Волны разобьются

Стакан выскользнул из рук и разбился. Собака с любопытством подбежала, понюхала осколки. — Кыш! — фыркнул на нее Эхри. — Лапы порежешь. Дверцу кухонного буфета украсили мелкие солнечные зайчики. Эхри одернул руку, уронил осколок. Царапина быстро наполнилась кровью. Эхри прижал раненый палец к губам, почувствовал привкус железа. Эхри с отвращением вспомнил последнее, что он видел перед тем, как сердце ему подменили — каменный пол залит бордовым, густым… Из гостиной зазвонил телефон. — А-ай… А ну кыш отсюда, сказал! — он махнул рукой собаке, снова испытавшей рвение обнюхать останки стакана. Звонила мать. Эхри аккуратно взял телефон, стараясь не касаться им больным пальцем. — Алло? Расстроенный голос матери сообщил коротко: — Дедушка умер. — Мне то… очень жаль, — сказал Эхри. Он больше не знал, что сказать. Собака подошла и стала облизывать руку. Она вся была в крови и липкая. В трубке — горечь, усталость, причитания и скорбные вздохи. Выслушав мать, Эхри сказал незначительное «Держись, скоро приеду», повесил трубку. Вымыл руку, наклеил пластырь. Вернулся на кухню, подмел осколки. Затем — в спальню, лег на спину на кровать и позвал собаку лечь рядом. Он лежал, глядел на занавески и на пылинки, пляшущие на свету. Вспоминать ничего не хотелось. Чувства Эхри обмякли, мысли — споткнулись и утонули. Эхри гладил собаку, слушал глухой шум из окна, и потом не заметил, как сжал фейский медальон на своей груди. Стук в дверь раздался неожиданно и ненужно. Собака вскочила, громко залаяла. Эхри поспешил в коридор. Шифра стояла перед ним в дверях. Она оделась наспех, не накрасилась, и конечно же, забыла ключи. Она глядела на него сочувственно, и была в эту минуту такой понятной и человечной. — У тебя сжалось сердце. Что случилось? — спросила она грустно. А Эхри, хоть так не хотел кого-то видеть, почувствовал слабую радость. Шифра села на его кровать, Эхри опустился рядом. Шифра ждала, а Эхри начал говорить не сразу, все еще не понимая своих чувств. — Умер дедушка, — сказал Эхри. — А мне мать жаль. — Мои соболезнования… Бедняжка. — Мне не жаль, — ответил Эхри. — Я его только не очень любил, хоть он любил меня. — Почему? — Он там слишком много жаловался, и слишком много требовал — от матери, от меня. При этом был уверен, что счастлив я не буду. Мне то его трудно было понять, а он все говорил, и говорил, понимаешь, а? — Ты боишься, что он оказался прав? — Нет, я этого не боюсь, — соврал Эхри. — Но я боюсь, что не чувствую то, что должен. А мать решит, что то я бессердечный, — подумав, он добавил: — Он-то не виноват, что разочаровался в жизни. — Ты не бессердечен, я бы не пришла сюда, если бы тебе не было плохо, — сказала Шифра. — Хотелось бы, чтобы мое сердце не страдало, и чтобы я не вспоминал только хорошее о нем, — признался Эхри. — Значит, ты любил его, хоть тебя он ранил. Я горжусь тобой, — и Шифра взяла его за руку. — Я поеду с тобой на похороны. — Мне придется уехать. Он хотел, чтобы его похоронили в родном городе. Ты не боишься то заболеть? — Я поеду, — твердо повторила Шифра. — Ты не бойся грустить, Эхри. Эхри лег, положив голову ей на колени. Шифра мягко гладила его по плечу и по волосам.