***
Опломбированные чемоданы исчезают в недрах багажной карусели. Электронный женский голос невнятно объявляет очередную посадку на рейс. Всюду снуют люди, всюду шумят их раскрытые рты, болтающие на разных языках, всюду собираются как под линейку выровненные очереди. Глянцевые отсветы по стенам и полу режут сетчатку, заставляя щуриться, и взгляд — как будто, сука, специально, ну зачем, зачем, блять, зачем — выхватывает из толпы какую-то обнимающуюся парочку. С них нечего взять — опять сопли, снова слюни, вновь зарёванные лица. Прощаются, значит. Прощаются так же шаблонно и глупо, как прощаются все влюблённые идиоты, которые разойдутся через месяц отношений на расстоянии. А ты вообще никак попрощаться не смог. И отношений у тебя тоже — шиш. Дырки в количестве трёх штук от брецеля. Внутри что-то обрывается, Кайзер морщится — да-да-да, спасибо за напоминание, он, между прочим, тоже не в восторге, — и разворачивается на пятках, забиваясь в безопасный ментальный угол от греха подальше. Серьёзно, к чему вообще все эти уколы и тычки в подреберье? Ещё и из-за дурацкой интрижки, которая не закончилась бы ничем стоящим. Неужели во всём виновата привязанность к поцелуям в душевой и склонность к регулярному горловому минету? Что-то внутри обрывается во второй раз, обрывается вдвойне сильнее, обрывается так, как рушатся вековые ледники под гнётом глобального потепления. Парниковый эффект хлещет по мозгам, Кайзер нервно хватается за олимпийку, надеясь удержаться за обрыв воображаемой Скандинавии. Обрыв под ногами крошится, одежда не спасает, ткань в районе сердца идёт глубокими складками, а айсберги пробивают толщу чужих глаз и там же растворяются. Ауч. Кайзер не разрешает добивать себя раньше времени, но дар убеждения не работает — дар убеждения оборачивается против, ебашит под дых с ехидной ухмылкой — да ты облажался, признай уже, — и взвинченная немецкая тушка торопливо семенит к своим сокомандникам. Ауч. Просто ауч. Хватит, пожалуйста. Михаэль помнит, что для Бастард Мюнхен — как для самых лучших, самых исключительных и особенных парней во всём Токийском аэропорту — выделена персональная стойка регистрации. Нужная цифра попадается на глаза, ладонь сжимает заранее заготовленный загранпаспорт. Движения обретают рваную, оторопелую резкость, потому что Кайзера внезапно парит, что он отбивается от стаи — судя по отсутствию фигур в одинаковом шмотье, парни уже проходят зону досмотра, — но держать лицо, покачиваясь на треснутом пьедестале, гораздо важнее риска быть брошенным в Японии. Да и блять. Без него в любом случае не улетят. А если улетят, так и хуй бы с ними, он не сказать, что сильно против. Из матовой обложки выглядывает корешок билета — шестнадцать ноль три, аэропорт что-то там Франца Иосифа, всё, идите в пизду, даже думать не хочется, — девчонка за стойкой протягивает ладонь и разворачивает документы. Бегает глазами по строчкам, по непроницаемой физиономии Кайзера, сверяясь с фотографией. Снова по строчкам. Снова по Кайзеру их этими японскими глазищами. Возвращает. Улыбается. Краснеет. Кайзеру хочется долбануть своё прекрасное лицо в ближайший столб, чтобы краснота отзеркалилась на нём крестьянской кровью. — Неужели это вы?.. — восхищённо спрашивает девчонка, прикладываясь ладошкой к губам. Густой блеск на них кажется лишённым цвета, маникюр превращается в мясные лунки от вырванных ногтевых пластин, а длинные ресницы напоминают дешёвую наклейку. У Йоичи были другие. Настоящие, простые, без излишеств, но Михаэль глазел на них так, словно увидел десять Кубков Мира и шесть шестигранников с шестью одинаковыми стадионами. В животе свербят растопленные ледники, число зверя растворяется на хрусталике чернильной точкой. Кайзер моргает. Кивает болванчиком на заданный ранее вопрос. Прячет паспорт в карман. Уходит. Подумать только, весь этот галимый флирт не вызывает у него прежней самолюбивой улыбки. Ничто не вызывает. И никому улыбаться не хочется. Ни этой дуре, ни таможенникам, ни родной Германии, ни своему отражению в зеркале. Йоичи, быть может, единственный человек, который по-настоящему заслуживает увидеть его белоснежные тридцать два, но это тоже не точно. Изящные пальцы мнут уголок билета, на подушечках хрустят волокна бумаги. Ломка осаждает Кайзера со всех сторон, ломка выходит за грани дозволенного, пробираясь под кожу, и голливудская улыбка здесь реально ни к чему. В отличие от сухого кома в глотке при взгляде на бездушное «Счастливого пути», растянутого под потолком. О каком счастье может идти речь, когда чужое пренебрежение с такой виртуозной лёгкостью осаждает со всех сторон и метко ставит ногу на горло? Обида это, попытка сломать или запланированное унижение — без разницы. Остекленевший взгляд падает в стыки плитки под ногами. Кайзер дёргает щекой — весь аэропорт с его суматохой похож на глупую шутку. Для той парочки уж точно. Для него самого… быть может, совсем чуть-чуть. Стройное тело проскальзывает через металлоискатели на автомате, руки машинально счищают рандомную мелочь из карманов обратно, палец рефлекторно щёлкает клавишей блокировки, подушечка по инерции дёргает шторку уведомлений. Кайзер ни на что не надеется. Он уже знает, что там пусто. Прощание прошло как-то наперекосяк — всюду были лишние глаза, никаких шансов поцеловаться или сказать что-нибудь стоящее. Да и надо ли было? Йоичи всё равно ему не напишет. Конечно же, Михаэль никогда не считал себя идиотом, способным привязаться к отбросам, но метафорическая корона оказывается располовиненной надвое всего-навсего за один щелчок. Йоичи знает его соцсети, он знает адрес Йоичи. Всё между ними вроде как проходило правильно, всё могло сложиться иначе, могло сложиться полным взаимообменом, но контракт возвращает Кайзера обратно в Мюнхен заплутавшей перелётной птицей, прямо в выбитые окна его гигантского замка. В зале для пламенных торжеств бардак, огарки свечей, присыпанные пеплом пинты, и несчастные баварские сосиски, покрытые плесенью. Руки по привычке кольцуют торс в ремень безопасности, Кайзер пытается положить хер на то, что по задворкам его огромного замка блуждают не верноподданные, не крестьяне, не рыцари и даже не шуты, а северный ветер в обнимку с чёрной тишиной. Рокот двигателей слышен сквозь обшивку, в крохотный иллюминатор светит ледяное солнце, сбоку бормочет Несс — маленький, блять, гремлин, он снова подбивается под бок без спроса, будто какой-то дерьмовый лазутчик с шилом в очке, — но Кайзер не собирается его слушать. Кайзер смотрит вниз и понимает, что не боится реальной высоты — боится высоты метафорической. И его драгоценное сердце колотится так быстро, словно сейчас лопнет.***
Принять свою зависимость от конкретного человека с распростёртыми объятиями достаточно сложно. Особенно для Кайзера, который с юности привык возвышаться надо всеми своими успехами в спорте и ровной осанкой. Он прикипел к трону, полюбил смотреть на раскрытые от восхищения рты и грубо поддевать бутсами подставленные для ударов челюсти. Такой образ жизни был выгравирован на хитросплетениях его судьбы микронами рукописного шрифта. Кайзер знает — написанное на роду немецкими топорами действительно не вырубается. В отличие от наточенной японской катаны, про режущую силу которой нигде не упоминалось. Ладонь в который раз сжимает мобильный, шторка уведомлений летает вверх-вниз после каждого глотка. Чешское пиво в глотке напоминает растворённый в воде антибиотик, стул под задницей — топкую жижу, с которой легко бахнуться на уровень ниже — в перегной, торф и законсервированные под слоем ила трупы падших рыцарей, жандармов и солдат. Восковые лица последних скалятся прусскими крестами, напоминая о том, что японцы были союзниками немцев ещё задолго до рождения Кайзера с его ироничными картонными титулами. Их зубы стучат, их зубы грызут ржавые штыки и отбивают закадровое «возвращайся». Возвращайся к Йоичи. Он тебя зацепил так, как нас цепляло снарядами. Дальше только два выхода — контузия или смерть. Эй, Кайзер, ты же знаешь, что бывает с людьми, из которых вынимают осколки раньше осмотра медиков? Кайзера не волнуют их тупые предостережения. Детский лепет, не более того — прошлое должно оставаться в учебниках, а не в его башке. Прошлое должно забываться, чтобы новые поколения не думали о совершённых ими ошибках, не копались в себе, не ворошили, не вытряхивали и не выкапывали, и Михаэль резко запрокидывает голову, делая ещё один глоток. И ещё один, и ещё два, и ещё три, и цветущая топь протягивается по брусчатке, гасит фонари и обрывает проводку над макушкой. Кайзеру кажется, что он сходит с ума. Сильные ноги не держат, икры ноют, превращаясь в изъеденный грязью ватный дренаж, знакомые улицы сужаются и расширяются наравне с плавающим полем зрения. Кайзеру хочется скрыться от ветра, но мюнхенские дворы не пускают к себе, ощериваясь запертыми на замки калитками. Время ещё не перевалило за полночь, в отличие от японских часовых поясов, и как там Йоичи, и как там его дела, Кайзер, тебе ведь интересно? Михаэль хватается за голову с глухой усмешкой, комкая светлые волосы в снежки, которыми он бы разбил пару окон в Токио, потому что мистических мертвецов из его опустевшего замка появляется всё больше и больше. Они не зовут его вернуться к престолу, не протягивают меха и королевский меч, не бренчат доспехами — они только обтекают его серыми тенями и нашёптывают о том, что за глубоким рвом, увитом синими стеблями роз, до рвотных позывов и крика в своды расписных средокрестий пусто. Что-то живучее, что-то самоуверенное и наглое внутри подсказывает Кайзеру, что он восторженно бредит Исаги Йоичи, как и вся его разбежавшаяся и сгинувшая прислуга. Что-то снаружи, если отрицать высокопарные духовные ценности, подсказывает Кайзеру, что он ужрался пивом, шлифанул сверху чем-то покрепче вместе с сокомандниками, отпраздновавшими возвращение в Германию, и догнался до того, что теперь и сам то ли живой, как восковые лица солдат, то ли бесконечно мёртвый, как их заполненные водой лёгкие. Йоичи не сможет лечить тело, как врачи, но Йоичи смог бы наполнить обмелевшую душу и научить жить так, чтобы жалеть было не о чем. Когда безвольное тело наконец-то валится в знакомую постель в квартире покойной бабушки, и слабый запах старины просачивается сквозь спиртовую блокаду рецепторов, пиксели на экране вновь принимаются ржать над Кайзером, как над униженным всеми шутом. Да, дружище, похвали себя, покрасуйся перед зеркалом с голой грудью, зачитай красивую речь, поддержи себя. Расправь широкие плечи, огладь переплёты розовой лозы на своей руке и доведи жилистую ладонь до горла. Прикоснись к тем местам, к которым прикасался Йоичи, намочи святой водой, душевой лейкой или своей слюной, подрочи так, чтобы в глазах заплясали бродячие цирковые артисты — главный всё равно в зеркале, только где же твои букеты? Не забудь смыть грим, купить себе рандомную мангу в книжном и резиновую дырку — негоже марать свой имперский болт о всяких шалав, верно? Сердце колотится, уворачиваясь от тычков в подреберье, Кайзер растерянно пялится в потолок и слушает самого себя, рассыпав побледневшее от осознания амбре по подушке. А теперь просто представь, будто ваше воссоединение взаправду происходит здесь и сейчас — предлагает ему другой Кайзер. Воображаемый Кайзер, с короной, кольцом и сытой улыбкой. Представь, неотступно шепчет он, разбиваясь по потолку тенью от оконной рамы. Опусти свои веки, нафантазируй, будто бы этот твой ненаглядный Йоичи снова улыбается, вытирает потный лоб футболкой, смущённо поправляет чёлку, кладёт смутно дрожащие руки на плечи, скользит, гладит щёки и смущённо улыбается, принимая ваш общий договор долгим поцелуем. — Я люблю тебя, — ставит он печать блестящими искренностью глазами. — Я не люблю тебя, — ухмыляется Кайзер в тишину спальни. Дар убеждения внезапно не работает, Михаэль подрывается с кровати, стряхивает его с себя извалявшейся в грязи собакой, гордо вздёргивает подбородок и плюёт своё решительное «Нет». Нет этим долбанным отношениям между ним и Исаги, они не договаривались ни о каком общении, они просто сосались, дрочили друг другу члены, уссывались от смеха и учили польский мат в раздевалках в перерывах между матчами. На этом всё. Союз Японии и Германии не более чем вынужденная мера для того, чтобы задавить общих врагов, прижать их по всем флангам, загнать в котлы футбольных ворот и победно поднять флаги по ветру. Эта тактика возымела успех, но ветер дует даже сейчас, дует с востока, тянется с раскрытого балкона, бренчит стеклянными дверцами в шкафу и воет в ушах. В ушах звенит бабушкин сервиз, Кайзер более менее трезвеет и, поднявшись с топкого перьевого одеяла, ползёт на кухню. Йоичи ему не пишет. Йоичи действительно ему не пишет. Эта японская курва, в отличие от Несса, которого с новой силой хочется колотить за истерики в адрес Исаги, определённо оценил свою бастардскую задницу на миллионы евро больше, чем может заплатить Кайзер, собрав десять годовых зарплат в увесистый мешочек с приданым. Настоящий Кайзер — по всем показателям голый король, развенчанный император или просто беспомощный неудачник, который не может сейчас ничего, кроме как стучать зубами у окна и хлебать холодную воду, разбавляя кислоту в желудке. Над Мюнхеном уже середина ночи. В Японии, получается, ближе к обеду. И Йоичи не пишет. Не пишет, хотя Михаэль специально качал Лайн и регистрировался там по его же инструкциям. Нет-нет, а Исаги Йоичи — сволочь. Он планомерно изводит собой, как изводил в общей комнате, не вставая с койки до последнего. Мучает собой, как мучал крепко стиснутыми зубами, мягкими щеками и набухшим членом в глотке. Кайзер звучно чертыхается, сметая ладонью слой пыли с подоконника. Он говорил, что он не любит Йоичи. Уверен был на все сто тысяч процентов. И болезненно ноющее сердце будто в доказательство сказанных им слов оттягивает шею вниз тяжёлым прусским крестом — наградой за успешное сотрудничество, — но Кайзер сдирает с себя медали и отправляет на переплавку. К чёрту это всё. Кайзеру нужно не мнимое бахвальство, а Йоичи. Жёсткий вороний волос вращается в клетках памяти юлой, заставляя листать страницы авиакомпаний в поисках ближайшего рейса до Токио, песочная кожа утекает сквозь пальцы, его дурацкие рассказы о том, как удобно есть палочками, как прикольно читать мангу под ночником и как вкусно готовит мать по праздникам, ездят по мозгам асфальтоукладчиком. Это — пытка. Это — электрический стул. Это — грядущая взрывная волна, но Кайзер открывает рот, чтобы не разорвало барабанные перепонки, и заходит в кабинет. — Мне нужен отпуск, — отчеканивает он. — Три-четыре дня в Японии. Ноа качает головой с рокочущим немецким «найн». — Ты же знаешь, что нам без тебя никак. Кайзер качает пинтой пива со стиснутым немецким «шайсе», стараясь забыть весь польский мат, который он знает. — Йоичи такой мудак, — жалуется он. — Попробуй написать его друзьям, я же вижу, что ты весь изводишься, — с внезапным пониманием предлагает Бенедикт, но Михаэль ещё внезапнее вскипает. — А не пойти бы им на хрен, а? — рычит он до такого тембра, что Грим всплёскивает руками. — Тогда найди себе даму сердца и живи счастливо, — кивает он на телефон. Пиксели на экране постепенно прокладывают дорожку в Тиндер и заставляют листать многонациональное «хеллоу», «нихао», «аньён», «шалом», «привет», но Кайзер стукает мобильным от стол и втягивает губы в пропахший хмелем рот. — Что такое? — вытягивается Бенедикт. — Устал, — честно признаётся Кайзер. Даже дураку понятно, что нехватку внимания восполнить не выйдет — Кайзер действительно нуждается только в Йоичи. В их слаженной борьбе с остальными, в возобновлении их союза на цифровом поле на фоне виртуального рассвета, в ожесточённых спорах и мирных соглашениях, которые были потом. Физическая оболочка человека не имеет значения, если внутри него — пустой коридор, тупик и замшелый кирпич. Внутри Йоичи, казалось, было тёплое море, обжигавшее своими пенистыми волнами. Топившее наледь из самолюбия и выверенного нарциссизма, оно протекало по венам при каждом их касании, и сейчас иссохлось до крохотной ледяной лужицы где-то под мозжечком. Кайзер правда устал. И Кайзер, по ходу, правда любит. Не само лицо, не просто тело, не исключительно голос — Йоичи в принципе. Узоры его синющих радужек, его смешки, его решимость, его проницательность, его жёсткие волосы под ладонью, его вкусы в еде и той долбанной манге. Проклинать себя за то, что не получилось взять номер, наверное, слишком бессмысленно, но Кайзер грызёт манжету толстовки, сидя в раздевалке, и пробивает пиксели в экране глазами-сосульками. Тренировка вот-вот начнётся, а Йоичи не пишет уже вторую неделю. Возможно даже, что третью, потому что Михаэль сбился со счёта, разбился о землю и бросился разбирать свой замок на смотровые вышки. Куда ни глянь — всюду топи, ветер и сгнившие, облысевшие ели. А ещё холод и облака грядущих метелей у горизонта. Корона в Японии. Мантия — там же. Жутко холодно. Просто жутко. И как бы Михаэль не вертелся, ни одного зоркого глаза вкупе с телескопом и спунтиками на небосводе не хватит для того, чтобы досмотреться до Йоичи на другом конце света. Но Кайзер не сдаётся, не спешит, точнее, так быстро сдаваться. Кайзер всё пытается высмотреть красный диск на белом, пытается проглотить свою гордость вместе с протеиновым коктейлем, выстраивя ассоциативные ряды из шуток про сперму, свою скорострельность, раздолбанное очко — Дева Мария, Йоичи реально думал, что в их отношениях всё будет настолько плохо? — и шепелявого японского акцента. Кайзер бежит от себя по резиновой дорожке, роняя проводные наушники — заряжать гарнитуру не хватит времени — на ключицы, и слышит это знакомое: — Кайзер? Тупое: — Курва? Шепелявое: — Шайсе? В общем и целом такое бестолковое, как и последующий щелчок пальцев в воздухе, но каждое слово пробирается языком сквозь те самые зубы и размашисто полосует катаной по грудной клетке. Беговая дорожка резко ускоряет свой ход — или его ускоряет сам Кайзер? — и ослабшие ладони не успевают схватиться за страховочные ручки. До падения остаётся несколько мгновений, но падать дальше некуда, поэтому Михаэль умудряется развернуться на пятках, точно натренированная на войну солдатская единица с фляжкой разбавленного спирта между вспотевших висков. Красные от кардио щёки обливаются потом и кровью ещё больше, и виной всему не исключительная злоба, не досада и не обида, а чёртов Йоичи Исаги, стоящий в дверях их тренировочного зала с рюкзаком за спиной. — Вырвался, — говорит он на ломаном английском. И улыбается ещё: — Занят был. Сейчас приехал. Глаза Кайзера готовятся выкатиться из орбит, подводка под веком вспыхивает. — Что? — не своим голосом переспрашивает он. — Приехал к тебе, — неловко мнётся Йоичи. Сердце обрывается, на смотровых вышках подают сигнал из горна, и Михаэль бросается вперёд, забив болт на то, что наушники волочатся по полу. Йоичи хватает лямки рюкзака и жмурится, словно готовится к тому, что его сейчас размолотят в труху. — И-извини, — нервно вздрагивает он. Но Кайзер мотает головой — кажется, обоим нужно извиняться, — впивается в холодные после улицы щёки пальцами, притягивая Исаги к себе, и мокро, глубоко целует. Рот совсем холодный, будто Йоичи топтался у порога спортивного центра, но на языке вдруг становится сладко-сладко от удовольствия, между ног — горячо-горячо от желания. — Подожди, — дёрнув головой, пытается пробормотать Исаги в липкие от слюны губы. Некогда ждать — Михаэль топит себя во фляжке с разбавленным спиртом, нетерпеливо вжимаясь ртом в ледяную шею, и чувствует, как испаряется, проскальзывая тёплыми руками под чужую ветровку. К чёрту разговоры, лихорадочно думает он, толкая Йоичи в уличных ботинках прямо в душевые. К чёрту тренировку, нахер завтрашний матч, пошло оно всё — шумно пыхтит он, потираясь носом о бархатистую щёку. Трясущиеся от желания пальцы еле расстёгивают молнию на чужой куртке. Йоичи извивается, ломается под натиском Кайзера и тает, выгибаясь жёстким рукам навстречу. — Скучал? Ты скучал? — сбивчиво сопит он в снежную макушку, позволяя Михаэлю бегать руками по рёбрам и хищно оттягивать зубами кожу на солоноватой шее. — Kłamliwa kurwa, hasse dich, — рычит Михаэль в ответ, торопливо вжикая ширинкой Йоичи, чтобы не сдохнуть раньше положенного из-за переизбытка эмоций. Исаги неуверенно вплетает свои короткие песочные пальцы в его длинные ледяные волосы, но тут же смелеет, комкая их в кулаке. — Я скучал, — шепчет он в край рта. И смотрит. Смотрит так, словно правда. Сбившиеся дыхание Кайзера скрипит вязкой слюной, потому что Исаги несмело тянется за поцелуем, прикрывая свои большие глаза, и тихо стонет, отдаваясь руке, ретиво сжимающей его горячий, твёрдый член. Михаэль безжалостно кусается, поскольку их договор разорван, и дрочит Йоичи мстительно, жёстко, чтобы никогда больше не, но где-то в глубине души, дальше гормонов, поджавшихся яиц и яростного взгляда вздымается желание дать присягу, потому что Йоичи закатывает глаза и постанывает прямо в его рот. Потому что Йоичи здесь, приехал, прилетел, и сейчас гнёт брови в ломанную линию, забираясь трясущейся ладонью под резинку трусов. Кайзера кроет от того, как по-настоящему Исаги водит вдоль его лобка потными пальцами, откидываясь затылком на кафель. — Я очень скучал, — бросает он с влажным хрипом, заставляя Кайзера прокусить щёку от восторженного трепета между бёдрами. Йоичи гладит его там, надавливая большим пальцем на головку, собирает вступившую смазку подушечками. Михаэль ловит его темп, ловит его взгляд, давясь воздухом, и это невероятно. Зрачки Исаги напоминают топкое торфяное болото, объятое синим пламенем. Греться о такое хочется безмерно, чтобы сразу до тла, и Кайзер дрожит, вбиваясь в ласкающую его ладонь, прижимается вплотную, лоб в лоб, нос к носу, а затем накрывает чужие костяшки своими, проталкивая оба члена между. — Сука, сука, какая же ты сука, — сдавленно бормочет он, гуляя губами по щекам, а свободной ладонью — по взмокшим от духоты душевой лопаткам. Йоичи опускается немного ниже, разъезжаясь в ногах, и рывком притягивает Кайзера к себе, затыкая его долгим, просящим поцелуем. Рты с шумом открываются, тёплый язык сплетается с его, и Михаэль отчётливо чувствует в Исаги не только желание успокоить, но и намерение заключить новый договор. Кажется, временное перемирие становится поводом для создания собственной немецко-японской империи.