бремя ; белоцветы

Кожа сухая и хворая, полупрозрачная — в облипку рёбер. Николай ладонью ведёт вверх по животу, вдоль синеватой вены: прощупывает грудные косточки и улыбается. Гладко и ласково, сладко. Эхо зеркального смеха — холодное-холодное, першит в горле, только Фёдор перехватывает быстрее: кривит губы. Тихий хохот острится на кладбищенском днище, попробуй достань. Гоголь достанет. Он прижимает большой палец свободной руки к сизому рту, надавливает на нижнюю губу — зрачок расширяется. Следит жадно-пристально-насмешливо. Что ты сделаешь, что ты сделаешь? Склоняется ближе, давясь собственными вопросами, почти касается губами уха. Тонкого. Хрусткого, как стрекозье крылышко — мог бы его откусить. Пожалуй, мог бы. — Не бойся, — между улюлюканьем и шипением. Не отравлен — поэтому не бойся. Только Федя и не боялся никогда: — Сглотни слюни, — рекомендует безразлично. Николай на ухо выдыхает влажно, пальцем давит сильнее и проскальзывает в рот — просто потому, что Фёдор не возражает. Отстраняется лишь для того, чтоб поймать взгляд глаза в глаза. Матовый антрацит. Язык тёплый, нестарательный и мягкий: слабо скользит по морщинкам на сгибе, тлеет на кончике. Фёдор смотрит мрачно и честно, равнодушно и скучно. Красный плеск, красный смех красный грех. Сузившийся зрачок, рябь вдохов и удушливая дрожь — лучшая награда. Даже если и ждал, к боли нельзя привыкнуть; Гоголь отпускает рукоять ножика — воткнутого теперь меж рёбер, — и ловкими руками проскальзывает под выгнувшуюся спину, прижимая ближе к себе. Жарко смеясь в ухо: Фёдор сжимает челюсть на его пальце так, будто хочет отгрызть. Он может. Николай колеблется на грани одобрительного шёпота и молчаливого экстаза, так быстро сереет чужое лицо. — Не отстраняйся, — просит. Но просьба — это то, от чего ты можешь отказаться. Фёдор не выпускает пальца, втягивая воздух носом, только боль слишком навязчивая, слишком долгая-долгая-долгая: хочется раскрытым ртом, полной грудью. Николай ссыпается хихиканьем снова, мажет ладонью из-под спины вверх, ближе к ране. Как Фёдор и хотел. Как и хотел — вот его стигматы желанные. Как и хотел. Гоголь собирает на ладонь столько крови, сколько это возможно — обмакивает, смакует на подушечках. Его же палец ноет дьявольски, отпечаток зубов — неровная багряная линия. Сочащаяся. Николай улыбается снова (клыками) и смотрит нежно: «не бойся». Теперь оно звучит в голове, только это ничего страшного: Фёдор все равно почувствует, услышит, увидит. Бог всё видит. Он подпихивает в рот вторую руку, соль мешается с горечью.       / Испробовать свою плоть — тоже Христово бремя? / — Федя, — с любовью безмерной, с ненавистью безграничной, куда-то в макушку уже. — Федя. Фёдор буровит простынь — снежную, пахнущую железом и сибирской елью. Измаранную, — и обхватывает пальцы губами. Гоголь трётся о него бёдрами, разгоняет кровь. Мир мутится, глушится. Слышится скрежет: «ти… я помогу» — и Достоевский выпускает пальцы изо рта, позволяя себя поцеловать. Лёгкие не горят, они обуглены: сколько не вдувай воздуха, а всё зря. Ладони пачкают щёки. Что бы Николай не делал, он умеет только пачкать. Фёдор задыхается, когда эта мысль пускает корни глубже, резким возбуждением прорубая мягкое. Зябко, а бёдра у Гоголя тёплые, горячие даже, и он втирается теснее, быстрее: чем меньше у Достоевского остаётся рассудка, тем веселее кажутся эти движения. В чужих губах воздуха мало, но они греют рот. Христова рана под ребром греет тоже. Ломкие пальцы сжимают волосы белые-белые. Толчки. Спираль колет живот, душит глотку. Лих-       орадоч-        н- ая дрожь и притуплённо-влажное в штанах. Как умирают боги?