Сердце разобьется, но разбитым будет жить (с) Джордж Гордон Байрон
Очередное собрание с животрепещущими клановыми вопросами на повестке дня в этот раз должно было пройти в Облачных Глубинах. Главы кланов со своими подопечными прибыли на место заранее, зная имеющиеся здесь обычаи. После случая в храме Гуаньинь общение между всеми орденами стало чуть более обширным и раскрывающемся в позитивном ключе. Ниточки постепенно переплетались, уста с просьбами раскрывались, помощь шла от сердец. Никто не хотел повторения столь вопиющего случая, чёрным пятном навсегда оставшимся на репутации ордена Ланьлин Цзинь. Каждый из участников это понимал, но хранил молчание, смотря на совершенно юного Цзинь Жуланя, которому в придачу к мёртвым родственникам досталась целая монополия на один из великих кланов. Кажется, несколько лет назад была схожая ситуация. Схожая, да вот только совершенно иная. Цзинь Жулань был не один, за его спиной возвышался нерушимый монолит – один из сильнейших людей своего времени. Который, однако, сейчас бы ни за что не согласился с таким сравнением. Цзян Чэн прогуливался по Облачным Глубинам в тихом шёпоте ночи. Перед завтрашним собранием необходимо было выспаться, особенно после долгой дороги. Но сон никак не шёл. Цзян Чэн, наказавший племяннику ложиться пораньше, стыдливо сбежал окольными путями в поисках памятного ему места. Вопрос о ведущем запланированного собрания так и висел в воздухе: глава Гусу Лань – их первый Нефрит – уже как несколько месяцев находился в уединённой медитации. Видеть во главе его брата не желалось по многим причинам. В большинстве из них по личным. Да буквально каждой из них в совершенно неоправданном виде. Гордость и обида терзали думы Цзян Чэна сейчас даже сильнее, чем тогда в храме предков. Но мысли о первом Нефрите – о столпе ордена, о Лань Сичэне – не давали окончательно затопить себя в горчащих воспоминаниях. Цзян Чэну было важно узнать, что тот справляется с эмоциями, проходя курс своей маленькой неотложной реабилитации. Конечно, справляется, иначе он бы не был тем, кем и являлся сейчас. Уединение – всего лишь временная отсрочка. Вернётся как новенький! И даже лучше! Но что-то тяжёлое под рёбрами давило, наседало, не давало покоя. Потоки ветра с утра лили в уши не то ложь, не то смятение. «А если он никогда больше не вернётся», – они говорили разными голосами, наперебой, но так мелодично, так вкрадчиво, так, что Цзян Чэн действительно начинал верить, что слова принадлежали ему самому. Когда-то давно, когда его шисюн бесследно пропал, он чувствовал то же самое. Чувствовал, как в мгновение под рёбрами ничего не осталось – сплошная пустота. Хоть насквозь проткни, а не убьёшь, лишь кости переломаешь, потому что убивать уже было нечего. В таком состоянии с мыслями о трагедии и прибавившейся ответственности его и нашёл Лань Сичэнь. Нашёл, поднял на ноги, собрал вместе с ним рассыпанное на части сердце и вселил в него простую, но такую яркую истину о необходимости жить, что воодушевлённый воспоминаниями Цзян Чэн решил взять на себя ответственность по возвращению долга. Долга, который на самом деле был протянутой рукой безвозмездного милосердия. На отшибе ордена Гусу в небольших отдалённых покоях, которые раньше служили местом покаяния, ныне медитировал Лань Сичэнь. Цзян Чэн обогнул строение, осматривая окрестности на предмет любопытных глаз, и, не найдя ничего необычного, помялся на пороге. Занесённая для стука рука встретилась с приветственным «заходи». Цзян Чэн поёжился от предсказуемости. Внутри покои представляли из себя действительно удушающе неотзывчивую атмосферу: всё только для прямых естественных потребностей. Для учеников ордена было нормально существовать в условиях экстремального выживания, поэтому Цзян Чэн решил не церемониться. Он отступил от двери внутрь, разглядывая сидящего перед ним на подушке Лань Сичэня. — Ты как? Собственный голос отзеркалил от пустых стен, погружая и так мрачное место в ещё более неприветливое и отчуждённое. По полам засквозил ночной холодок, костлявыми пальцами хватая за лодыжки, что даже сквозь одежду чувствовались неприятные ощущения. Действительно? Нашёл что спросить! Находящийся в собственноручно устроенном изгнании человек, заточившись здесь только из-за самого себя, как мог себя чувствовать? К чему был этот совершенно глупый вопрос! Цзян Чэн зажмурился, прогоняя осуждающие мысли, и сделал ещё один неуверенный шаг вперёд. В лунном свете, ясно освещающим всю комнату из неприкрытого окна, фигура Лань Сичэня выглядела высеченным монолитом кого-то светлого божества. Прям хоть сейчас вставай на колени и молись. — Мой Цзян Ваньинь, драгоценный друг! – заговорил Лань Сичэнь. Цзян Чэн плохо слышал слова дальше. Резкое, отчётливое «мой» затмило собой все остальные звуки. На долгие секунды словно оказавшись в вакууме, он смотрел лишь перед собой на худое бледное лицо первого Нефрита. На мерцающие в отблеске уличного света розоватые губы, смоченные небрежно влагой языка. На глаза, что подрагивали в пляске от тени пламени одиноко горящей неподалёку свечи. На поднимающиеся от ровного дыхания плечи, скрытые под белыми одеждами. «Мой» легло в уши далёким воспоминанием, уносящим на десяток лет назад, когда, прижимаясь к чужой груди, в кольце сплетённых рук покоился сам Цзян Чэн. Когда мелодично звенящий сотней колокольчиков голос рассказывал ему о чем-то из детства, совершенно праздном и не таком важном, но таком нужном. Потому что единственное, что тогда было необходимо – перестать чувствовать одиночество, и живой человек рядом прекрасно справлялся с этой задачей. «Мой дорогой Цзян Ваньинь, оставайся сегодня здесь», – пальцы зацепили фиолетовую завязку в пучке, и тёмные волосы рассыпались по плечам. Белая лента ордена Гусу, покоившаяся на лбу Лань Сичэня так и осталась нераспущенной, лишь еле-еле касалась ладони, засыпающего поверх белых одежд Цзян Чэна. Нахлынувшие уже после произошедшего эмоции не давали спокойно спать несколько недель подряд. Казалось бы, ничего ужасного не произошло, но Цзян Чэн словно ощущал, как его пространство постепенно вливалось в чужое. Это было необычно. И пугало ни на шутку. Интересно, чувствовал ли себя Лань Сичэнь так же после смерти Гуаньяо? Какой пожар разгорался в его душе? Или это был лишь облитый дождём костерок из затухающих поленьев? Пожирали ли его те же чувства скорби и печали? Вопросы ворохом копошились в голове как бумажки желаний в шляпе для предсказаний. Цзян Чэн застыл в шаге от Лань Сичэня, осознав, что напрочь прослушал всё, что тот говорил. Подкрадывающаяся неловкость раскрывала зубастую пасть вместе с чувством вины за вторжение. А он вообще мог ли приходить сюда? Неуёмное желание геройствовать не покидало Цзян Чэна даже во взрослом возрасте. Сначала сделать, потом подумать – за такой девиз можно было лишь осуждающе цокнуть. Тогда в детстве. Но не сейчас, когда, нарушая правила, можно было даже лишиться жизни. Глаза Лань Сичэня не выражали ровным счётом ничего. И Цзян Чэн испуганно отступил назад. А с чего вдруг он решил, что вообще нужен тут? Мысли сочились осознанием не хуже самого спелого арбуза, секунда за секундой восприятие рисовало картину того, что вся решимость ранее в целом-то была глупой попыткой утешить боль. «Я не просил благодарности». Старые болезненные воспоминания снова ударили волной, сшибая хлипкую плотину. С каких пор глава ордена Юньмэн Цзян – Цзян Чэн – занимался восстановлением сердец? Однако как сложно было осмыслить, что расколотое вдребезги сердце собрать легче, чем рассыпанную пудрой душу. Цзян Чэн всегда представлял это иначе. Ведь знал не понаслышке. Потому что когда-то сам собирал осколки, обрезая мягкие подушечки пальцев. Часть за частью на ладони, складывая в красный мешочек на груди. В мешочек, что не держал ни единого грамма веса внутри. Исколотые руки тряслись, раз за разом подбирая распадающиеся частицы, и не могли толком выполнить даже самую простую задачу. Эта самая волна воспоминаний прокатилась дальше холодным пробирающем до костей потоком по телу. Сжимая конечности до дрожи. Всё как наяву. А загнанную в самый тёмный край явь переживать заново не хотелось. Поймав обеспокоенный взгляд старшего Нефрита, Цзян Чэн мысленно отругал себя за несдержанность. Он пришёл сюда под пеленой ночи, украдкой пробираясь между домов, как какой-то вор, чтобы снова вспомнить прошлую боль и выплакаться? Нет, нет. Так быть не должно. Раз он сам сделал осмысленный шаг – нужно лишь было довести его до конца. — Подойди. Лань Сичэнь поднялся на ноги почти бесшумно. Нарушивший уже не одно правило ордена Гусу за такой ничтожный промежуток времени, Цзян Чэн ожидал, что его вышвырнут на улицу как самую захудалую шавку. Впрочем, вполне себе оправдано. О чём он только думал, залезая сюда? О том, что обнимет своего драгоценного сердечного друга, и все беды пройдут? О том, что пара слов сделают жизнь лучше и сотрёт все пережитые воспоминания за время непрерывных страданий? О том, что он вообще хоть как-то сможет помочь? Действительно помочь, а не как обычно разрушить всё ещё сильнее. С каждым днём, прожитым на этом свете, Цзян Чэн всё больше ощущал себя адептом неудачи. Он сделал робкий шаг вперёд, но тут же остановился. — Прости меня. — Что? — Я не должен был… Лань Сичэнь лишь улыбнулся краешком губ. Он сам подступил ближе, мягким касанием притрагиваясь к чужому рукаву. От его ладоней исходило тепло. Совсем слабое, почти неосязаемое. Но Цзян Чэн почему-то чувствовал его ярче прочего. Чувствовал с каждой новой секундой всё сильнее разгорающийся под руками пожар. Такой спокойный с виду старший Нефрит, как тихий шепчущий нагими ветвями зимний лес, на самом деле скрывал в глубине своей под снежной коркой настоящий спящий вулкан, пылающий раскалённым жаром. Узнай кто – непременно был отпрянул. Цзян Чэн же тянулся всем телом, пытаясь окунуться внутрь. Он чувствовал себя утопленником, который вот-вот лишится жизни, просто-напросто задохнётся. Сильные руки, сомкнувшиеся на плечах, словно удерживали от опасности неминуемой гибели. Ещё шаг – всего один маленький шажочек – и голодная бурлящая пропасть поглотит с головой. — Ну, тише, тише… Почему всё снова переворачивалось с ног на голову? Почему раз за разом каждый чётко продуманный план спасения неминуемо терпел крах и выворачивался наизнанку? Почему Цзян Чэн снова чувствовал себя слабым совершенно беспомощным младенцем, который даже позвать никого не в состоянии. — Сичэнь… — Я рядом. — Нет, это я рядом. — Ты прав – буквально в моих объятиях. — Лань Сичэнь! Секундное раздражение отрезвило. Даже не видя лица можно было понять, что Лань Сичэнь улыбается. Беззлобно, но немного вызывающе. У Лань Сичэня вообще было много улыбок: и снисходительная для брата, и безмолвно вопрошающая для новых проступков Вэй Усяня, и даже насмешливая для членов других орденов, когда те говорили на собраниях очередную ерунду. Улыбка для Цзян Чэна была другой. Особенной. Только для него. Поразительно тонкая, как шёлковая ткань нижних одежд, как мягкое прикосновение крыла птицы. Еле уловимая, но посему и такая запоминающаяся. Цзян Чэн видел её воочию не один раз, но каждый из них прокатывался в груди потоком вместе со смехом звона колокольчиков. На неё смотреть хотелось вечно. Только на неё, а не на полосу до предела сомкнутых губ, предназначенную для чужих людей вокруг. Цзян Чэну непременно хотелось что-то сказать сейчас, как-то пошевелить застывший во временном кубе воздух. Но челюсть не двигалась. Лишь кислород заталкивался неравномерными клубами в ноздри каждую секунду. В свете ночи под его тёмными рукавами белоснежные одежды ордена Гусу словно сверкали ярким свечением. Цзян Чэн сомкнул глаза, опуская голову на чужое плечо. Невыносимо. От путающихся в голове мыслей было невыносимо. Невыносимо страшно. Казалось, ещё шаг, ещё движение, ещё хоть малейший вздох – и мир обернётся крахом, лопнет. Он пришёл сюда лишь проверить состояние своего дражайшего сердечного друга. Человека, который несколько лет назад буквально спас его из агонии, вытащил на сильных руках в светлую реальность. Необходимо было отплатить по счетам. Всего лишь «отплатить». На большее и рассчитывать не нужно. Невозможно. Невозможно было представить, что кто-то смог бы сделать что-то ради Цзян Чэна из искреннего сострадания. Они ведь не… ведь не… Вздох вырвался сам по себе. Оторвался с нёба последней каплей. Влага скапливалась в уголках глаз. Ощущение собственной мерзости нарастало, резво преодолевая все светлые преграды. Даже сейчас, окрылённый лишь аурой геройского спасения, он думал только о себе. Чужие руки на лопатках опускались ниже, вели по позвонку, словно по косточкам вымышленных сложенных крыльев, держа в этом мире, на ребре, не давая утонуть в колодце собственных искажённых чувств. Поцелуй в висок, ощутимый где-то на грани, расползался маревом по коже. Тонкой обволакивающей вуалью, словно ограждающей от внешних искажений. Красный мешочек с собранными воедино осколками тяжелел в груди, напоминая о своём существовании. С липким вздохом, оседающим влагой в воздухе, Цзян Чэн поднял голову, встречаясь с тем самым взглядом. Тот самый взгляд ровно как и та самая улыбка в официальном толковании предназначения не нуждались. В единственном своём роде, они были мягче шубки любого кролика. «Не смотри на меня так!» – хотелось бросить в лицо, отвернуться, спрятаться. Под пристальным взглядом тёмно-карамельных глаз, казалось, любая тайна вскроется без ножа. Цзян Чэн уже был как на ладони, его каждый раз читали словно открытую книгу, словно он даже не пытался захлопнуть страницы. Словно любое проявление его эмоций априори нуждалось в поддержке. Что за стыд. Смотря на Лань Сичэня, хотелось задать ему все вопросы разом, но вот незадача – в губы не вкладывались слова, в губы приземлился поцелуй. Невесомый, на грани. Возможно, это лишь воображение нарисовало счастливую картину? И служило бы ответом «да», если бы Лань Сичэнь не потянулся за вторым. В его руках Цзян Чэн переплавлялся, закипая в магме, как какой-то совершенный меч, выкованный самым искусным кузнецом. Воздуха не хватало, глаза щипало, чудилось, будто ещё немного и можно было сгореть заживо, рассыпаясь прахом – и даже тогда он бы не остановится. Умереть вот так в объятиях драгоценного человека не самая худшая погибель. — Всё хорошо. Всё было совсем не хорошо. Шаткая стена ограничений в голове Цзян Чэна уже потрескалась в нескольких местах – ещё удар, и она бы вдребезги раскололась, будучи сметённой ураганом непрошенных чувств. — Я так испугался тогда, – начал он. – Думал, что потеряю тебя навсегда. Думал, что никогда больше не увижу. Говорить так открыто, обнажаясь до голой кожи, до проступающих на поверхность нервов, было очень тяжело. Раскатистые удары беснующегося сердца заглушали слова. Заглушали все звуки вокруг, оставляя всё внимание на лице напротив. На еле уловимом дыхании. На прикосновениях к чувствительным плечам и рукам. Повинуясь сиюминутному порыву, Цзян Чэн потянулся за поцелуем вновь. Не встретив сопротивления, обхватил руками затылок, впутываясь мизинцем в узелок чужой налобной ленты. Помнится, в прошлый раз он держал лишь её кончик, засыпая, словно это единственное, что могло спасти от всех бед. Узелок легко распустился. Разрезая отчётливым шуршанием пространство, лента соскользнула со лба. Он ведь знает, что это значит? Все знают, что это значит. Время словно застыло. Словно решило дать авансом побольше счастливых минут двоим поглощённым друг другом людям. Насладиться волнующим зрелищем. Чтобы в следующий миг смести ураганом весь наэлектризованный воздух вокруг, врываясь внутрь с удвоенной скоростью. Как он оказался на небольшой жёсткой кровати, подмятый сильным телом, Цзян Чэн не запомнил. Не запомнил и как дрожащими руками мял чистые шёлковые верхние одеяния ордена Гусу, боясь нечаянно навредить ещё больше. Хотя, казалось бы, куда сильнее… В памяти слепками отпечатались лишь клеймящие поцелуи от раскалённых губ, тянущиеся от шеи по всему телу до грубого шрама на груди и ниже. Отпечатались движения плавных очертаний ладоней, в свете догорающей свечи, которые сжимали кожу так, что под рёбрами горело. Горело не только там. Всё тело обжигало словно воском под касаниями уверенных рук. От осознания, что в действительности происходило сейчас, Цзян Чэн всхлипнул, зарываясь в копну чёрных волос. Переполненный до краёв эмоциями, он смыкал в объятиях Лань Сичэня, лишь и успевая шептать ему на ухо ласковые слова, граничащие лишь с всплесками отдельных слогов. Пока на него смотрели с таким нескрываемым обожанием, пока мягкие пальцы гладили по щекам, пока мир сужался лишь до одного человека, с которым он желал разделить ложе. Пока всё это вертелось в голове, на языке рождались речи, которые он за жизнь вслух не произнёс ни разу. Всплывающее в памяти «драгоценный мой», сказанное тогда десяток лет назад, возвращалось бумерангом. И это так приятно ощущалось во рту самой сладкой конфетой. — Спасибо. Протянутое по воздуху одной нитью слюны между распухшими губами, ставшее последней каплей, размазанной по животам, такое сладко-страстное лучше разлитого в горле вина. Буквально ощутимое слово благодарности, спадающее с губ, такое маленькое и аккуратное, помещающееся в тот самый красный мешочек – в самое сердце. Геройствовать Цзян Чэн не умел. Но в этом и вовсе не было нужды. Что для кого-то геройство – притворство для других. А истина, надёжна скрытая за пеленой развёрнутых чувств, пряталась от глаз в самом дальнем тёмном уголке. Тёмном для всех, кто не смог сквозь мрак разглядеть золотые слитки. — Лань Сичэнь… я!.. – Цзян Чэн было раскрыл рот, но внезапно закашлялся, осипшее горло покалывало. — Тсс, не охрипни. Лукавая улыбка тронула лицо Лань Сичэня. Он осторожно лёг рядом, приобнимая за плечи и целуя целомудренно в лоб. Так контрастирующее с буквально нагими, переплетёнными телами и переполохом внизу. Цзян Чэн, кажется, сказал это вслух, иначе бы не услышал заливистый смех. А за вздохом, чуть осмелев, продолжил говорить и дальше, пока слова лились из него рекой. Думал выплеснуть всё, накопившееся за годы, пока можно… Пока не встретишь сопротивления, которого и в помине не предвиделось. Пока слова ещё были целостные и взвешенные, пока Цзян Чэн глаза не сомкнул на одном из бравых раскатистых предложений, Лань Сичэнь не проронил ни звука, лишь рукой водил по чужой спине, очерчивая ему одни известные знаки. И лишь когда тот уснул, вернул ему прямо в уста: «спи, драгоценный мой».***
В утренней прохладе они одевались шустро. Неосторожно схваченная белая лента сначала оказалась в пучке, и только под тихое «ну погоди пока так явно» и залитое краской лицо Цзян Чэна, быстро перекочевала на родное место. — Собрание скоро начнётся. — Ступай. — А ты? — А я прямо за тобой. Тонкая улыбка коснулась уст Лань Сичэня. Всё было просто. Что для одного милосердное сострадание – утеха для другого. Соединяя две половинки пыльных выцветших печатей, по привычке выискивая зазор, не сразу понимаешь, что они обе уже идеально легли в пазы. Как ладонь в ладонь для любимых людей, смыкая пальцы в крепком нерушимом замке. Делая шаг вперёд, Цзян Чэн мог не оглядываться назад, зная, что позади за ним шагнёт его самый драгоценный сердцу человек.