Родина-мать

Запах горелой плоти и удушливого дыма, пороховой копоти заполнил собой всё пространство. Каждый судорожный вдох отравлял лёгкие, изводил разум, дурманил, сбивал с пути. Шаг вперёд — кислорода не хватает, второй — разражаешься спазматическим кашлем, третий — сгибаешься пополам. Не паникуя и руководствуясь здравым смыслом, Гриша прикладывает смоченную в воде ткань к лицу и пытается снова дышать. Нужно было как можно быстрее убраться из здания. Он ползком передвигается к окну, быстро спрыгивает из него вниз, машинально сгибая ноги, и шумно приземляется около чьих-то вылизанных до блеска туфлей. Их обладатель слегка нагибается, клыкасто улыбается и любезно протягивает руку в вылизанной до блеска чёрной перчатке. Гриша мгновенно поднимает голову, узнаёт, резко отшатывается, как от прокажённого, инстинктивно отползает назад. В глазах преспокойно стоящего перед ним дьявола пляшут языки инфернального пламени, отражается неукротимый огонь, сжирающий здание, предсмертные вопли и слёзные мольбы о спасении сгоревших заживо. Мерещится ли — Гриша отчетливо видит в них свою погибель. — Москва взята, — бросает по-русски Кёнигсберг, небрежно взмахнув рукой, и жадно следит, пытливо всматривается, хочет рассмотреть все эмоции, что промелькнут на чужом лице, не упустить ни одной. Стоящие за ним фрицы терпеливо наблюдают, невозмутимо сложив руки за спиной, — и Ленинград будет стёрт вместе с ней с лица земли. Сдавайтесь, Григорий. Гриша быстро сканирует окружающую обстановку, хмуро оглядывается, просчитывает варианты и шансы на успех, сосредоточенно сжимает губы. Он видит вдалеке пылающие руины своего города, догорающие остатки разрушенных домов, едкий дым, слышит непрекращающиеся выстрелы, бомбёжку, чьи-то задушенные всхлипы, и внутри себя горько, с бесконечной скорбью признаёт: Сталинград взят. Он вынужден безвольно наблюдать за зверскими побоями, голым насилием, повальным грабежом. Дьявол, чересчур довольный, ведёт его с заломанными за спиной руками под вражеским конвоем по родным улицам, лично придерживает, неотступно следит, цепко улавливает каждую попытку вырваться. На каждый отчаянный рывок усмехается мягко: «Себе бы помог». Гришина душа рвётся, прогрызает путь через грудную клетку наружу, к своим людям, в сотый раз терпит неудачу, не выдерживает, молит, обливается кровавыми слезами, безутешно бьётся внутри. Кёнигсберг, напротив, излучает такое стоическое спокойствие и неприкрытое удовлетворение, что Гриша мечтает узреть его поражение, его город, захлёбывающийся в отчаянии. Словно почуяв чужие настроения, дьявол мгновенно оглядывается, и на секунду становится не по себе. Кёнигсберг отворачивается, отвлечённый одним из приспешников, пока Гриша испытывает конвульсивное желание протереть глаза. Ему же не почудилось?.. Так смотрит оголодавший тигр на кусок сочного мяса, умирающий от жажды на каплю воды и корыстолюбец на алчно поблескивающее золото. То, что тюремщик смотрит на него так, будто хочет сожрать, Гришу ни капли не прельщает. Он барахтается в мёртвой хватке, как паникующий утопающий. — Ещё одно движение, — не выдерживает, видимо, самый нервный — и по виду самый молодой — из фрицев, приставив к Гришиному виску воронёный пистолет, — и я стреляю. — Тише-тише, — широко улыбается Кёнигсберг, одним жестом останавливая всю процессию. Несмотря на показное добродушие, в его тоне чётко слышится сталь, — проявляйте дружелюбие, Сталинград наш гость, — Гриша бессильно сжимает губы и беззвучно рычит, ведомый глухой злостью. Теперь он гость в своём же городе. Когда эмоциональный накал спадает, они снова двигаются в одному лишь Кёнигсбергу известном направлении. Гриша внимательно оглядывается по сторонам и мрачно замечает: советские солдаты в меньшинстве — по крайней мере, там, где они вообще есть. По крайней мере, там, где они ещё живые, где не валяются безжизненно, покрытые трупными пятнами. В какой-то момент Кёнигсберг останавливается, подаёт дьявольский знак, и Гриша наконец понимает. Перед ними — монументальная статуя Вождя, на испещрённой дымящимися ямами площади — вражеские отродья и советская пушка. Он не успевает испугаться, в полной мере ощутить: конец близится, только вздрагивает, когда слышит оглушительный залп и триумфальные крики. Гриша разбирает тошнотворный хруст, с которым рушатся его надежды, чувствует, как что-то крепко сдавило грудную клетку, как болит сердце, и не может сделать вдох. Почва уходит из-под ног, он машинально хватается за стоящего рядом, чтобы не упасть, и судорожно пытается дышать, сморгнуть белёсую пелену перед глазами. Кто-то мягко шепчет ему в ухо успокаивающие слова, нежно держит за руку, ласково поглаживает и лучится такой непоколебимой уверенностью, что Гриша расслабляется и утихает. — Тише, тише, — наконец различает голос, и паника снова подступает, — я рядом, не переживай, — дьявол чувственно переплетает пальцы, и Гришу тошнит от его показной теплоты. Невозможно забыть, что Кёнигсберг этими же руками в чёрных перчатках убивал мирных советских граждан, этими же губами отдавал приказ о взятии города и истреблении людей, — скоро всё закончится. Пульс учащается, в голове набатом стучит: «Это угроза», рядом кто-то чертыхается, переходя с русского на немецкий, но Гриша уже не различает слова. Он слышит лишь искажённый голос в собственной голове, повторяющий по кругу одни и те же фразы: «Не уберёг, не спас, всё потеряно, это моя вина, это конец», «Сталинград взят» и остро чувствует: всё и вправду скоро закончится. Что конкретно кончится — он пока не знает, боится узнать, желает только, чтоб поскорее. Дьявол шепчет: «бойся своих желаний», Гриша не прислушивается. Всё, что он слышит — лишь искажённый голос в собственной голове, стонущий: «за что, возьмите меня вместо них, вы — нелюди, пожалуйста, ненавижу», различает хриплый рокот у уха и чьи-то задушенные всхлипы. Сначала он думает: всхлипы его собственные, а потом с затаённым ужасом осознаёт — это Родина-мать безмолвно обливается кровавыми слезами.