seven deadly sins

Феликсу было двадцать и Феликс был чистым во всех смыслах. Он пел в церковном хоре по воскресеньям и никогда не пропускал пары философии, не смотря на всю противность преподавателя. Феликс считал, что его дело – учить предмет, а дело педагога – его читать, не более. Друзей у парня не было. Таких, как он, сверстники называли "занудами" и "маменькиными сыночками". Он, априори, общался только с матерью и, иногда, с парнями из хора. И жизнь ему мёдом была: спокойствие и стабильность – залог прекрасного бытия. Только вот окружающий мир на мёд был вовсе не похож. Люди относили сладострастие к пунктам счастливой жизни, наравне с эвтюмией по причине материальной. Мир был жестоким рингом для хищников жизни, но никак не безопасной средой обитания для абсолютно любого существа. Мир был несправедливым и жил по правилам выживания сильнейшего. А Феликс достаточной силой не обладал, считал, что главное – душевная составляющая. Отчасти он был прав, несомненно, но с его мнением окружение считаться не собиралось, от слова совсем. Вселенная породила в этот мир что-то не такое, что-то правильнее и беззащитнее остальных, породила Ли Феликса. Но как породила так и забрала. Он не смог. Ринг с хищниками оказался не в боевой категории травоядного. Феликс умер. Умер в свои двадцать лет. Но умер грязно, совсем противоречиво его правильной, медово-светлой жизни. Он возвращался домой после дополнительных занятий в университете. Время было вечернее, солнце давно село за горизонт, а ночь обещала быть пасмурной и беззвездной. Последний подходящий ему автобус уехал около пяти минут ранее прихода Феликса и тому пришлось идти к метро. До станции было всего десять минут ходьбы, но нужно было миновать тёмный переулок во дворах. Туда особо никто никогда не забредал: место непритягательное, можно даже прямо сказать — стрёмное, а в такие, как известно, лучше не соваться. Но домой нужно было попасть к одиннадцати, поэтому выбора не было и Феликс пошёл. Только до метро он так и не добрался, беднягу пырнули пару раз ножом в живот, забрали бумажник и телефон, бросили истекать кровью в грязной тёмной подворотне. Противно, страшно и несправедливо. Он умер. Вот так вот по-глупому и банально. Но если в представлении парня загробный мир был светлым и тихим, таким, как он описывался в священных писаниях, то на деле Феликс оказался в окружении темноты и оглушающего фантомного звона из ниоткуда. – Ли Феликс. – раздался низкий бас откуда-то сбоку. Голос был нечеловеческим, громким и будто удушающим. Сам же Феликс говорить не мог, горло сковывало невидимыми тисками, а тело немело. – Ни одного серьёзного греха... – голос рипел со всех сторон сразу, окружал и сводил с ума, насколько это было в степени понимания. Ведь Феликс же уже мертв, как он может сойти с ума? – Значит пройдёшь через каждый, – теперь голос будто шептал прямо на ухо; был настолько близко и одновременно далеко, что внутренности, если таковые в его ситуации всё ещё были, сжимались до ломоты. Внезапно прямо перед Феликсом зажглась свеча, а за ней стала видна темная, массивная дверь с какой-то древней гравировкой. Вероятно, это была надпись на латыни. – За этой дверью – коридор, – теперь низкий бас имел форму: высокая фигура в белоснежной мантии. Лицо было закрыто капюшоном, но из-под него выпадали пепельно-серые пряди, – В конце коридора будет выход в Царство Божье. Тебе нужно будет только пройти. И будешь свободной душой. Фигура указала на дверь и терпеливо ждала чего-то. Феликс осмотрел себя: почему-то он был только в большой льняной рубахе, что доходила до середины бёдер. Кожа у него была медово-золотой в тёплом свете свечи, а на запястьях красовались семь, неведомых раньше, знаков. Он слабо кивнул, наверное, сам себе, и толкнул дверь. Коридор действительно был коридором, темным, жутким, отдалённо напоминающим подвальное помещение. Свет лился только откуда-то сбоку, отрывками. Четыре полотна света среди кромешной непроглядной тьмы. Феликс выдохнул, нервно натянул рукава рубашки до костяшек и сделал шаг. Темнота обволакивала и снаружи и изнутри, жгла внутренности тёмным огнём и разжигала внутри свечу страха. Ему действительно становилось страшно только сейчас, когда он идёт по коридору, приближаясь с каждым шагом всё ближе к свету. Но свет пугает. Пугает и страхом цепляется за ворот, вгрызается крепко и доводит до дурманящего ощущения фантомного удушья. Но он идёт дальше, переступает через удушающий страх и заглядывает в первую комнату. Это помещение выглядит как пристанище подростков-бунтарей: старый обшарпанный диванчик, деревянный столик с облезлым слоем лака, изодранные, местами пожелтевшие, обои. По комнате разбросаны кучи мусора, остатки еды, упаковки от лапши и коробки пиццы, а на диване лениво поедает эту самую пиццу парень. Довольно крупный, с черными, беспорядочно торчащими в разные стороны волосами, в чёрной футболке измазанной в соусах, присыпанной крошками и с множеством пятен от напитков. У Чревоугодия его лицо. Он – воплощение смертного греха, его олицетворение в человеческой форме. А рядом с ним Уныние – такой же смертный грех. Грех в теле молодого парня, унылый, сухой, с лицом безразличным. Он лежит на плече у Чревоугодия, не шевелится почти, даже не смотрит на застывшего в проходе Феликса. Только парень покрупнее отрывается от еды, небрежно вытирает ладонью рот и смотрит внимательно, почти что голодно. От этого взгляда внутри холодеет, а Феликс дышит глубоко и хочет ринуться дальше, чтобы не смотреть на это, но ему не удаётся и он лишь остаётся стоять на месте со рваным от страха дыханием и внезапным приступом паники. – Меня зовут Чанбин, – крупный парень улыбается маниакально и откусывает шмат своей пиццы, – а это Сынмин-и, – Чанбин кивает на парня, лежавшего у него на плече и запивает пиццу газировкой. Она тоненькими пузырящимися ручейками стекает по подбородку, вниз по шее и липким блеском задерживается над воротом футболки. Сынмин по-прежнему не смотрит на него, только моргает изредка, показывая, что он реальный, а не просто кукла. – Он такой милашка, правда? – Парень протягивает пиццу к Сынмину и тот лениво откусывает кусочек, медленно, вернее, лениво пережёвывая. – Голоден? – спрашивает Чанбин и протягивает уже другую руку с куском пирога в сторону Феликса, – Присоединяйся, Феликс. Феликса аж передёргивает и он выбирается из вязкого голоса так называемого Чанбина. Он зачем-то отрицательно мотает головой и бросается дальше, в пролет между полосами света. Запястье начинает адски жечь и Феликс подкатывает рукав рубашки, чтобы посмотреть. На месте двух первых знаков на коже теперь красуются белесые полосы-шрамы. Парень отчётливо ощущает ток страха и облегчения под кожей. Душащий его ужас не отпускает сознание, будоражит оставшиеся нервные клетки в приступе мизомании. Сейчас Феликс неконтролируемо начинает ненавидеть себя при жизни, злиться на свой мягкий спокойный характер. Ему хочется кричать от безысходности и разорвать на себе кожу, вырвать хребет и повыдергивать, ни разу не крашенные при жизни, золотисто-русые волосы. Он сползает по серой сырой стене и оседает на холодном полу, в немом крике сворачиваясь клубочком. Феликс чувствует собственную беспомощность, собственное ничего. По внутренностям стаями бегают мерзкие тараканы, изглатывая душу до адской боли, ощущаемой как огонь на голых костях и оборванных шматах мышц. Он умер. Он больше не увидит свою маму, не выйдет ранним воскресным утром к храму и не сможет сказать окружающим насколько прекрасная погода с утра. Это априори страшно, умереть. Особенно, когда тебе двадцать и ты парень в самом расцвете сил и энергии. Он был не готов умирать, даже не задумывался об этом раньше. «Ты должен идти дальше» Феликс, несмотря на страх, что сковывал движения, продолжил свой путь. Он смог встать и на ватных ногах поплелся к следующему пролету света. В этой комнате всё было многим иначе: стены были хоть и тёмными, но абсолютно целыми на вид; не было мусора, еды и неряшливости. Но были двое парней, абсолютно незнакомых и в какой-то мере даже напрягающих. Две пары глаз мгновенно устремились взглядами на Феликса, а он и не знал что делать – эти парни, если можно было их так назвать , пугали до пробирающейся глубоко под кожу дрожи. Они расположились за небольшим чёрным столиком и играли, видимо, в карты, до того как их потревожила его заблудшая душа. Пробежавшись взглядом по комнате вновь, Феликс заметил несколько непонятных картин на стене с неизвестными ему инициалами и зеркало в массивной деланной раме. Света было мало, лица незнакомцев были априори плохо видны. Один из парней, кажется, хитро ухмыльнулся, вставая со своего места. Этот был мощнее по фигуре, крепкого телосложения и волосы у него, кажется, золотистым поблескивали. — Тебя как звать-то? — остановился в полуметре тот. Он сунул одну руку в карман, продолжая неотрывно смотреть прямо в глаза. А взгляд у него тяжёлый, холодный, кости пробирающий. — Ф-Феликс, — чуть заикнулся Ли под давящим взглядом парня. У него глаза темно-красные, убийственно пугающие. — Бан Кристофер Чан, — сразу ответил он, и сложил руки на груди. — Ты хочешь к нам, — не спрашивал, он утверждал. Феликс еле-как помотал головой. Нет, он не хочет к ним, кем бы они не были. Ему нужно просто пройти мимо, верно? В этом не должно быть ничего сложного, но почему-то атмосфера сковывает и душит, утягивеет в омут и создаёт в сознании наркотическую дымку. – Ты зол, Феликс, – Чан подошёл почти вплотную и говорил фактически над ухом, – Феликс, мальчик мой, ты ведь в гневе. Ты так мало прожил, но был святым парнем, делал всё, как, – он указал пальцем куда-то вверх, специально акцентируя: – Бог завещал. А что в итоге ты получаешь? Сырой коридор, – глаза у Чана становятся всё больше и краснее, а брови сходятся к переносице, – страх, панику и шрамы на нежном запястье, — Кристофер провел холодными пальцами по худым рукам, чуть сжимая покалеченное запястье. Тело секундно пронзило болью, но так же быстро ощущение и прошло, будто унесённое ветром. Феликс все так же стоял в ступоре, не шевелясь, лишь взглядом бегая изредка по лицам парней. Ему нужно было двигаться дальше, так утверждал его внутренний голос, но вот только тело абсолютно не слушалось, он будто врос в этот противный холодный пол. Неужели он что-то не то сделал и теперь останется тут навсегда? Останется в окружении четырёх тёмных стен, за столом, с картами в руках и вечным беспарье на раздаче. От таких мыслей тело пробила мелкая дрожь. – Ты должен злиться, Феликс! – Продолжал парировать Чан, с каждым словом повышая тон,– Ты должен быть глубоко в гневе, ведь это точно не то, чего ты заслуживаешь, так ведь? Феликс сглотнул острый ком в горле, отрицательно мотнул головой и собрал свои силы в кулак, чтобы пройти вглубь комнаты – к парню, оставшемуся за столом. — Ян Чонин, — промолвил тот, как только Феликс сел рядом за стол. У него голос мелодичный, вкрадчивый, сходящийся с лисьей внешностью. Он улыбался от чего-то хитро и длинными бледными пальцами поправлял смоляные пряди, спадающие на лицо непослушными локонами. — И так, Феликс, почему же ты не хочешь остаться с нами, м? — Чан оказался за столом, снова с картами в руках и обращался к Феликсу, не отвлекаясь от игры. Все его внимание сейчас сфокусировалось, казалось, на тех четырех картах с яркими розами на рубашках у него в руках. Судя по его сведенным к переносице бровям и поджатым губам, он или проигрывал окончательно, или уверенно шёл к этому. Видимо, это и стало причиной улыбки Яна. — Мне нужно идти дальше, — тихо проговорил Феликс себе под нос, тут же ловя резкий и недовольный взгляд Чонина. — Зачем? – Он склонил голову в пытливом жесте, чем-то напоминая этим лисью заинтересованность, – Мы дадим тебе то, о чем ты только мечтать мог, — Чонин кладёт свои карты на стол с глухим ударом и даже не смотрит на оппонента, – Флеш-роял, Чан. Ты в проигрыше. Чан швыряет карты в сторону и несколько из них впиваются в зеркало, вонзаясь в стекло глубоко по середину. Он встаёт и опирается руками в стол, крепко сжимая деревянное покрытие настолько, что вены на руках вздуваются, а дерево под ними неприятно потрескивает. Чонин улыбается победно и откидывается на спинку стула, расслабленно потягиваясь и наблюдая за гневом Чана. Чан и есть Гнев, его воплощение, тело. Он сам. — Простите, но я не хочу, – Даже после смерти, перед великим страхом, он не теряет вежливости и церковного воспитания, – Позвольте, я пойду? Отпустите меня, — Ли уже было встал, но Чан ударил кулаком по столу, заставляя и без того испуганного парня дёрнуться всем телом и замереть, как загнанный зверёк. — Сел за стол, — прорычал Бан. Феликс повиновался, послушно сел обратно, нервно теребя подол своей рубахи пальцами. — Ты играл нечестно, Нини, поэтому победа за мной — теперь улыбался Чан, у него улыбка напоминала оскал, а глаза переливались кровавым красным в мрачном свете. А Чонин опешил секундно и теперь с толикой досады смотрел на него. — Ты ведь начал шулерничать ещё до того, как он зашёл, — не мог признать своего проигрыша парень и указывал пальцем на Феликса, – поэтому паренёк мой! — Посмотрим, — бросил Бан Чан, разворачиваясь лицом к Ли и крепко хватая его за руку, — Феликс, мальчик мой, скажи мне, тебе хочется отомстить тем, кто тебя убил? Ты ведь злишься, не так ли? Всё было очень несправедливо, – он состроил страдальчески-сочувственное лицо и рукой погладил его Ликса по предплечью. — Откуда… — Но договорить парню не дали, его перебил Ян, хватая его за ладонь и подводя к зеркалу. В отражении собственная блеклая фигура пугала и завораживала одновременно. Врезанные в стекло и раму карты порядком добавляли виду напряжения. Четыре шестёрки. – Посмотри на себя, Феликс, – Чонин аккуратно взял его за подбородок и повертел его голову из стороны в сторону, – ты ведь такой красивый... У тебя милое личико, – парень провёл кончиками пальцев по щеке Ликса, – светлые, мягкие волосы, – поднялся к золотистым прядям, проводя рукой вдоль виска, – ты весь из себя сама симпатия. Я в открытую завидую тебе. Феликс не отрывает взгляда от своего отражения. Парень за ним выглядит как тень. Вечная, живая, завистливая тень. От касаний Чонина по коже бегут мурашки, у него руки мертвенно ледяные, душу холодящие. — А ты? Ты разве никогда не завидовал людям, которые жили одним днем? Разве тебе не хотелось жить точно так же? — Чонин холодно улыбнулся и склонился над ухом парня. — Тебе ведь всегда приходилось думать о своём будущем. А богослужение тебе ничего хорошего в будущем не дало бы, ты знаешь это. Где-то глубоко в сознании понимаешь, что это не то, что тебе нужно. Останься с нами, и мы сможем дать тебе ту жизнь, которой у тебя и не могло быть. Жизнь. Они дадут ему жизнь? Он ведь потерял её, уже не сможет вновь обрести то, что ушло. Никогда. — Мне нравилось учиться в храме. Там… Там я… — он мялся, не решаясь продолжить дальше. Но всё-же, пересилив себя, он ответил: — это и было то, чем я хотел заниматься, — чуть увереннее произнёс он. — Что ж, ладно, — закатил глаза Бан Чан. Теперь его очередь говорить. — Феликс, мы ведь знаем, что тебя убили, — от этого во рту пересохло. Как много они ещё знают? — Разве ты не хочешь отомстить тем людям? Ты не держишь зла на них? На тех, кто так низко поступил по отношению к тебе? Они испачкали твою душу, замарали тебя.— Чан подошёл ближе к Феликсу, но тот оступился назад, почти что падая в руки Чонина. Он боялся, это было явно видно, и, очевидно, раззадоривало парней. — Я не хочу никому мстить. Это неправильно, — пробормотал Ли, выпутываясь из кольца рук Чонина. — Ты только послушай его, — хихикнул Ян, отпуская руки и наблюдая за Ли. — Такой взрослый, а такой глупенький. Запомни, нет правильных или неправильных решений, людей, сторон. Есть ты и твои желания. прислушайся наконец-то к себе, а не к нудным святошам. Останься с нами. — Представь, как те недоубийцы кричат от боли, кричат от того, что умирают в муках. Выпусти свой гнев наружу, дай волю эмоциям, отпусти себя наконец, — убеждал его Чан, облизываясь в преддверии чего-то. — М-м-м, как же красиво будут смотреться брызги крови на твоём лице, когда ты наконец выпустишь всё, что держал в себе так долго, — Бан закусил губу, блаженно закрывая глаза, — вот здесь, — он ткнул пальцем в грудь Феликсу и тот незамедлительно отскочил, как ошпаренный. Сердце бешено стучало, словно вот-вот и выпрыгнет из груди. Глаза метались в поисках чего-то, за чем можно было спрятаться. Хотелось убежать, но где-то в подсознании внутренний голос кричал, что нельзя, что нужно остаться и разобраться со всем до конца, если он хочет попасть Туда. — Если я и убью их, то не стану лучше, — запинаясь, произнёс Ли, убеждая в первую очередь себя, а не парней. Он понял, что на этот раз попал к зависти — Ян Чонину. Чан с Чонином сейчас напоминали ему тех убийц в подворотне. Жутко. — Тебя никто не просит стать лучше, — недовольно фыркнул Бан Чан, надвигаясь на парня. — Тебе не жаль тех людей, на которых они могут напасть? Или думаешь, что ты один такой? — насмешливо бросил он. — Жаль, — потупил свой взгляд парень. — Но я не убийца, я не как они... — Глупый… — Бан Чан что-то и дальше говорил, но Феликс не слышал его. В этот момент он смотрел за Чана, на зеркало. В отражении за его спиной был выход, всего в паре шагов. Пара шагов и он свободен. По крайней мере до следующей комнаты. – Нет. Я не буду мстить, – он выдохнул и поднял рукав рубашки, разглядывая знаки на запястье. Они ведь должны будут пропасть как только он выйдет, верно? Чонин усмехнулся подошёл к зеркалу, последний раз через отражение разглядывая Феликса. – Хорошо, твоё право, – он вынул из стекла одну из шестёрок и провёл по краю карты. Лезвие. Они играли лезвиями с фигурной резьбой карт. Он не выглядел расстроенным или разочарованным, только смотрел завистливо. Отодвинув разгневанного Чана от Феликса, он протянул к нему руку. Ли интуитивно протянул свою в ответ. Внезапно Чонин крепко схватился за неё и поднёс к знакам на запястье ту самую карту. Край был действительно острым, ощущался как самое настоящее холодное лезвие. Как холодное лезвие кожу с рисунком и срезало. До жути больно. Феликс хотел закричать, но от страха голос пропал, а вид собственной крови заставлял шататься в полусознательном состоянии. Боль была ужасной, в несколько раз сильнее, чем при жизни, но в то же время и приносящей облегчение. Теперь он свободен от половины грехов, он не поддался, выстоял и вытерпел. Чонин отпустил его и кивнул головой на выход. Феликс схватился за запястье и ринулся из комнаты по коридору дальше, пока в глазах сильно не потемнело и он был вынужден остановиться. Скатившись по стене, парень обнял свои колени и позволил себе заплакать. Теперь он мог кричать, мог отпустить то, что так хотелось выпустить там, в комнате. Есть всего семь смертных грехов, он прошёл четыре. Значит, осталось всего три: алчность, гордыня и похоть. С одной стороны это успокаивало, но с другой —страх продолжал душить, не отпускал ни на секунду и вынуждал делать что-то необдуманное, резкое. Именно поэтому он, не смотря на боль и окровавленное запястье, полный решимости, направился к следующей комнате. Оттуда лился самый яркий свет, широкой золотистой полосой очерчивая серый промозглый коридор. Феликс вытер кровь на запястье подолом рубахи и всё-же перешагнул порог. Осталось совсем немного. Обстановка в этой комнате была, мягко говоря, сильно отличающейся от остальных. Идеально выложенный паркет, полностью зеркальные стены и много-много драгоценностей. В шкатулках, в сундуках, на полу, на столах. Дорогие побрякушки были везде. Абсолютно разные, на любой вкус и цвет. От золотых перстней до бриллиантовых ривьер, от нежных цепочек из белого золота до массивных диадем и корон со всем обилием драгоценных камней в огранке. И всё это было просто так, валялось россыпью подле ног. А у дальней стены стоял буквально трон: роскошное кресло с высокой спинкой, обитое красным бархатом дорогого оттенка, с золотыми ножками и подлокотниками, украшенными аметистовым напылением. На нём расположились двое. Один, видимо, сидел на коленях у другого и они... целовались? Даже со спины было понятно, что это точно парни и Феликс от этого опешил. Не могут же парни целоваться и иметь вообще какой-либо близкий контакт между собой. Это грязно и неправильно, ведь Бог заповедовал мужеложников как грех. И Павел писал, что такие люди не наследуют Царство Божье, ибо муж должен иметь жену и жена мужа, во избежание рукоблудия. Феликса передёрнуло и своим двигающимся отражением в зеркалах он видимо отвлек парня, что сидел к нему спиной и так яростно вылизывал рот «нижнего». — Чего тебе? — рявкнул тот в сторону Феликса, даже не убирая руки с лица парня, чтобы в любой момент продолжить заниматься непотребством. Голос у него звонкий, громкий, отбивается от зеркал так же как изображение и режет слух скрежетом непонятно откуда появившегося эха. — Тише, Джисон-и, — подаёт голос нижний и чувственно проводит венистыми руками по спине парня на своих коленях и опускает ладони тому на ягодицы, плотно сжимая плоть, настолько, что бархатный фрак комкается в руках слегка трещит, — мы заняты. Только сейчас Феликс обращает внимание на необычный лавандовый оттенок волос парня, сидящего в кресле и его надменный кошачий взгляд. Тот, что был у него на коленях, так называемый Джисон-и, имел светлый блонд, со слегка отросшими корнями, пухлые щеки и яркие красные глаза. У них всех были яркие красные глаза. — Он смотрит на тебя, Минхо-я! — верещит Джисон как ребенок, но мгновенно меняет интонацию и, слезая с колен, рычит Феликсу приказное: — он мой. Всё здесь мое. Алчность. — Хани, сладкий мой, — слащаво тянет сидящий в кресле, — иди ко мне. Этот недотёпа не стоит и одного твоего карата, моего взгляда уж тем более. Он восседает на своём троне, с горделивой королевской осанкой и взглядом полным неприязни. Он Гордыня. Джисон громко хмыкает и показательно, со всей напыщеностью возвращается на колени своего парня и с таким же остервенением и жадностью, ему присущей, впивается в губы того с поцелуем. Феликс не ощущает ровным счётом ничего. Он беспрепятственно выходит из комнаты и даже сначала не замечает ещё два исчезнувших знака на запястье. Эти двое отличались от остальных. Выражали явную неприязнь к его персоне и почти не наводили страха. Только неприятный осадок остался от атмосферы. И знал бы он, что Алчность с Гордыней станут своеобразной передышкой перед самым сердцем языков пламени. Дверь в последнюю комнату была приоткрыта, свет из неё лился мягкий и тусклый, едва ли видный. Исходя из пройденного, тут должна была быть Похоть. Последний грех. Сладкая, тянущаяся. Как сладкая патока, резливающаяся по телу. Парень на шелковых темных простынях вальяжен, безусловно красив и по-своему обворожителен. Он — воплощение всего тайного сладострастия, таившегося в мальчишеской душе долгие годы. — Детка? — спрашивает тягуче, с приторным причмокиванием пухлых насыщенных губ, подобных сочной ягоде. Феликс стоит на месте, замерев в проходе. Сейчас он чувствовал себя максимально беспомощным, маленьким и слабым. Перед ним сейчас картинка, которая являлась ему при жизни. Такой правильный, субтильный в своем отношении Феликс по ночам видел сны с развратным мужчиной, балующим его своей фривольностью, ласкающим там, где касаться должно было быть стыдно. А сейчас вот он, прямо перед ним, такой же чарующий и греховный, коим был во снах, даже во многом лучше. Мозг, ещё не до конца поплывший, но уже порядком измотанный пройденным, подсказывал, что нужно просто пройти мимо, ведь вот он, конец коридора, всего в паре метров. Но Феликс был слабым. Слабость его и подтолкнула к шёлковым простыням. — Феликс, детка... Лежащий на кровати брюнет привстал, чёрная полупрозрачная рубаха заструилась по его поджарому телу, а пару прядей блестящих, как шелк, тёмных волос спали на лицо, обрамляя выразительные в приглушённом свете его черты. Феликс знал это лицо, прекрасно помнил тело и блестящий шелк волос. Студент факультета искусств был его тайным пороком, настоящим искушением. Хван Хёнджин был не менее, чем его влажной мечтой. Они разговаривали лишь однажды, когда Феликс не заметил его перед собой и врезался, но этого хватило. Хватило, чтобы увязнуть в поволоке его искусных движений, нервного закусывания насыщенных губ и высокопоставленном взгляде. Феликс чувствовал себя отвратительно. Ему понравился парень! Он хотел с ним контакта и представлял как они могли бы совокупляться. И самое страшное — всё это ему нравилось! Он хотел ощущать на себе мужские руки, хотел отдаваться и быть во власти. Но когда он понимал что делает — лязгал себя розгой и без устану молился, замаливая собственные мысли. А ведь не помогало! Из ночи в ночь он испытывал такое несдерживаеммое влечение, что считал себя одержимым. И вот, теперь Хван Хёнджин здесь, перед ним, называет его деткой и протягивает изящную ладонь в приглашающем жесте. А Феликс понимает ведь, что если отдастся сейчас, то здесь и останется, не увидев Бога, небес и всего того чистейшего, что опевалось в писаниях. Но так плевать сейчас! Он многое прошёл и многое осознал. То ради чего он тут — не искупление и не испытание. Это в первую очередь путь, тернистый, продолжительный, но поучительный. Он жил чтобы попасть в лучший мир, а по итогу попал в чистилище. И чем же он такое заслужил? Он не знает, и знать не хочет больше: Протягивает свою руку в ответ и укладывает маленькую испачканную кровью ладонь в бледную изящную руку своего ночного кошмара и влажной мечты одновременно. Он резко оказывается перекинут на середину огромной кровати и не успевает испугаться, как ощущает горячее дыхание у собственной шеи. Брюнет медленно проводит губами к уху, едва ли касаясь и томно шепчет: — Умница. От вкрадчивого голоса по телу пробегают мурашки и Феликс энерциально сжимается. Его в доли секунды бросает в жар, в холод, потом снова в жар и в итоге окунает в нечто невообразимое, когда Хван горячо выдыхает прямо над ухом. Хёнджин слегка усмехается и скромно целует место за ушком, напоследок проходясь кончиком языка по краю ушной раковины. Он приподнимается над Феликсом и обводит сдержанным взглядом его тело. Белый лён рубахи измазался кровью и знатно потрепался, потеряв свою изначальную ангельскую белизну. Волосы спутались и распушились, бледное веснушчатое лицо чуть опухло от слез, а когда-то живые и полные надежды глаза померкли. Хёнджин молча, парой движений длинных пальцев расстегнул повидавшее одеяние, оголив худощавый торс со впалым животом. По оголенной коже прошёлся щекочущий холодок, заставляющий Феликса дернуться от неожиданности. — Тише, детка, — снова заговорил Хван, обводя внешней стороной ладони худое тельце, — отдайся мне. И голос его как электрический ток проносится по телу вместе с порцией адреналина. Хвану хочется отдаться как минимум потому что ему за это ничего не будет. Его не осудят за слабость, за душевный порыв и богохульство, потому что некому. Они только вдвоём. Этот Хёнджин вряд-ли осудит. Вот Хван только расстёгивает собственную рубашку, а вот он уже полуголый возвышается над миниатюрным телом, в открытую разглядывая. Медово-золотистая кожа Ликса маняще блестит даже в полумраке комнаты, грудь высоко вздымается при вдохах, от чего тонкие ребра выступают под кожей ярче. От взгляда Хвана скрывается только пах, оказавшийся почему-то прикрытым подолом измазанной рубахи. Хёнджин медленно убирает мешающую ткань и восхищённо выдыхает: — Прекрасен... Тазовые косточки соблазняют своей остротой, косые мышцы нервно подрагивают, а аккуратный член истекает смазкой, пачкая светлый лобок мутными каплями. Хёнджин проводит длинными пальцами по стройным ногам, поднимая одну из них на уровень собственного плеча. Он влажно целует поочередно все подгибающиеся пальчики, поднимается к щиколотке, обводя языком изящную косточку, мажет поцелуями до середины бедра и прикусывает легонько на внутренней стороне. Феликс хрипло стонет от непозволительной близости к паху, что Хван расценивает как поощрение и, оставив ещё несколько следов, проделывает то же самое со второй ножкой. Феликс еле выпутывается из мешающей ему ткани и отбрасывает её насколько может, оставаясь теперь абсолютно нагим. Хёнджин же, хоть и слепит голым торсом, всё ещё сидит в брюках. У него есть дела поважнее. Он ловит настрадавшееся запястье Ликса и бережно целует каждый шрам и след, последний оставшийся знак на коже он широко лижет и уделяет ему значительно больше внимания. Его знак. Его метка. — Перевернись на животик, детка, — томно шепчет Хван, опоясывая чужое тело и помогая принять удобную позу. Феликс грудью полностью ложится на постель, прогибаясь в спине, выпячивает зад. Хёнджин пристраивается сзади, любовно оглаживает ягодицы, оставляет мокрую дорожку по выделяющемуся позвоночнику, губами пересчитывая позвонки, и возвращается к ягодицам. Юркий язык ныряет в ложбинку, пальцами он разводит ягодицы в стороны, открывая больше доступа, и широко мажет языком по входу. Феликс дёргается, но крепкая хватка удерживает на месте. Он задушенно стонет в подушку от ощущения горячего языка меж ягодиц. Тот только дразнится: кружит вокруг, посасывает, но не входит. — Сладкий...— шепчет Хван, — так бы и съел. Ликса подкидывает на кровати, когда он ощущает влажный язык в себе. Хёнджин давит на стеночки, мычит что-то неразборчивое, но явно восхищённое, длинными узловатыми пальцами впивается в упругие ягодицы и сам слегка постанывает. Орган внутри изворачивается, Феликсу кажется, тот настолько глубоко, что скоро пронзит его насквозь. Ему хочется увидеть Хёнджина, посмотреть на то, как тот самозабвенно ублажает его. Он не отказывает себе в таком удовольствии и поворачивает голову назад, чтобы увидеть хоть часть всей этой греховной картины. Ли завороженно наблюдает, как Хёнджин, прикрыв глаза, упорно толкается языком в него. Хван лицом зарывается меж сочных, покрасневших местами от крепкой хватки, ягодиц. По острому подбородку уже стекает слюна, скапливаясь в яремной впадине, мешаясь с капельками пота. Пусть может это и не настоящий Хван Хёнджин, которого Феликс знал при жизни, но уж точно ничем не хуже того. К языку почти незаметно присоединяются ещё и два пальца, растягивая сильнее, почти что распирая. Феликс всем нутром отчётливо ощущает каждую фалангу, что заботливо оглаживают узкие горячие стеночки и переплетаются с чужим языком. Хёнджин играет на контрастах: то задевает простату совсем бегло кончиком напряжённого языка, то усердно надавливает и массирует чувствительную залозу пальцами. Феликсу откровенно дурно. Его разрывает изнутри от ощущений, ему жарко и душно в просторной холодной комнате. Он чувствует собственную смазку пачкающую живот и капающую иногда на постель, отчётливо ощущает прохладную слюну Хвана, стекающую уже и по машонке. Чертовски грязно и пошло, но Феликс ловит непередаваемый кайф, за который в трезвом уме однозначно осудил бы себя. Такой похабщины он себе даже не представлял. Хёнджин со смачным чмоком отрывается от пульсирующего входа и с блеском в глазах продолжает твердо трахать Феликса пальцами. — Мгх... Хённи! — скулит тот, комкая маленькими пальчиками простынь, и находя в себе силы сфокусировать взгляд на Хване. И кто знает, может лучше бы он этого не делал. И без того сочные соблазнительные губы ещё больше налились цветом, чуть опухли и блестели от влаги. Темные глаза с надменным прищуром чуть слезились и сверкали вкраплениями влажной похоти. По скуле со лба стекала капелька пота, а бледная кожа вся блестела от испарины. Вены на руках выступали ярко и до того привлекательно, что Ликс еле слышно заскулил только от вида. Подтянутый торс манил оставить на нем хотя бы пару меток, но в идеале хотелось зацеловать его полностью: от четко выступающих под мраморной кожей ключиц до призывно поджимающихся косых мышц живота. Бог — Нет, детка, — бархатный голос будоражит, а его обладатель, надавив очередной раз на комочек нервов, заставляет громко протяжно застонать, — Грех. Твой Грех. Хёнджин целует ямки на пояснице, ещё раз широко лижет позвоночник и вытаскивает пальцы из расскрасневшейся дырочки. Чувство приятной заполненности покидает Феликса и он невнятно что-то хнычет-просит, теряясь в тумане возбуждения. В поволоке похоти. — Потерпи, Ликси, — от собственного имени, слетевшего с желанных уст Феликса уже в который раз прошибает будто током. Слишком много всего. Слишком непривычно. Слишком приятно. Слишком слишком. Хван просит его снова перевернуться на спину. Феликс слушается и задыхается от того, что видит. Прямо перед ним Хёнджин расстёгивает ширинку собственных брюк, спускает их по жилистым ногам и в глаза чужие смотрит, не отрываясь. Феликс честно не понимает в какой момент его жизнь свернула «не туда», потому что заниматься непотребством с демоном в его жизненные планы не входило. — Я — Грех, а не демон, — обиженно фыркает Хёнджин и уже абсолютно нагой накрывает своим телом Феликса. Кожа Хвана прохладная и влажная в отличии от разгоряченного тела Ликса. Инстинктивно Ли тянется ближе, оплетает ногами чужую поясницу, двигает к себе вплотную. Тело Хёнджина всё ещё хочется целовать и метить, первобытно обозначая свое, но Феликс себе вольностей не позволяет, только терпеливо ждёт. — Хочешь — сделай, — шепчет снова в самое ухо и меняет их местами, усаживая Ликса на свои подкачанные бёдра. Почему-то Феликс не обращает внимания на то, что Хван отвечает даже на то, чего он вслух не озвучивал. Он предпочитает сослаться на затуманенный и мутный рассудок и не заострять внимания. Вздымающаяся при дыхании грудь оказывается зацелована почти сразу же. Ликс царапает короткими ноготками четкий пресс, кусает близ темного ареола, языком мажет по соску. Смелеет. Хриплый выдох Хвана срывает все тормоза. Феликс переходит на шею, яростно вылизывая пульсирующую венку. Длинные пальцы зарываются в золотистые космы, массируют, чуть сжимают и оттягивают. Ли хочется верить, что Хёнджину правда хорошо, и это не спектакль разыгранный лично для него. — Чертовски хорошо, — полустонет брюнет, откидывая голову ещё больше назад, чтобы у Ликса было больше пространства для игры, — можешь пометить... Черные шелковистые пряди рассыпались по подушке, губы призывно разомкнулись, всё ещё влажно поблескивая, а бледная шея теперь была украшена небольшими розоватыми следами. Вот она — самая настоящая похоть. Феликса вело и себя контролировать он почти не мог. Перед глазами теперь только до жути соблазнительный Хван и его член меж ягодиц. Ли отчётливо чувствовал плоть под собой и изредка нетерпеливо ерзал, создавая необходимое трение. Возможно, он бы хотел объездить его, но вряд-ли сейчас он в состоянии седлать крепкий, увитый сеткой вен, большой член. В любом случае, он уже поддался, уже согрешил. Значит здесь и останется теперь навечно, так ведь? Если да, то он однозначно не против. — Конечно, детка, ты сможешь делать всё что угодно, — аккуратно перекладывает Феликса, подминая под себя, — я весь твой. Плоть оказывается внутри слишком быстро. Ликс не успевает даже ойкнуть перед тем, как Хёнджин делает первый глубокий толчок в горячее нутро. Они остаются в такой единой позе буквально несколько минут, чтобы блондин привык к разрывающему, новому, чувству заткнутой членом задницы. По истечении какого-то времени Феликс на пробу виляет бедрами и не чувствует никакого дискомфорта, только до жути приятное и знакомое ощущение наполненности. Феликс сейчас хочет целоваться. Впервые и незнакомо, но хочется ощутить чужие губы на своих, смять их, оттянуть, прикусить. Хёнджина хочется попробовать. И сам Хёнджин желание Ликса не исполнить не может: медленно размеренно толкается и тянется за поцелуем. Ли жадно ловит его губы, вдыхает один глоток воздуха на двоих и притягивает за шею ещё ближе к себе. Феликс целует неумело и, моментами, по-детски, но с таким напором и страстью, что мозг окончательно плавится. Хёнджин же отвечает на поцелуй мастерски: обводит языком розоватые губки, поочередно мягко сминает и осторожничает, чтобы не столкнуться зубами, потому что с потенциалом Феликса они были в шаге от такой неприятности. Оба глушат стон в поцелуе, когда член упирается четко в простату и Феликс рефлекторно сжимается. Узость сводит Хёнджина с ума, это видно. Это чувствуется. Он не сдерживается, активно толкается, трахая Ликса размеренно и четко. Член с точной переодичностью таранит простату и входит глубоко настолько, что внизу впалого живота с каждым толчком виднеется бугорок. Хван кладет чужую ладонь прямо на то место. Ликс чуть надавливает, просто чтобы подтвердить свою догадку, но совсем не ожидает рычащего стона Хёнджина. — Да, — шипит тот в чужие губы, не сбиваясь с ритма, — вот так, детка... Небольшое давление дополнительно стимулирует крупную головку и Хёнджин от этого стонет тихо, хрипло, но отчётливо. Ладони блуждают по худому телу, но в конце концов находят себе место на тонкой талии. Большими пальцами Хван гладит край тазовых косточек, ласкает, не иначе, а остальными цепляется в медовую кожу почти что насаживая тельце на член. Феликс и сам пытается подмахивать тазом навстречу ритмичным толчкам, но быстро сбивается, захлёбываясь в собственных стонах и скулеже. — Б-быстрее, — на выдохе умоляет Ли. И Хёнджин выполняет. Темп становится быстрее. Член по-прежнему входит глубоко, но стимулирует нужную точку чаще. Внизу живота затягивается тугой узел, перед глазами всё плывет и только на подкорках сознания рокочет голос Хёнджина: — Кончи для меня, детка. Собственный член болезненно стоит и Феликс тянется к нему, чтобы поскорее сбросить напряжение, но его руку мягко перехватывают. Хёнджин подносит запястье к губам, снова жадно вылизывает знак, целует собственную метку довольно и позволяет себе вольность: сбитый, нечеловечески быстрый темп, порыкивания и губы Феликса в плене собственных. Ликс кончает с протяжным, непривычно высоким для себя стоном и последнее, что он ощущает — горячая субстанция выстреливающая и растекающаяся глубоко в нем. Феликс открывает глаза уже в светлой, слишком яркой комнате. Ощущает противный запах спирта и медикаментов. Тело ужасно ноет, будто ему сломали все кости одновременно, а голова раскалывается особенно сильно. — Где я? — говорить сложно, в горле пересохло. Он ужасно хочет пить. — Ликс? Как себя чувствуешь? Сейчас позову врача, — в суетящейся высокой фигуре Феликс не без труда узнает... Хёнджина. Парень выбегает из палаты и возвращается уже с медицинским работником. Оба что-то обсуждают, врач что-то у него спрашивает, но Феликс молчит. Он смотрит на Хёнджина. Настоящего, живого Хван Хёнджина. Ему всё это просто приснилось...? Ли переводит взгляд на свое запястье и не обнаруживает там абсолютно ничего. Он вымученно улыбается и выдыхает. Да, ему просто всё приснилось. Врач ещё несколько минут возится вокруг него, что-то проверяет, записывает, а потом, неоднозначно помотав головой, выдаёт: — Нужно кое-что обсудить, Мистер Хван. Я жду вас в коридоре. Когда дверь за мужчиной закрывается, перед тем как выйти следом, Хёнджин склоняется над Феликсом и в самое ухо шепчет: — Скоро вернусь, потерпи, детка. Или ему всё же не приснилось.