Шпильбрехер

Протираю кассовый аппарат от пыли и хлебных крошек. Придурок, работающий до меня здесь, видимо, был совсем свиньей. Тяжело вздыхаю, как грешница в церкви. Со стен смотрят иконы приколоченных пустых обложек с засаленными выцветшими ликами певцов кантри. Гляжу на них в ответ, словно говорю: «Ой, да ладно вам. И так тошно!» Лето тысяча девятьсот шестьдесят второго в Миссисипи выдалось особенно жарким. Термометр перевалил уже за сто градусов, его несчастный декоративный поплавок, сделанный из пластика, поник весь, слегка подтаяв. Я тоже был как плавленый, а ещё красный и сонный. Жесткие взмокшие волосы гадко прилипли к лбу и вискам. Не выдержав, включаю третью скорость на тарахтящем кондиционере, и теперь отчаянно рискую вылетом всех пробок в музыкальном магазине: работающей техники и так навалом, а здание и проводка старые, страдают и существуют из последних сил, наверное, ещё со времен Герберта Гувера. Тишина кругом гулкая и тягучая. Только кондиционер и скрипит шестеренками. Музыку я выключил, её было не для кого включать, никто в нормальном уме не вылезет в такую погоду на улицу и не потащится делать покупки. К сожалению, арендная плата неумолимо капает, а я, как всякий владелец, таю надежду отбить хоть пару баксов ближе к вечеру. Воздух прорезает звон полых балок: цветные рабочие что-то колотят на крыше соседнего здания. Мне даже смотреть на них страшно. Крыша железная, нагретая. Вот, где сейчас царит настоящий ад на земле. Рабочие спускаются часто, сидят в тени подолгу и глотают воздух, прижавшись спинами к прохладным кирпичам библиотеки. Зайти им туда нельзя, поэтому они периодически подбегают к моим дверям. — Здравствуйте, — пятый раз за день здоровается пожилой мужчина. Кожа у него на лице вся морщинистая, глаз, затопленных потом, почти не видно, а руки грязные, словно латексные перчатки натянул: — Можно попросить стакан воды? Киваю, поспешно копошусь в ящике, достаю пару бумажных стаканчиков. Владелец съемного помещения разорется вновь, если прознает, что я подаю стеклянную посуду. За стариком выстраивается еще человека три. Достаю еще три одноразовых стаканчика, наливаю до самых краев, отдаю мужчинам по очереди и, как заботливая прислуга, собираю обратно. Те сыплют благодарностями и уходят, я было уже собираюсь выбросить все в мусорку, как за спиной раздается смущенный кашель. Старик все так и стоит на пороге, переминается с ноги на ногу. — Туалет там, — машу в сторону подсобки, не поднимая глаз. Слышу сдавленное: «Спасибо», а сам иду стоять на стреме на улице, чтоб никто не зашел. Сам я из Калифорнии, переехал сюда, потому что дешевле, да и хотелось давно уже сменить обстановку. Ближе к двадцати пяти годам почему-то взял в голову, что люблю природу и не люблю суматоху больших городов. Однако Джэксон был всё же слишком маленьким… в бюллетене значилось, что здесь живёт двести тысяч человек, а на деле ощущалось словно просто тысяча. Я успел перезнакомиться почти со всеми семьями. Из-за фамилии меня часто принимают за племянника какого-то владельца радиостанции. А я и не против. С людьми легче общаться, когда они думают, что у тебя за спиной есть родственники с парой миллионов. Снаружи настолько душно, что даже курить невмоготу. Деревья стоят бесшумные, статичные. Птиц не слыхать. Какая-то могильная атмосфера. Или это затишье перед бурей? Гравий хрустит под ногами. Рисую носком ботинка узоры кривых улыбок и глазки-крестики. За спиной звенит колокольчик, старик еще раз бормочет слова благодарности и поспешно идет к библиотеке, поправляя намоченные холодной водой седые волосы. Я смотрю ему в след, на чуть ли не дымящуюся крышу красивого белого здания и почему-то не спешу вернуться под прохладный поток кондиционера, а с непонятным упрямством продолжаю стоять на улице, словно желая доказать самому себе, что не так уж и сложно это все вытерпеть. Хватает меня минуты на три. Захожу обратно в спасительную тень магазина, оглядываю его с нежностью и грустью, прикидываю, как бы сделать тут декор повеселее. Или хотя бы убрать этот мертвый, унылый кантри-дух. В голове, как по волшебству, возникает образ разукрашенных витрин в Сан-Диего, необычные композиции из пластинок на стекле, которые мелькают в рекламе по телевизору. Улыбаюсь и думаю о том, что теперь-то точно появилась причина найти себе девушку. Сам ничего не смыслю в художественности, хоть и очень люблю это все. Достаю расчётную книжку, разлиновываю с помощью одного листа другой, вписываю в столбцы прибыль за прошлую неделю, вычитаю аренду и зарплату уборщицы, которую она получает по пятницам. Остается ещё достаточно, несмотря на то, что сейчас не сезон. Прикидываю, что мой небольшой бизнес окупится уже где-то через месяц и начнет наконец-то приносить маржу. Тогда отец точно перестанет меня донимать. Вдруг раздается стук в дверь, приходится вынырнуть из мечт о недовольном лице родителя и отогнать манящий образ пышногрудой блондинки с идеальным художественным вкусом и коротким розовым платьем. Не оборачиваясь, кричу: — У меня кончились стаканчики! Через десять минут приходите, я сбегаю в магазин! — Мне не нужны стаканчики… — тихий мягкий голос доносится сзади. У меня почему-то бегут мурашки. Бывает так, что запах человека нравится или интонация его приятна — вот тут было именно оно. Оборачиваюсь, делаю самую приветливую и обворожительную гримасу из всех возможных, рассчитываю произвести хорошее впечатление на незнакомку с волшебным голосом. Может, она и в моде на витрины разбирается? Однако незнакомки никакой нет. Передо мной стоит худой черный парень с Библией в руке. — Эм… — я растерянно прокашливаюсь, верчусь как болванчик, словно не знаю, куда сбросить свою глупую красную физиономию. — Сэр, вы не знаете, где Джуди? — Джуди? — зачем-то повторяю, хоть и все прекрасно расслышал. Джуди — уборщица, ей лет шестьдесят. Сегодня пришлось отпустить её пораньше, так как у нее из-за погоды разболелись колени. — Да. Джуди. — Джуди пошла домой. У меня закружилась голова, то ли от того, что три минуты стоически простоял под палящим солнцем, то ли из-за переизбытка «Джуди» в диалоге. Продолжаю приветливо улыбаться, но рассчитываю на то, что парень сейчас уйдет. Нет, у меня в магазине цветным можно находиться и покупать можно в отведенные часы. Но все же они редко заходят, сомневаюсь, что хотя бы у десятка двух семей есть проигрыватели. Парнишка стоит как вкопанный, с прищуром смотрит на меня. Довольно высокий, стройный, с очень длинными руками, так и продолжающими сжимать Библию. Это всё начинает нервировать. — Что-то подсказать? — вежливо спрашиваю и отхожу к телевизору, включаю его и незаметно беру с полки пистолет. Просто на всякий случай. Я новенький в городе, не знаю, как обстоят дела с преступностью, а в кассе лежит четыреста долларов. Я разворачиваюсь, а этот придурок подходит ближе. Кладет книгу на столешницу возле печатной машинки. — У вас есть что-нибудь из Джеймса Брауна? — неожиданно спрашивает, а карие глазища так и горят любопытством, делая и без того юное лицо каким-то совсем наивно-детским. Смутившись, заталкиваю пистолет поглубже в карман брюк. Поддаваясь общей южной паранойи, и сам становлюсь черти чем. — Нет, — отвечаю неловко: — Могу сделать заказ в следующем месяце. — Жаль… Но не надо. Я просто посмотреть хотел, — парень вновь становится задумчивым и даже строгим. Смотрит на меня долго, пристально, словно раздумывает над чем-то. Затем произносит воровато: — Не хотите поговорить? — Что? — зачем-то шепчу в унисон, нависаю над кассовым аппаратом, но последовавшие слова и вообще не слышу, приходится пододвинуться еще ближе. — … старик выходил, я видел. Вы вроде хороший человек, сэр. Морщусь, не понимаю к чему ведет этот странный парень. Костяшки у него побледнели, вцепились в несчастный тонкий корешок потрепанной книги. — Вы знаете, что после того, как начнется апокалипсис, некоторые люди смогут спастись? С такой силой закатываю глаза, что больно аж становится. Серьезно? Неужели я выгляжу как тот, кто поведется на этот бред? Тормоза у парня, видимо, отсутствуют совсем, и я этим даже немного восхищен. А что если бы на моем месте оказался добропорядочный гражданин Миссисипи с еще более добропорядочной, нетерпимой женой христианкой за спиной? Парень продолжает что-то затирать с взволнованным видом, а мне даже неловко перебивать. Слушаю и рассматриваю книгу, из которой торчат маленькие аккуратные закладки, сделанные из дешевых желтых тетрадных листов. На некоторых из них красуются извилистые рисунки цветочков и хлопка. Спрашиваю, когда парень замолкает: — А кто это рисовал? — тыкаю пальцем, жду ответ вроде: «Моя девушка» или «Моя сестра». Два уголька глаз непонимающе хлопают, озадаченно пробегаются по мне. Кажется, теперь мы оба друг друга считаем за идиотов. — Что рисовал? — Ну, на закладках, — я тянусь вперед, слега выдергиваю одну, чтоб лучше рассмотреть тщательно прорисованную фиолетовую шапочку гиацинта: — Очень симпатично. Делаю комплимент и улыбаюсь. Парень вздрагивает, поспешно кладет книгу на стол, я даже не успеваю расслабить хватку. Раздается короткий хруст, и верхний кусок рисунка остается у меня в руке. — Извини. Я уже морально готов предложить деньги или купить брошюру с Христом на худой конец. Так неловко и виновато себя чувствую. — Ничего страшного, — вестник апокалипсиса пожимает плечами: — Еще нарисую. Удивленно вскидываю брови. Однако необычное хобби для парня… Во внезапно возникшей тишине слова диктора из новостей звучат особенно четко: «Полицейские застрелили цветного мужчину средних лет, когда тот потянулся за водительскими правами…» Мой единственный посетитель взволнованно оборачивается к экрану. Недолго слушает, а затем грустно смотрит на Библию, на меня. Его взгляд останавливается на кармане. Прослеживаю за ним и сам бледнею от испуга и еще большей неловкости. Говорю просто, чтобы что-то сказать: — Мне нужен человек, который смог бы рисовать на витринах. У тебя получится это сделать? Тот молчит. Замер, как зверек, лишь громко сглатывает: — Нет, сэр. Простите, что побеспокоил, сэр. Я даже рот не успеваю открыть, паренек улепетывает с такой грацией и скоростью, что мне остается лишь виновато чесать затылок. Пожалуй, это был самый странный и в то же время живой на эмоции диалог за долгое время. Я прокашливаюсь, переключаю режим кондиционера на двойку, а то тот уже хнычет из последних сил, грозясь взорваться у меня над головой. Потихоньку вечереет. К магазину идет парочка дам с пышными прическами цвета заварного крема. После того как обслуживаю их, ставлю пластинку Дела Шеннона «Беглянку». Убираю деньги из кассы в сейф: готовлю магазин к закрытию. Завариваю себе кофе, кладу два кубика сахара и побольше льда. Замечаю забытую парнем Библию на столе — дешевое потрепанное издание с кучей пометок на полях и торчащей сложенной вдвое страницей из журнала с надписью «Сионская сторожевая башня и вестник присутствия Христа». Выбрасывать жалко, оставлять здесь кажется тоже как-то неуместно. Не зная, куда спрятать это добро, запихиваю себе в портфель, думая, что когда-нибудь, при случае, смогу вернуть вещь законному владельцу. Если тот не сбежит вновь, лишь завидев меня на горизонте. Как все же глупо получилось… Было бы даже смешно, если бы не было так грустно. Южные штаты очень отличаются от Калифорнии. Не знаю, смогу ли я привыкнуть. Однако уехать и доставить удовольствие отцу своим очередным провалом представляется ещё более невозможным. Допиваю кофе. Мою кружку под струей холодной воды, протираю полотенцем блестящие стеклянные бока. Рабочие так и торчат дугообразными черточками на крыше. Ярко-оранжевое небо очерчивает их темные, изможденные силуэты. Где-то вдалеке гремит гром, пока ещё совсем призрачно-тихо.