свой.

он хочет сделать его своим. хочет, но не делает — не имеет права. у дазая из своего только разбитые в кровь костяшки, дотлевающая сигарета в пальцах (последняя) и третий год учёта, который сегодня обязательно продлят. сигма вздыхает тяжело и вымученно, льёт перекись на чужие подранные руки, будто специально попадает на фильтр тлеющего винстона (без будто), и дазай шипит сразу от двойной боли — физической и курильщика. недовольный карий разбивается о строгий серый. дазай перед ним беспомощен, как комар под мухобойкой. как задница под отцовским ремнём, как сухое дерево перед лесным пожаром, как планета под взорвавшимися атомными. дазай перед ним на молекулы и сбитый сердечный ритм, до дурной улыбки и дрожащих вздохов. сигма ему в ответ усталостью от выходок, холодом и личной аптечкой. перекись, йод, зелёнка, два блистера обезбола, пара завалявшихся таблеток ношпы и бинты-бинты-бинты. полевой госпиталь на ножках. (не то чтобы сигма сильно против, но да, против) дазай во взаимность верить перестал чуть раньше, чем в деда мороза, но сигма вроде рядом, вроде заботится, так может.. не может. быть этого не может. как факт. как херова аксиома. сигма в список дазаевского «моё» не входит. не вбегает, не влетает и даже не вползает. осаму врёт, что и хуй с ним, собственно, но руки в очередной раз о чьи-то лица стирает и ждёт сильнее хатико. когда придёт, когда вздохнёт устало-замученно, сядет рядом, и пойдут по классике — перекись, зелёнка, бинты. дазай не побитый щенок — ободранная дворовая шавка. таких не за ухом почесать и корма насыпать, таких камнями, палками и бесконечными «фу, пошла отсюда!». а сигма просто собачник до глубины души, поэтому дазая и за ухом, и кормом, и шампунем от блох. осаму докуривает мокрый пепел, кривится от медицинского привкуса на языке и кидает бычок куда-то в сторону. тот скатывается на две ступеньки вниз, жалобно-побито замирает на месте. строгие серые метают молнии, карие закатываются так, что видят мозг (его отсутствие) в черепной коробке. дазай с кряхтением поднимается — колени вылетают в стратосферу и громко щёлкают — дошагивает до окурка и перемещает жалобно-побитое в урну. серые строгие теплеют. падает обратно на ступени, тянет подранную руку в мягкие ладони. у сигмы кремов и прочей уходовой хрени столько, что одноклассницы обзавидуются. пальцы всегда нежные, губы нетресканные (и нецелованные) и волосы пахнут дождливым лесом и утренним морем. юноша бинтует быстро и мягко, научился, пока хлопотал над дазаем. сигма вообще выглядит так, словно собран из пуховых подушек и сахарной ваты. то, что он на вкус терпкий, а на ощупь холодный и стальной — величайшее разочарование и высшая степень восторга осаму. коротко жужжит застёгнутая молния на косметичке-апечке. сигма откладывает медицинский набор в сторону, с тяжёлым вздохом поднимает голову к небу. по светло-голубому плывут ватно-белые, солнце до чувствительных глаз в теньке не достаёт, и с губ срывается тихое «красиво». дазай согласно угукает, не отводя взгляда от чужого профиля, рассыпавшихся по плечам волос и чуть дёргающего от слов кадыка. сигма прикрывает глаза, убоюкивается майским ветром, а дазай с силой давит пальцами на разбитые костяшки, пытаясь отрезвить себя болью. он хочет сделать его своим. хочет до зубного скрежета, до промокших в крови бинтов, до безумия. прокусывает губу на всякий случай, пытается избежать и не сорваться, а потом сталкивается отчаянными карими с заинтересованными серыми. — я всё думаю, — чуть хрипловато от долгого молчания начинает сигма. — когда же ты наберёшься достаточно смелости? оглушение. как кувалдой по затылку, как рывком на глубину океана, как в невесомости космоса. дазай смотрит так широко, так шокированно, что младший не может сдержать улыбки. осаму немо открывает и закрывает рот — точь-в-точь рыба на берегу. — можно?.. — самую малость подаётся вперёд. голос осипший от эмоций. — нет, блять, просто так сказал, — сарказм льётся через край. дазай резко придвигается, хватается пальцами за шею, рывком тянет на себя и целует. не закрывает глаз (вроде не в пустыне, но мираж ощущается слишком реально), смотрит до боли в серые, а там — ничего. ничего, что может позволить ему остановиться. он не углубляет, целует почти целомудренно, но жадно, и вдруг кусается несдержанно, так, что на язык попадает чужая кровь. пощёчина обжигает лицо. — придурок, блять, — болезненно-злобно шипит сигма, слизывает с губ невкусную алую. дазай отшатывается, смотрит виновато, и вот сейчас он действительно побитый щенок (дворовой шавки). юноша мучает его прямым беспристрастным взглядом несколько секунд, а потом улыбка начинает медленно брать своё. сигма её опережает. хватает пальцами белый с высохшими каплями красного воротник чужой рубашки, дёргает на себя и ловит поражённый вздох губами. сигма в список дазаевского «моё» не входит, не вбегает и даже не вползает — врывается резко, с ноги, и гордо запрыгивает на первое место, по-королевски там располагаясь. осаму перестаёт дрожать осиновым листом, прижимается близко, крепко, игнорирует зудящие от боли руки, вплетая пальцы в россыпь светлых волос, и кусается снова, но легко и слабо, почти нежно. сигма целуется невозможно. так, что многострадальные колени подгибаются, вынуждая упереться в ступени, чтобы не упасть, а дышать рвано и слабо — через нос, не отрываясь от губ ни при каких условиях. в нём смешалась сладкая вата и сталь. дазай думает, что подсел окончательно, и до сих пор не верит в реальность происходящего. а потом привычно строгие серые с нежностью смотрят в его очарованные карие, и всё встаёт на свои места. сигма просто сделал дазая своим.