///
Зачем Хэнк это сделал? Знал же, что за шестнадцатилетнего Кису ему ничего не будет. Да по приколу чисто. Посмотреть хотелось, как Киса изведётся весь. Он ведь шарит только за два-два-восемь, часть один. А всё остальное для него — это просто набор непонятных цифр и пунктов. Не у всех же батя мент и с самого их малолетства с корешами развлекался тем, что учил ребёнка, чем отличается кража от грабежа. И самую малость отомстить Кисе хотелось. За всё время, что он Хэнка изводил. Швырялся оскорблениями и тут же — этим же ртом — проводил языком по щеке. И этот порнографичный по своей сути жест Хэнку потом снился каждую гребанную ночь. Он просыпался со стояком и весь красный и смущенный тащился в ванную умываться холодной водой и приходить в себя. Иногда хватало духу подрочить на это зрелище, выжженное на веках. Но тогда стыд становился вовсе невыносимым, как июльская жара в Коктебеле — от которой никуда не деться и не спрятаться. Киса ещё — как чувствовал — в такие дни становился особенно надоедливым и вездесущим. Сильно надо было ему руку на плечо закинуть, по спине провести рукой или — чего доброго — лечь головой прямо на колени. Хэнк думал, что он-то запросто выдержит эти четыре месяца. А вот Киса пусть помучается. Потому что Ваня так отменно мотал ему нервы, что просто так трахнуть его — сильно жирно будет. Не заслужил. Но когда телефон ожил в половину двенадцатого вечера в пятницу — Киса звонил в телеграме — Боря не мог отделаться от ощущения, что трубку брать не надо. — А у твоего бати есть наручники? — раздалось вместо приветствия и Хэнк почувствовал, как обожгло щёки и шею. Он завёлся мгновенно — как по щелчку, едва услышал ванин голос. Так же резко стало стыдно, Хэнк на палеве обернулся к прикрытой двери комнаты. Ничего хорошего от этого разговора можно было не ждать. От себя в таком состоянии — тем более. — Киса, твою мать! Ты вмазанный, что ли? — Так есть или нет? — Я знаю, к чему ты клонишь. Не надо начинать сейчас этот разговор! У меня все дома. — Ага, то есть ты знаешь, что я собираюсь говорить, хочешь этого и единственное, что тебя смущает — это что твой драгоценный папочка может услышать, как ты дрочишь на мой голос? — Киса явно пошёл этим вечером на принцип и не собирался успокаиваться ни под каким предлогом. Возможно, подогретый бутылкой-другой пива. Возможно, даже действительно вмазанный. Но сути это не меняло и ситуации не помогало никак: Киса твёрдо был намерен вытрепать Хэнку все нервы до единого. А если Киса чего-то хочет, он ни за что не расцепит зубы, пока этого не получит. — Заебал, есть у бати наручники. Но не ты ли меня ментёнышем называл и орал громче всех, что менты тебе не кенты, а? Посмотри на себя, кем ты стал! — Так они не для меня. Ты же сам говорил, что у тебя УК РФ. Стало быть, ты преступник, тебя надо наказать. — Это было похоже на издевательство. Хотя почему похоже, это и было самое настоящее издевательство. Киcа взял паузу, кажется, затянулся и продолжил. — Я прямо очень хочу связать тебе руки за спиной. Трогать меня тебе нельзя, ты сможешь только смотреть. Даже не представляешь, как у меня стоит от мысли, какой ты будешь беспомощный и возбуждённый… Но ничего не сможешь сделать… Ещё чуть подумав, он добавляет тише и чувственнее. — Хочу, чтобы ты почувствовал, каково это. — И на что бы я смотрел? — Хэнк не вдохнул, кажется, ни разу за это время. Но оно и к лучшему, иначе Киса бы услышал, что он заскулит. И расстарался бы только сильнее. — На меня. Как я ме-е-едленно растягиваю себя для тебя… ты бы смог меня трахнуть без рук?... — Ты всё-таки вмазанный. Киса его будто бы не слыша совсем, продолжил. И делал, конечно же, только хуже. — ... я думаю, смог бы. У тебя охуенный торс, а значит сильные мышцы. Хэнк не знал, куда себя деть от горячего кисиного шёпота. Он за один только этот разговор уже тысячу раз успел пожалеть, что наврал Ване про эту статью. Хэнк ведь наивно надеялся, что кисино бешенство — это только про гонор и склонность к насилию. Кто же знал, что Киса так сильно заведётся. Будет вести себя, как блядь, и доводить Борю в полутьме комнаты до полуобморочного состояния своим мурчащим, чуть гнусавым шёпотом. Хэнку азарт дал в голову, и ему стало жутко интересно просто посмотреть, насколько глубоко Киса может затащить их в этот омут. И есть ли у него вообще совесть. — Может лучше ты? В наручниках? Наверняка только так можно тебя усмирить и заставить заткнуть свой рот. Прикинь, я заставил бы тебя отсосать мне без рук. — Продолжай… Так вот зачем всё это было. — Вот у тебя стоит от мысли обо мне в наручниках, а у меня — от тебя на коленях передо мной. Чтобы гонор весь твой блядский исчез. Будешь как котик ластиться, целовать мне руки и краснеть. И даже не сможешь спрятать лицо. Клянусь, я бы оторвался за всё время, что ты делал вид, будто ненавидишь меня. — Если бы ты не был таким принципиальным гандоном, я бы прямо сейчас приехал и забрал бы тебя к себе. Наручников, к сожалению, у меня нет… Но есть пояс от халата и ремень. А ещё есть я, очень-очень возбужденный... Хочешь посмотреть? Тут Хэнк уже не выдержал и бросил трубку. Если голос Кисы он ещё хоть как-то, с божьей помощью, мог вынести… То одна только мысль, чтобы увидеть Кису сейчас — растрепанного и возбужденного, с лихорадочными красными пятнами на щеках и абсолютно пьяными чернющими глазами — была выше бориных блядских сил. И его стоило бы отдать под суд за одну только эту мысль. Ну, если бы всё, что он сам себе напридумывал про уголовный кодекс было бы правдой. А так суд — и тот только небесный. А Киса решил, что так дела не делаются. И прислал ему нюдс. Боря смотрел и слеп. Слеп от невыносимой прелести и похоти, которые в Кисе были так гармоничны. Он с сожалением касался кисиных рёбер, «чёрной весны», выпирающих подвздошных косточек только взглядом и жалел, что не мог им оставить на теле саднящие малиновые полосы. Это горячее, чем любая фантазия, это лучше, чем любое порно. И это слишком далеко зашло.///
Мел с Гендосом уехали в город. Уехать должны были все — покуролесить, пива в городском парке выпить, спуститься к морю и промочить ноги по самые уши. Но Киса разнылся, что он устал в час дня, а Хэнк только вернулся со своих допов по литературе с больной головой и был не готов куда-то тащиться. А если ещё вспомнить, как Гена водит, то и подавно. Он даже не успел толком опомниться, как Гена смачно поцеловал его в макушку, и они с Мелом скрылись за дверью базы. А Хэнк остался с Кисой один. Тут-то Хэнк понял, что сам себя перехитрил. Парней не будет плюс-минус часа два. Киса бренчал на гитаре и не сводил с Хэнка глаз, в которых была тьма не меньше, чем девяти преисподней. А Боря просто не мог встретиться с ним взглядом — потому что вряд ли бы смог оторваться. Как можно было спокойно смотреть в глаза ему? Ему, который вчера довёл Хэнка до болезненного стояка одним только своим голосом. А потом выпустил контрольный выстрел в голову, прислав обнажённую фотку. Буквально — на Кисе там была только серебряная цепочка. И нихуя больше. — Ну и чё ты такой напряжённый? Я не кусаюсь. А если кусаюсь, то очень приятно. Хэнк не услышал, как Киса подкрался к нему со спины. Но мурлыкающее «очень приятно» Киса выдохнул уже ему в шею, вжимая со всей своей юной дури в стекло игрового автомата. — Ты хоть когда-нибудь заткнёшься вообще или нет? — Боря почувствовал, как покрылся мурашками, без преувеличения, весь и позорно задрожал от дыхания на коже и тонкого запаха травы от Кисы. — Ну ты же сам вчера говорил — когда отсасывать тебе буду, тогда и помолчу. Выбор-то за тобой, Хэнкалина. Я всё ещё очень свободен и сексуален. И всё ещё никому не собираюсь рассказывать. Киса наклонил голову ниже, провёл ледяным носом по шее до уха, упиваясь запахом Хэнка — мёдом, горьким травянистым дымом и слепым желанием, от которого хотелось застрелиться прямо сейчас. Он был напряжен как тугая пружина — только отпусти, только тронь. Киса бы его уломал. Как миленького уломал бы. Плюс-минус час этих же жарких прикосновений и обещаний, что он никогда-никогда никому не расскажет, и Боря бы сладенько, умоляюще стонал под Кисой и ластился бы к рукам. Киса каждую, без преувеличения, каждую ночь во сне видел, как Хэнк окажется весь в его руках — покрасневший и заласканный, позволяющий ему делать с собой всё. И когда Ваня дорвётся, это Хэнк будет целовать ему руки. Киса не знал, что Хэнк бы сдался минут за двадцать. Он ведь не железный ни разу. Ему только-только восемнадцать, ему гормоны обухом бьют по голове и стоит на эту яркую ванину наглость. — Понравилось? — Что конкретно? Киса манерно цокнул языком, развернул Хэнка к себе лицом и, взяв его за руку, засунул её себе под футболку. Под пальцами у Бори была гладкая горячая кожа, а не лезвие, как он себе напридумывал. И Хэнк как заколдованный смотрел на собственную руку под чёрной тканью. Он поднял голову спустя целую вечность. И как приглашённый на казнь встретился с Кисой глазами. Тот понял это как разрешение и повёл руку Хэнка ниже по своему телу. — Мне нельзя тебя трогать. — Это прозвучало так неубедительно, что впору было рассмеяться. И Киса бы так и сделал — с него станется, — если бы не мелкая, почти незаметная дрожь в руках, которая выдавала все его эмоции. Такая крошечная, но насколько же громкая. — Но ты уже трогаешь. — И он прижал Борину руку сильнее прямо к полувставшему члену. Ветер девяти преисподних обжёг Боре скулы, они тут же заалели, как яркий летний закат на исходе августа. Ему было слишком много всего — горячего дыхания куда-то в шею, неслучившихся поцелуев, этих оголенных, как провода, прикосновений — это ты сам, представляешь, это ты делаешь — и Кисы всего целиком. Киса бы его уломал. Плюс-минус час, и Хэнк бы забыл и про гордость свою, и про кодекс, и про всё на свете. Но даже часа у них не было. Услышав шум мотора во дворе, Киса с сожалением отпустил Хэнка. Подхватил полупустую бутылку выдохшегося пива с пола и как ни в чём нахуй не бывало свалил на диван. У Хэнка по позвоночнику прошла остаточная сладкая дрожь. — Вы чё так рано? — Да, прикинь, заглохли, блять, посреди дороги, толкать пришлось... Ты чего красный такой, Хэнкалина? И голос странный… Вы чем тут занимались без нас, м? — Гена с удивительной проницательностью смотрел на Хэнка, который как будто приклеился к автомату лбом и пытался ни в коем случае не повернуться к нему лицом. — Нормальный голос. Со стороны дивана, где сидел Киса, что-то нехорошо загремело.///
Киса вызвонил его из дома под каким-то совсем неудобоваримым предлогом. Который, к слову, даже сформулировать толком не смог — пробубнил что-то в трубку про скутер и тут же про домашку по физике. А Хэнк изрядно заебался как пони бегать по кругу и запросто ему поверил. Сделал вид, что поверил. Сел на автобус и пригнал к дому Кисловых. В рюкзаке призывно позвякивала об повербанк бутылка шампанского из матушкиных закромов — припрятанная туда на выпускной. Потому что на трезвую разговаривать с Кисой сил не было, но и наебениться как на день рождения тоже не хотелось. Вот и получилось, что для храбрости взял. Дома у Кисы не было ни одного бокала — да я их расхуячил все со стаканами вместе, есть мамкин сервиз. Пили, в общем, из китайского фарфора на шесть персон втроём — Хэнк, Киса и удушливое желание наброситься друг на друга вот прямо сейчас. — А закусывать геранью будем? — Хэнкалина, заебёшь! Дома ешь хоть изредка! Хэнк, справедливости ради, слишком поздно спохватился — когда уже перед глазами начало плыть, а в голове стало легко-легко от полбутылки игристого на двоих. Киса закатил глаза в своей обычной манере и, собрав все углы в комнате, пошёл на кухню. Хэнк поймал его на полпути в дверях спальни. Раздразнённый и доведённый до помешательства, прижал к стене и поцеловал яростно и грубо. Просунул колено между ног, не оставляя совсем никакой возможности выбраться — как будто бы это не Хэнк морозился две недели. Зато так хотя бы казалось, что ситуация в его руках. Боря на эмоциях сжал в кулаке влажные от пота волосы на затылке. Киса застонал жалобно и несдержанно, и этот звук прошил Хэнка как пуля. Он не так хотел. Уже прошло очень много времени — целая вечность, по ощущениям — с их первого пьяного поцелуя. Хэнк успел забыть, как трепетно и ласково Киса тогда касался его губ, как гладил по щеке и шее, как исступленно прижимался всем собой. И Хэнка будто опрокинуло на лопатки, хотя он твёрдо стоял на ногах. Боря подстроился и коснулся его нежнее, аккуратнее, поцеловал в чувствительное место за ухом. И Киса стал мгновенно послушным и ещё более нежным. Хэнку даже совестно и боязно стало от этого — он мог сейчас попросить Ваню сделать всё. И Киса сделал бы — лишь бы его приласкали ещё раз, поцеловали также мягко, но настойчиво и искренне. Боря повернул его к себе спиной, абсолютно однозначно прижимаясь членом к заднице, и поцеловал в шею. Ему натурально сносило голову от всего, что происходило. Кто же мог подумать что Киса — безбашенный и бесстрашный — будет задыхаться, скулить и кусать губы от нежных поцелуев с языком, и взгляда глаза в глаза. — Где там твой пояс от халата? Давай, сделаю, как ты хотел. — Хэнк пытался в последний раз глотнуть воздуха перед погружением в кисин чёрный омут. Киса замотал головой и болезненно, температурно заглянул Боре в глаза. — Нет. Я хочу тебя трогать. Хэнк не мог отвести взгляда от Кисы в его руках — как после нескольких дней на жаре пил, пил и пил пьянящую темноту его глаз и лесной пожар бледной кожи. Не отрываясь, он взял Ваню за руку и повёл на кровать. Тот так правильно и ладно смотрелся на ней, будто бы только так эта вселенная и могла существовать, а всё, что было до — его не было. Такой себе микро большой взрыв в масштабах комнаты. Хэнк наклонился сверху, ещё один — последний — раз заглянул Кисе в глаза и сказал решительно — как выстрелил. — Ну тогда трогай. — и отпустил его руки, как грех. Киса медлил, будто поверить не мог. А потом принялся трогать Борю везде — гладить выступающие мышцы на боках и твердые плечи, нажимать на контуры татуировки на рёбрах под сердцем, рисуя там два роковых слова заново своим живым лихорадочным теплом вместо чернил. Хэнк не выдержал и снова его поцеловал. А потом одним слитными движением спустился от Кисиного лица вниз, аккуратно развёл его ноги и потёрся щекой о голый живот. Киса вдруг заскулил так жалобно, отвёл стыдливо глаза и закрыл лицо руками. Застеснялся, попытался — очень неправдоподобно — вывернуться, но не прятался и не закрывался там. А был ведь такой смелый в красном свете своей комнаты, когда творил с Хэнком черте что по телефону. Хэнк прекрасно знал, что у Кисы нет ни совести, ни стыда. Но Боря играет по его правилам всё по той же причине — по приколу. — Я только попробую, Кис, я обещаю. Я ничего не буду делать, если ты не хочешь, — игнорируя колом стоящий член прямо перед своим лицом, пообещал Хэнк. В ответ Киса почти завыл и призывно вскинул бёдра в немом и истовом — я хочу. Гаденыш. Даже здесь, даже сейчас распятый и расслабленный, абсолютно однозначно знающий, что будет дальше и что никуда от этого не деться — так сильно этого желающий — не мог без своих выебонов и гонора. Но это в нём было так легко любить. Хэнк решил больше его не жалеть. Хватит, намаялся. Хочешь и дальше прикидываться — ради бога. Я ведь тебя всего, до последней капли знаю. Он не медлил и не дразнился — накрыл ртом член и тут же задвигал головой глубоко и медленно. Это было похоже на отмщение и исповедь разом. На глазах рефлекторно выступили слёзы. Хэнк игнорировал и их, и этот бешеный шум крови в ушах — слышал лишь задушенные уголком подушки стоны и крепко держал за бёдра. Надолго Кису ожидаемо не хватило, — подростковая несдержанность, колкое шампанское и неизбывная гремучая нежность — и он задрожал всем телом и кончил, так и не успев произнести имени Хэнка. А так хотел, чтобы как в кино. Боря прижался лбом к его обнажённому бедру, попытался отдышаться и унять только лихорадочную улыбку. На щеках чувствовались остатки слёз. — Стоило того, чтобы бегать от меня? — раздалось откуда-то сверху осипшим голосом, в котором сложно было узнать Ваню. Кисе всё ещё не было восемнадцати, и это всё ещё не имело никакого значения. Это всё ещё того стоило.