ты знаешь, — хриплым раскаленным выдохом на самое ухо шепчет Тасянь-Цзюнь, — какой ты жесткий? Есть люди, к которым приятно прикасаться. Люди бархат и шелк, люди-тепло-и-мягкость. А есть ты. Сухой и черствый, как обломанный по осени сук. Лапаешь тебя и боишься, что посадишь занозу. Знаешь, я совсем не удивлен, что никто не пришел тебя выручать… Он смеется — как хлопают крыльями вороны. И продолжает, смакуя каждое слово: — Никому-то ты не нужен, Чу Ваньнин. Тебя еще терпели, потому что не подходили близко. Но вот, я к тебе вплотную, был на тебе и в тебе, разглядел тебя со всех сторон. И знаешь что? Ничего в тебе хорошего нет, как ни ищи. Сухота. Вспоминая это, Мо Жань готов взвыть от стыда и раскаяния. И эти слова он смел говорить своему учителю? И ведь уже тогда понимал, что врет! Уже тогда проводил в покоях Чу Фэй больше времени, чем в опочивальне своей императрицы, прекрасной и сочной, как спелый персиковый плод, костяной бабочки Сун Цютун, а все равно нес эту оскорбительную чушь… Любой другой рассмеялся бы ему в лицо, но ведь Ваньнин такой мнительный. Неуверенный. Он ведь наверняка верил… «Ну уж нет, — Мо Жань по-собачьи встряхивает головой. — В этой жизни я расскажу тебе, какой ты. Какой замечательный. Какой красивый. Самый лучший. Сейчас мне кажется, что ты даже красивее, чем в моих воспоминаниях… У тебя нежнее кожа и мягче черты лица. Ты кажешься мне даже красивее, чем до твоего воскрешения… даже красивее, чем когда мы впервые после пятилетней разлуки встретились в купальнях Мяоинь. Может, конечно, это так падает свет…» Трактирная свечка действительно отбрасывает на лицо Чу Ваньнина мягкий, красновато-золотистый свет. Конечно, заниматься любовью в гостинице — это немного пошло, но Мо Жань мало думает о подобном. Ему важнее практическая сторона вопроса: чтобы им было удобно, никто не мешался, а под спиной оказался не холодный камень или мокрая трава, а мягкий матрас. Чтобы после было, чем укрыть Чу Ваньнина — тот ведь так легко мерзнет. Забравшись на кровать, Мо Жань тянется к чужой щеке — бархатной, теплой и мягкой, почти как у женщины… Странно, думает Мо Жань рассеянно, поглаживая эту нежную кожу, касаясь подушечкой большого пальца мягких, чуть припухших губ. Разве они много целовались? Нет же. Да и когда Чу Ваньнин успел поправиться? Раньше скулы у него были острее, а теперь кажутся легкими и плавными. «Н-да, а любовь и вправду затмевает глаза… Что ж, так мне нравится даже больше, — думает Мо Жань, ободряюще улыбаясь своей любви и склоняясь ей навстречу. Ему всегда было все равно, с кем делить счастливые минуты, но миловидная внешность — как у Сун Цютун, Жун Цзю и Ши Мэя, — нравилась ему больше. — Главное, чтобы твой облик не внушал моему сердцу заранее обреченных надежд…» Безумие, которое владело разумом Тасянь-Цзюня, не имеет власти над Мо Жанем. И свои те — дурные, жаркие грезы, оскорбления-поддразнивания: «Если бы ты был женщиной, то давно бы уже понес от этого Достопочтенного», — за которыми кроме бессмысленно-жестокого желания досадить было и другое желание. Вполне искреннее. Он действительно хотел бы увидеть плоть от плоти — своей и Ваньнина… Мо Жань встряхивается снова. Ну и дурость. Он размыкает языком мягкие губы Чу Ваньнина, вкрадчивыми пальцами ласкает талию и лопатки, успокаивая и расслабляя в своих руках до податливости воска. Он знает, как его учитель легко смущается, гневается, закрывается, подобно створке моллюска. В прошлой жизни Мо Жань был таким бессовестным. В этой будет осторожен и почтителен, даже если кровь стучит в виски, а внутренности заливает раскаленный металл вожделения. — Ты замерзнешь, золотце, в мокрой одежде, — шепчет он, и его голос почти полностью тонет в перестуке дождевых капель за окном. Он осторожен и деликатен — дает весомый повод раздеться, чтобы не заставлять смущенного Ваньнина принимать такое постыдное решение добровольно. — Позволь, я тебе помогу… А потом закутаем тебя в простынь и дадим высохнуть. — Свеча, — размыкает пересохшие губы Чу Ваньнин. — Погаси свечу. «Ты знаешь, что сейчас будет, — думает с надрывно стучащим в груди сердцем Мо Жань. — Ты прекрасно знаешь, поэтому твой голос сейчас такой мягкий и нежный, верно?» Он с трудом отлипает от чужого тела, гасит свечу. Возвращается, в темноте наощупь отыскивая чужую тонкую талию, туго стянутую поясом, влажным и липким от дождевой воды. Сразу же подается вперед, утыкаясь губами в щеку Чу Ваньнина, целуя вдоль скулы до уха, слизывая солоноватую сладость за мочкой, прикусывая — осторожно и бережно, только чтобы немного согреть. А пальцы в это время сноровисто распускают тугую от влаги ткань, медленно тянут узелок — и тот распадается, и ткань тяжело шлепается на бедра Чу Ваньнина. — Окно… И снова приходится отрываться — как жаждущему от чаши с водой, как голодному псу от миски с мясной кашей. Сглатывая от нетерпения, Мо Жань с покорностью младшего ученика подскакивает к окну и нервно задергивает шторы. Теперь в комнате темно, как в адском колодце, и… И это не мешает Мо Жаню, когда он возвращается и вновь обнимает Ваньнина, ладонями почувствовать то, чего на чужой груди быть не должно. — Убери руки, — выдыхает Чу Ваньнин. Мо Жань не шевелится. — Как я могу убрать руки, Золотце, когда так долго хотел тебя коснуться? — Не здесь, — всхлипывает в темноте Чу Ваньнин. — Касайся, но не здесь. Мо Жань! Мо Жань, не отводя пальцев от чужой груди — совершенно не такой, какой она должна быть — ведет ладонями в стороны, подцепляя одежду Чу Ваньнина и распахивая ее. Она падает на кровать, сбивается на бедрах. Даже в такой глухой темноте белоснежная кожа выделяется, светится, будто впитала серебристый свет и не хочет его отпускать. Мо Жань медленно ведет взглядом снизу вверх, отмечая узкую талию, тонкое горло на уязвимых, чуть острых плечах, и упругую, небольшую, такую, что можно скрыть ладонью целиком, грудь. Чу Ваньнин вскидывает руки, пытаясь прикрыться, но Мо Жань быстрее — ловит чужие запястья и сжимает их мягко, успокаивающе. — Учитель… Золотце… у тебя снова исказилось ци? Почему ты мне не сказал? — Это не искажение… — слабо выкручивает руки из его хватки Чу Ваньнин. — Отпусти! Мо Жань подчиняется. Будь он собакой, с его пасти бы уже вовсю капала слюна, но он все-таки человек — или почти — и покорно складывает руки на коленях. — Но, Ваньнин… Ты ведь не скажешь, что так было всегда, — Мо Жань подается вперед — быстро и плавно, как накатывает на берег волна, и Чу Ваньнин, вздрогнув и шарахнувшись, не успевает избежать тесных объятий. — Тшш… Знаешь, как у тебя там остро от холода? Даже сквозь одежду чувствую. Дай мне тебя согреть. Мо Жань действительно чувствует острые соски на мягкой груди, которые от соприкосновения с его мокрой одеждой становятся еще острее. Мо Жань быстро скидывает верхнюю накидку и прижимает прохладную грудь Чу Ваньнина к своей, горячей и широкой, подхватывает одеяло и набрасывает сверху, заключая их в один на двоих кокон. Напряженное тело в его объятиях начинает подрагивать от тепла. Подрагивает и голос Чу Ваньнина. — Мо Жань… Это сложно… слишком сложно. Чу Ваньнин не знает, как рассказать о дереве Яньди, божественном древе с нежными золотисто-розовыми лепестками, облетающими на ветру. О Яньди-шэньму, яблоне, священном дереве Шэньнуна, которым он осветил выжженный войной мир. Хуайцзуй как-то рассказал Чу Ваньнину, что тот происходит от редкой породы людей, благословенных этим древом. Людей, созданных для войны и суровых времен, но если такой человек полюбит, то вся его сила исчезнет. Чу Ваньнин так боялся, что действительно потеряет свои силы, станет бесполезным и немощным… Однако вместо этого изменилась сама его природа. Мо Жань слушает настороженно из темноты, но его руки все еще ласковы, а касания — любящи. И Чу Ваньнин роняет голову на горячее круглое плечо, закрывает глаза, растворяется в этом — чужом — жаре, который окутывает его, как солнечный свет, изгоняя тревогу, неуверенность и львиную долю сомнений. Возможно, это наказание за наивность. Чу Ваньнин не знает. Но как бы там ни было… Выбора принять это или нет у него — нее — у них с Мо Жанем попросту нет. Сначала Чу Ваньнин пытался этому сопротивляться, но в конце концов под руками, губами и бесспорно любящими глазами Мо Жаня сдался. И сейчас так остро хочется пожаловаться — жалоба катается на языке, золотой рыбкой плещется в створку зубов. Это все из-за тебя. Это ты слишком сильно любишь. Это ты даешь слишком много надежды. Это из-за тебя мое каменное сердце становится тугим и плавким, как медь, и душа выворачивается нараспашку. А тело… Чу Ваньнин сопротивлялся, правда, всеми силами, всей неуверенностью в себе, всей мнительностью, всеми страхами, становился костьми поперек горла своему желанию. Но в конце концов… Он позволил тому, что готовым пробить землю ростком рвалось изнутри, выйти наружу. Изменение произошло почти незаметно для него. Просто однажды Чу Ваньнин лег спать таким, каким был, и уснул, думая о Мо Жане, о его руках, глазах, губах, ямочках на щеках и том, что хочется побыстрее уснуть и поскорее проснуться, только чтобы увидеть его. Уснул. А проснулся… А проснулся другим — другой. Черты лица и осанка остались теми же, все различия скрыли свободные белые одежды, и только внимательный взгляд отметил бы смягченные линии лица, новую пластичность фигуры, полупрозрачно-молочную тонкость пальцев и зацветшую алость губ. Впрочем, кто вообще когда-то присматривался к Чу Ваньнину так? Разве что Мо Жань… Мо Жань, который удивляется, но не слишком. Чу Ваньнин уже становился ребенком, так почему бы ему не стать женщиной из-за нестабильности ци? Прошлое искажение исправила лишь смерть, так что ничего удивительного, что и это состояние не исчезнет со временем. Мо Жань улыбается в полутьме, и его касания — еще бережнее и вкрадчивее. Ему все равно, в каком теле Ваньнин. Главное, чтобы тому было спокойно и комфортно. Поэтому Мо Жань прячет изумление и непривычку, поэтому Мо Жань подбирает слова, как жемчуг, и устилает чужую мнительную душу комплиментами и обещаниями. Ему только досадно — и грустно — и даже больно, что в том, другом мире, за восемь лет жизни вместе Чу Ваньнин так и не зацвел. Хотя, может быть, именно это могло бы смягчить душу Тасянь-Цзюня и заставить его проявить хоть толику милосердия? Но разве мог Чу Ваньнин чувствовать себя в безопасности там? Другое дело здесь… Жаль только, что мир никогда не длится долго. Между мирами открывается разлом, и все зло, весь мрак прошлой жизни врываются в их тихий рай. После того, что произошло в пещере… После откровения Хуайцзуя… Все становится на места. Чу Ваньнин никогда не был рожден и нет никого, чье наследие он бы нес в своей крови. Он — всего лишь существо, созданное из божественного оружия — и робкой надежды на лучшее время. Хуайцзуй наставлял его, запрещая любить и поддаваться слабостям, не потому что боялся, что ученик растеряет силы. А потому что боялся, что женское тело не подойдет для возвращения Чу Сюня. Хуайцзуй открыл им то, что скрывал долгие годы. Люди, которых вытачивают из плоти дерева Яньди, всегда и только мужчины. Мир суров, рассудили боги, он жесток, холоден и бесприютен. Опасность в нем таится на каждом углу. А человек скорее прячет за пазухой нож, чем горстку тепла и участия. Так пусть сотворенные из плоти божественного дерева люди — всегда мужчины, готовые противостоять невзгодам мира с оружием в руках и сталью в сердце. Но все-таки… Все-таки и в монотонности года есть пора цветения и нежности, время хрустальных ручьев, бегущих по руслам и порожкам, трогательно-нежных лепестков, пушисто-хрупких комочков звериных детенышей. Точно такой же период мог прийти — а мог и не прийти — к тем, кто был рожден из плоти божественного древа. Нужно было доверие. Доверие, нежность и, конечно, любовь. Любовь, которая, расцветая внутри пышным цветом, заставит зацвести и тело. Заставит туго скрученную почку распуститься нежнейшим цветком, жесткое обратиться мягким, мужское — женским. В любви и покое оружие обратится формой, готовой принять все, чем ее пожелают наполнить. В покое и мире побег божественного дерева Яньди получит возможность дать побеги самому. Много позже, когда тело Мо Жаня уже остывает в тихом доме, заметенном снегом, а сердце Чу Ваньнин рассыпается на осколки в груди, откровение древа Яньди становится ясно до боли. Мир жесток, и рожденное в нежности и любви скоро столкнется с пожаром битвы и холодом смерти. И останется только сожалеть о временах, когда этой мягкости, этого нежного цветения еще не было — и не было плодов, которым придется встречать заморозки из-за нелепых надежд и безрассудных желаний материнского древа. После того, что произошло в пещере, где долгие годы дремал цветок Восьми Страданий, что-то меняется. Чу Ваньнин не знает, как назвать это изменение — даже не может понять, что именно меняется, — как можно описать это странное чувство раздвоения, разобщенности, единения и двойственности? А может, это происходит и того позже, уже тогда — с не-мертвым живым-мертвецом Тасянь-Цзюнем, поглотившим золотое ядро Мо Жаня? Это ведь именно Тасянь-Цзюнь, ведя ладонью от чужой груди до живота, с хриплым смехом объясняет это изменение Чу Ваньнину: — Я так долго думал об этом в нашей прошлой жизни, Ваньнин… И вот, оно наконец случилось. Знаешь, а Хуа Биньнань прав. Мир можно рвать и тянуть, гнуть и скручивать в бараний рог при желании. Я захотел — и случилось так, как я хочу. Если можно нарушить законы мира, то отчего бы не нарушить и природу человеческого тела? Слова кажутся разрозненными, слова кажутся бисером в калейдоскопе, который никак не складывается в полноценный узор. Тасянь-Цзюнь желал, чтобы Чу Фэй оказалась женщиной, и вот, в этом мире он нашел то, о чем мечтал? Это ли он имеет в виду? Но почему говорит об этом именно сейчас, да еще так странно лаская — водя ладонью по кругу, непривычно-бережно, почти трепетно? Помолчав, Тасянь-Цзюнь опускается вниз по скользким липким простыням и прижимается к коже Чу Ваньнин холодной щекой. Потирается, как ласкающийся кот, жмурит глаза от удовольствия. Когда он поднимает взгляд, тот горит дурным развеселым огнем: — Не переживай. Я буду добр к вам обоим. Мысли путаются, мысли слипаются в мокрый шерстяной комок, и собственные чувства кажутся чужими — и все-таки до Чу Ваньнин, наконец, доходит. И от ужаса кости заливает жидкий холод, и даже дыхание на миг замирает в груди. Не может быть. Как такое могло?.. Не может быть. И все-таки — может. Приняв, переварив, умыв в слезах и укрыв углями подавленной истерики, Чу Ваньнин понимает — действительно, может быть. Действительно, так и есть. Действительно — двое. Понимает и утопает в нахлынувших сомнениях и тревоге. Как можно отследить, когда именно это началось? Как можно знать наверняка, кто… Нет, думает Чу Ваньнин. Нет, пожалуйста, пусть это произойдет еще в пещере. Или даже раньше. Говорят, жизнь всегда найдет себе путь. Даже если до пещеры они с Мо Жанем никогда не делали этого по-настоящему, неужели зацветшее тело не могло принять ни капли, даже если случайно? Пусть это будет его — Мо Жаня. Пусть эта частичка, этот пока крохотный комочек, свернувшийся чуть выше лобка и под куполом ребер, окажется продолжением Мо Жаня. Призывая Тяньвэнь, чтобы разорвать сошедшего с ума Тасянь-Цзюня на десять тысяч клочков, Чу Ваньнин хочет думать, что дитя, оставленное в его — ее — теле, принадлежит Мо Жаню. Тому, что спит в доме в окружении нарядных, цветущих по зимней поре слив, чьи лепестки мешаются с летящим снегом в безбрежном холоде и свежем ветре. Не того, кто примет мучительную смерть от рук Чу Ваньнин. Древо Яньди — мудрое древо. И его ростки не зацветают, пока не почувствуют себя в любви и покое. Жаль только, что любовь и покой не длятся долго. Жаль только, что цветение не обращается вспять. Всхлипнув сквозь зубы, Чу Ваньнин отдает Тяньвэнь приказ — совершить Разрывание Трупа. Разорвать на части Тасянь-Цзюня. Убить Мо Жаня.