***
Мы не живем с отцом. Это какое-то странное соглашение, которое было заключено, когда я был маленьким. Мне сказали, что первые свои шаги я сделал в доме Бенрии, но вскоре после этого мы с мамой переехали. Договорённость сохранилась даже после рождения моей сестры. Когда я спрашиваю, почему мы не живем вместе, мама замолкает и трогает шрам на руке. Отец и дядя Уорик и по сей день живут в той квартире. Мы не так уж далеко от них. Наша квартирка маленькая, но уютная, не такая, как у отца и дяди. У нас на стенах висят концертные афиши и дешевые картины. Многое повидавший проигрыватель в углу гостиной окружён книжными полками. Обычно по вечерам наша домашняя работа разложена на кривом кухонном столе, а мама напевает у раковины или плиты. Мне кажется, уютная атмосфера, но иногда слишком уютная, чтобы быть правдой. Поэтому я часто навещаю отца и дядю Уорика. Это всего лишь в десяти минутах ходьбы, если не торопиться и держаться главных улиц. Хотя, я нашел более быстрый путь, который скрыл от матери, но она всё равно всё знает. Тон её голоса выдает это, когда я звоню ей слишком рано. Она звучит строго, раздраженно, но всё равно можно расслышать нотки веселья. — Ты бежал всю дорогу туда? Чтобы поддерживать иллюзию, я научился выжидать нужное время. Дядя Уорик и отец всегда смотрят на меня с удивлением, когда я стою и отсчитываю секунды, прежде чем позвонить маме. Но чаще всего, мы приходим вместе. Отец всегда ждёт нас у ступенек, молча усмехаясь. Мы играем в карты, гуляем. Мы тренируемся с оружием и упражняемся в боевых искусствах. Вокруг наших шей болтаются жетоны, ведь мы с сестрой живём в Эргастулуме. У сестры — концентрация мухи, поэтому дядя Уорик учит её стрелять, пока я размахиваю мечом. Мама тем временем готовит и убирает, потому что знает — никто кроме неё этим заниматься не будет. Отец любит доказывать ей обратное, подталкивая меня к пылесосу и суя тряпку в неохотные руки сестры. Когда он думает, что никто не смотрит, иногда обнимает мать сзади и позволяет ей вести в покачивающемся танце, который знает только она, под любую песню, которую она поет. Жить на два дома без развода родителей — это странно, но для нас это работает.***
— Твой отец идиот, — сказал мне однажды доктор Тео, зашивая мне лоб после того, как я упал, прыгая с крыши. — Не ходи по его стопам. Доктор Нина запротестовала из соседней комнаты: — Хватит ругать Нико! Тео, ты ещё больше разжигаешь интерес в ребенке!***
Я думаю, что мы живём хорошей жизнью. Мама самая известная певица в городе. У неё постоянный контракт с «Выродком», но, когда может, она выступает и в других местах. Все клубы хвастаются, как только они умудряются её забронировать. Город пестрит постерами, и радио наполняется рекламой. Иногда они доплачивают мальчишке, чтобы он стоял на углу улицы и крутил табличку с её именем и датой выступления. У неё гарантированный аншлаг. Отец такой, каким он был всю свою жизнь. Судя по всем кусочкам, которые я собрал воедино, теперь работа немного другая, но не настолько, потому что город всегда будет злачным и грязным. Как-то я спросил дядю Уорика, что они делают. Он просто ответил: «Всё что угодно», затем продемонстрировал свою коронную дерзкую ухмылку и добавил жестом «деньги». Когда я спросил маму об этом, она на секунду замерла, тщательно обдумывая, что сказать: — Всё, что нужно сделать, — так она это описала. Я спросил отца, он пожал плечами, и показал жестами: — Во что втянет нас Уорик. Я проницателен. Я видел бинты, коробки с патронами, тайники с деньгами. Я просматриваю календарь, когда никто не смотрит. Моё воображение собирает воедино всё остальное. Поставки, оружие и угрозы. Демонстрация силы, напоминание тем, кто идет по черте, о том, что черта существует по определенным причинам, и есть последствия её пересечения. Они по локти в грязной работе. Я думаю, термин «мастера на все руки» подходят им как нельзя кстати.***
Мне пятнадцать. Моей сестре десять. Однажды за воскресным ужином моя сестрёнка щебечет очень быстро, слишком взволнованная возможностью рассказать дяде Уорику обо всём, что взбредёт ей в голову. О школе. О вещице, что она нашла на дороге. О её новой игрушке. Мама откидывает со лба длинные волосы моей сестры, когда та пытается вздохнуть. Они смеются. Отец бросает попытки читать по губам сестру и просто сидит и смотрит. Я раздражённо сглатываю. Она даже не пытается жестикулировать. Я открываю рот, чтобы отругать её, но отец останавливает меня, обхватив рукой моё запястье, и быстро качает головой. «Оставь её» — жестикулирует он. Он открывает ещё один «Перье» и протягивает мне. Мы чокаемся стеклянными бутылками, а остальные за столом покатываются со смеху.***
— Твой отец опасен, — тихо сказал мне дядя Эмилио как-то раз. Дядя Эмилио никогда не скрывал своё мнение о Сумеречных. Он всегда говорил: Меченые — ненадежные, дикие, как звери, без морали. Я всегда чуть ли не смеялся ему в лицо, сжимая в руке свои жетоны. Я — Сумеречный, даже если дядя Эмилио не хочет этого признавать. Дядя бросил тяжелый взгляд на моего отца, который был занят игрой в «Go Fish» с моей сестрой. Он нахмурился, цокнул языком, а потом отмахнулся, как будто вообще ничего не говорил.***
Мне сказали, что город стал лучше, чем было раньше, но здесь всё ещё небезопасно. Я уже достаточно взрослый, чтобы знать, что Эргастулум — аномалия. Я никогда в жизни не покидал его, но слышал о таких местах, как Париж, Нью-Йорк и Киото. Города без границ, охраны и ворот. Города, которые не ограничивают половину своего населения в доступе к медицине. Должно быть, это рай. Иногда я представляю, как прогуливаюсь по этим чужеземным улицам. Я пытаюсь понять, каково это — не беспокоиться о том, чтобы пересечь границу, которую я не должен, или рискнуть зайти в магазин, не глядя на табличку «Сумерки разрешены». Ходить по улицам, не омытым кровью, не пряча оружие за пазухой. Просто потому что в этом нет необходимости. Рай, но звучит скучновато.***
Я очнулся, лежа на спине. Я резко рванул вверх и заметил сразу три вещи: я на диване, в Бенрии, и отец сердится. Нет, он взбешен. Это скрыто в блеске его глаз и в сжатой челюсти. Я протёр глаза и попытался найти источник его ярости. — Что случилось? — я прожестикулирвал. Последнее, что я помнил, это то, как я срезал путь сюда. — Ты заснул, — прорычал отец. Мне понадобилась секунда, чтобы понять. Это моё бремя — нарколепсия. Прежде чем я смог ответить, на пороге появился дядя Уорик. Как только он увидел меня, всё в его позе просигналило об облегчении. — Ты нашёл его, я пойду позвоню Ал. Я потёр свои щеки, смахивая пыль и песок с подворотни. На мне не было ни повязок ни пластырей. Я не увидел и не почувствовал кровотечения, и голова совсем не болела. Ничего же не случилось. Я был в полном порядке. Когда я встал, отец сильно ударил в плечо. — С этого момента держись главных дорог. Или я отведу тебя домой, — его руки судорожно дергались в жестах. Он посмотрел на меня через плечо и исчез в подвале. Это задело. Но мне пятнадцать, я не могу заплакать. — Повезло, малыш, — дядя Уорик плюхнулся рядом со мной на диван. — Твой папа нашёл тебя раньше, чем мафия. — Ничего же не случилось, — фыркнул я, потому что расцарапанная щека — это ничто. Я постоянно отключался. В школе. Дома. Когда я смотрел в потолок ночью и думал, когда же сон поразит меня. Я научился с этим справляться. Как и любой другой Меченый, иначе просто не могло быть. Дядя достал сигарету, потом передумал и встал у окна. — Я думаю, ганстеры с тобой бы не согласились. Я уставился на него, потом на дверь в подвал и обратно. Дядя Уорик сделал затяжку и осторожно предложил: — Позвони маме.***
Я думаю, отец умирает. Я прекрасно знаю, что жизнь Сумеречных коротка. Это бремя, которое записано в учебниках, будто мы говорим о цвете глаз, росте или весе. Одноклассники косятся на меня каждый раз при упоминании этой темы, как будто они пытаются выяснить, правда ли это, а затем подсчитать, сколько времени мне осталось. Меня это никогда особо не беспокоило. Но одно дело читать об этом, и совсем другое — наблюдать воочию. Когда это случилось, я практиковался во владении мечом. Мой отец заставлял меня стоять и смотреть на его эффективные, безжалостные движения. Теперь он настаивает на том, что я знаю достаточно, чтобы он мог просто поправлять мою стойку и технику. Однажды он жестом предлагает мне напасть на него. Мне никогда не удавалось ударить его раньше. Он слишком быстр. Может, поэтому я игнорил учебники. Мой отец непобедим. Пока не настал момент… Я тяжело дышу после серии неудачных ударов. Мои колени трясутся. У отца на лице улыбка, которую, по словам моей матери, я унаследовал. Немного дерзкая, неровная и дикая. Он манит. Я бросаюсь вперед, делаю вид, что влево, и вот — наношу прямой удар и разрезаю скулу отца. Разрез краснеет. Его глаза расширяются. Я бросаю меч. Мое сердце колотится, когда я становлюсь свидетелем невозможного. Отец большим пальцем стирает полоску крови. Размазывает. — Хороший ход, — говорит он. То, что он немедленно заканчивает урок, говорит совсем о другом. Мы возвращаемся внутрь. Отец что-то говорит моей матери без слов и жестов. Думаю, крови на его щеке достаточно, чтобы она всё поняла. Мама, в свою очередь, просит дядю Уорика погулять с нами. И снова без слов, только эти молчаливые красноречивые взгляды, которые разделяют все трое. Я почти выпалил: «Просто скажи это!» Меня выталкивают наружу, я упираю кулаки по бокам, прижимая подбородок к груди. Прежде чем за нами закроется дверь, я смотрю, как моя мать баюкает в ладонях лицо отца. Я ненавижу выражение в её глазах, мерцание зарождающейся печали. Снаружи я пинаю камень по дороге. Может быть, я просто стал лучше? Неужели после стольких лет тренировок мой первый успешный удар — это знамение приближающегося конца? Я пытаюсь верить, что это просто мои навыки улучшились. Я отказываюсь от мороженого, предложенного дядей Уориком. Он покупает третье и навязывает его мне, выдавливая ухмылку. — Я должен поддерживать свою фигуру, малыш. Ты ведь серьёзно не заставишь меня съесть оба? Я беру мороженое. Он кладёт тяжелую руку мне на плечо и вздыхает. Мы все падаем на скамейку и молча едим мороженое. Только дойдя до рожка, сестрёнка решается спросить: — Что с папой? Впервые в жизни моей сестры дядя Уорик игнорирует её. Погружённый в свои мысли, он даже не замечает, как мороженое стекает по его пальцам, расплываясь бесформенной лужей на асфальте. Мы сидим, пока солнце не разрывается кровавым пламенем по небу. Часть II: После Сумеречные всё ещё не могут быть похоронены в черте города. Устаревшим правилам нужно слишком много времени, чтобы измениться. Кладбища — всё ещё место разделения. Их кремируют. Он умер до того, как мне исполнилось 16. Удивительно долгая жизнь для человека, столь безрассудного и проклятого, как он. Безусловно, свидетельство превосходной работы доктора Тео. Нам отдали его жетоны и пакет с пеплом. Его прах стоит в горшке рядом с проигрывателем, в нашей гостиной.***
Моя мать прятала слёзы. Она прятала их, потому что была из тех, кто обещает себе не горевать через слёзы. Они вырвались в одно мгновение, водопадами стекая по её щекам. Её плечи дрожали, словно весь мир дрожал вместе с ней. Моя сестра цеплялась за маму и дядю Уорика, чередуя их колени, хоть и была уже слишком взрослой для этого. Я затих. И в этой тишине во мне вспыхнул гнев. Я бродил под дождем, петляя улицами. Прыгал с крыши на крышу, намеренно ходил по темным переулкам, желая, чтобы опасность, которую они таили в себе, поглотила меня. Позвольте отключиться и очнуться побитым. Позвольте мне потерять сознание в маслянистой луже и уничтожить любого, кто осмелится прикоснуться ко мне. Позвольте мне… Зажатый с обеих сторон кирпичными стенами и мусорными баками, я прокручивал в голове свои самые ранние детские воспоминания. Тогда мой отец игнорировал меня. Он держался на расстоянии, холодной тенью в углу комнаты. Я вспомнил, что не мог описать, почему же так больно. В ярости я думал о всех тех потерянных годах, когда он скрывался от меня. Всё это время, как будто его украли. Как он мог так поступить, зная, что факты из учебников вбивались в нас с самого рождения? Как он мог нас вот так покинуть? Как он мог оставить меня?***
Только намного позже я понял, что он испугался. Видите ли, мама в конце концов рассказала мне то немногое, что знала о его детстве. Его отец и грехи, которые он, несомненно, переложил на плечи моего отца. Совершенно другое бремя поколений, с которым нельзя справиться с помощью наркотиков, нечто, выходящее за рамки порченной крови. Жестокое насилие. Думаю, он боялся, что каким-то образом переложит это и на мои плечи. Ведь он никогда не был мягким человеком. При этом он никогда не поднимал руку ни на меня, ни на мою сестру. Он никогда не ругал нас и не унижал. Я бы не назвал его добрым, зная, чем они с дядей зарабатывали на жизнь. Он не был ласков. Но, по его совершенно личной и тихой манере, мы все знали, кому принадлежит его сердце.***
Крыша мэрии опасна. Плиточная, с крутым уклоном. Всего один неверный шаг, и мы разобьём керамику или поскользнёмся и разрушим ещё больше, падая. Зато отсюда открывался самый лучший вид на город. Вчера отец провел весь день в постели, а сегодня он отводит меня сюда. Я стараюсь не замечать его борьбы с лестницей. Сидя, мы наблюдаем, как птицы взлетают. Я слышу выстрелы вдалеке. У отца дёргается глаз, и он поднимает покрытый шрамами палец, высматривая головорезов, бегущих по переулку, ещё до того, как я их вижу. — Я никогда не покину этот город, — жестикулирует отец после того, как затихают отголоски насилия. Что-то в моём горле сжимается. Я тереблю рукава рубашки. Я не могу посмотреть на него, на окровавленные бинты. Я не могу слушать хрипы в его легких. — Тебе всегда придется сражаться. Этот город, как бы сильно он ни изменился, создан, чтобы ненавидеть тебя. Я… — он сделал паузу, прорычал, а затем быстро добавил жест «молиться» со вздохом. — Я молюсь, чтобы ты выбрался. Он обнял меня. Мне было стыдно, хотя никого не было вокруг. Мне всё ещё было пятнадцать, и отец обнимал меня посреди города. Порез на его щеке всё ещё кровоточил. Но так и должно быть, в конце концов. Раны не будут заживать. Я уставился на кровь, на неоспоримое свидетельство неизбежного. Я вырвался из его объятий.***
Спустя годы моя память всё время возвращается к моменту, когда отец использовал жест «молиться». Он ни в коем случае не был религиозным человеком, часто насмехался над теми, кто питал такие чувства. Но это воспоминание, как царапина на пластинке, словно игла памяти постоянно цепляется за эту погрешность. Это что-то неоспоримо значимое и в то же время неуместное. Это постоянно сбивает меня с толку. Только с недавних пор думаю, что я наконец-то понял. Надежды недостаточно. Он чувствовал — побег был настолько редок, настолько невозможен, что для этого потребовалась бы божественная сила. И это то, что он хотел для меня, для нас. Для матери, сестры и меня. Невозможного.***
Говорят, мой отец проклят. Трижды. За то, что привел нас в этот мир. За то, что оставил нас в этом мире. Они, люди, до сих пор так говорят, спустя пять лет после его смерти. Это даже забавно. Те же люди говорили, что Меченые забываются в тот же момент, когда жетоны срывают с их трупов. Николас Браун Дата рождения: Неизвестно. Западные ворота. Наемник. Иногда я ловлю маму на прослушивании записи, которую он оставил на своём жетоне. Я знаю, где она его прячет. Иногда я тоже слушаю.***
Часть III: Впереди Если он и оставил нас проклятыми, то мы этого никогда не узнаем. В конце концов, может быть, его молитва была услышана. И мы стали благословлёнными. Проходит несколько лет, но нам удается покинуть город. Не навсегда, но правила смягчаются, наука улучшается, и мы можем подавать документы на туристические визы. Несмотря на связи с подпольным миром, мама ждала месяцами возможности достать билеты. Мы запаслись лекарствами. Неделя без этих таблеток — это долгий срок. Мы сели в автобус: мама, сестра и я. Дядя Уорик тоже поехал. Я никогда не слышал, чтобы он так смеялся, как когда моя мать предложила ему эту идею. — Алли, ты серьезно? — закричал он, закружив её в объятьях. Я прижимаюсь головой к окну автобуса, жадно внимаю новому миру, наконец-то широко раскрыв глаза на пейзаж за пределами обнесённого лабиринта города. Так зелено — цвет, который я видел только по телевизору или на обложках альбомов. Хоть мы и не держали путь в райские уголки Парижа, Нью-Йорка или Киото. Это путешествие, этот глоток свежего воздуха — это поблажка, о которой никто не посмел бы мечтать. Всего три часа, и мы на пляже. Моя сестра чуть не выпадает из автобуса в спешке, таща за собой мать и багаж. Я пропускаю Уорика перед собой. Неожиданно что-то сжимается в моей груди. Как только я, наконец, спускаюсь по ступенькам, воздух снаружи обжигает мне горло, и мне требуется некоторое время, чтобы вспомнить, почему. Соль. И что-то ещё из учебника. Я глубоко дышу. Мне двадцать лет. Моей сестре пятнадцать. Глядя на свою сестру, уже по пояс в приливе, я думаю, может быть, папа всё-таки вырвался из города. В каком-то смысле. Если родовые проклятия и бремя определяют родителей и их детей, то тогда и достижения тоже. Я бегу к берегу. Первый раз в жизни я чувствую песок под ногами. Волны плещутся и пенятся вокруг моих лодыжек. Я замираю, замечая плавающих в воде рыб, они живые, крошки, не в банке и не на тарелке. Я мчусь, разрывая течения, наслаждаясь тем, как тело омывает вода, как ветер трепещет в моих волосах. Я впитываю зрелище: как пена морская белыми шапками разбивается далеко в океане. И я вижу просто горизонт: водная гладь, мгла на краю земли. Это выбивает воздух из моих легких. Я улыбаюсь этой кривой, дикой ухмылкой, унаследованной от него. Мир так велик и прекрасен. И здесь, в отличие от города, который всю жизнь лгал мне, я не чувствую себя проклятым.