Нам надо поговорить

Радка — Нам нужно серьезно поговорить. Вряд ли можно придумать более раздражающую фразу. Вот скажите мне, с какого хера ты решил, что это нужно «нам»? Мне лично ничего такого не надо. Так что, милый мой, если надо тебе, то так и говори. Нехуй меня впутывать. А что тебя так распирает-то? Вон как лапки на груди калачиком сложил, бровки сдвинул, лобик наморщил грозно. Ой, не уссаться бы от смеха. Нет, что ты, что ты. От страха, конечно же. Щас проникнусь красотой момента и убоюсь по полной программе. Просто буря в стакане воды. Хотя ты, если честно, и на мензурку не тянешь. Так, пробирка. Ну давай, жги что ли. Обещал серьезность — дерзай. — У тебя кто-то появился? — Ага. Кентервильское привидение. Появилось. — Не смешно. Я видел тебя вчера в машине у дома. С этим, в камуфляже. Опять потянуло на красивых — здоровенных? — Не смей! Не смей, сука! Я не хотел рявкать, честно. Просто все еще болит и вряд ли когда перестанет. Мой Иван, Ванька, Вано. Радка знает о нем, как знает и то, что я его не люблю. Да, мне хорошо с ним. Поправка — периодически хорошо. Временами. Так уж я нелепо устроен, что мне обязательно нужно каждый вечер возвращаться к кому-то. Восемь лет я возвращался к Ваньке. Восемь лет. А теперь вот Радка, подобранный мной в минуту такого глухого и беспросветного отчаяния, когда хоть курьер из типографии, хоть черт на помеле — было без разницы. У курьера, впрочем, было преимущество перед чертом — охуительно шикарное имя — Радимир. В сочетании с фамилией сбивало с ног почище полицейского водомета. Радимир Овечкин. Его мамаше я бы не раздумывая дал премию Дарвина в номинации «Тупая пизда года». За полгода Радка прижился у меня, притерся и да, в целом нам неплохо вместе. Границы дозволенного я обозначил сразу же. Помимо бытовых была одна, самая важная — не копаться в моем прошлом. То, что ему нужно было знать, я рассказал. Остальное — только мое. Радка сжался от моего рыка, но овечье, на роду ему написанное упрямство взяло верх: — Извини. Можешь сказать, кто это и что у тебя с ним? Может, мне пора барахло паковать? Дурак ты, Радка. Пинкертон недоделанный. Комиссар Мегре обезжиренный. Ну надо же, выследил. Как же тебе объяснить-то? Как бы так, чтобы с наименьшими потерями? Ты не понимаешь, это ведь придется снова вывернуть себя наизнанку, вывалить тебе то, о чем ни ты и никто другой не должны были узнать. Интересно, ты останешься со мной, если я расскажу тебе все? Можно, конечно, послать тебя пешим ходом в эротический тур, но почему-то мне не хочется этого делать. Может потому, что ты так тревожно смотришь из-под тонкой вороной челки, судорожно сжимаешь пустую кружку с кофейными потеками на белых боках, мелко-мелко дергаешь острым джинсовым коленом. Чего ты боишься, Радка? Неужели потерять меня? Да не может быть. Я сам себе не нужен, как я могу быть нужен кому-то еще? — Я расскажу тебе. Только не торопи и не перебивай. Я расскажу. Видимо, пора. Иван У-у, зараза, как же можно быть таким охуенным? И вот это все мое? Все сто девяносто роста, центнер литых дельт, бицепсов, трицепсов, двуглавых и косых — мои? Пока ты херачишь свой ежедневный комплекс — тридцать подтягиваний, сотню отжиманий, пресс вообще без счета, я выдыхаю через раз. И ведь не привыкну никак. Мы восемь лет вместе, ну почти. Если вычесть твои бесконечные командировки в те края, где нет ни телят, ни Макаров, то меньше, конечно. И все же пора бы привыкнуть, но как только ты бесшумным, смертельно опасным перекатом поднимаешься с пола, я тут как тут: — Ваааньк… — обнимаю, прижимаюсь к горячей, мокрой спине. Ты пахнешь диким лесным зверем, таежным хищником, — Ваань… — Отъебись. — Не-а. — Отъебись, кому сказал. Дай в душ сходить, — но руки мои, шарящие под застиранным, растянутым тельником не сбрасываешь. Царапаю твою грудь, впиваюсь ногтями, грубо, жадно. Как всегда чумею от упругих завитков волос под пальцами. Кусаю шею, плечи, но осторожно — нельзя, нельзя синяков. Тебе нельзя. Мне — плевать, и ты оторвешься вечером, пусть потом и станешь, покаянно вздыхая, смазывать на мне отметины Лиотоном. — Вань, давай, а? Хочу. — Ты всегда хочешь, собака страшная. Да делай уже что-нибудь! Вот так всегда. Это наша игра, нам давно известны все правила и секретные слова. И ведь не надоест, не станет рутиной, хоть тела друг друга мы изучили до последней родинки. Правда, когда ты возвращаешься ко мне после очередной командировки, я с ужасом нахожу новые отметины и шрамы: — Ванька, екарный бабай, ну как же так-то? Вань, родной… — Забей. Все нормально. Первый раз, что ли? Иди уже ко мне. Тоха, я так скучал… Ты сдираешь пропотевший тельник одним рывком, резко разворачиваешься: — Ну? — и коротко, властно целуешь. Твою ж дивизию… Шорты долой и ты путаешься в них, трясешь ногой, как кот, наступивший в мокрое. Моя футболка падает комом рядом с шортами и я утыкаюсь лицом тебе в шею, слизываю горечь испарины. Ты коротко, шумно дышишь, легко водишь руками по моей спине — ждешь. Сейчас моя игра, мои правила. Я прикусываю сосок, втягиваю глубоко, так, что еще немного и будет синяк. Ничего, вот тут не страшно, в твоих зарослях не заметно. Ты прижимаешь меня за затылок: — Сильней. Еще. Командир, сука, мать твою. Ведь все равно будет по-твоему: ать-два, левой-правой, круглое нести, квадратное катить. В день, когда ты перестанешь мной командовать — в койке или по жизни — в лесу сдохнет что-то очень крупное. В день, когда я перестану ворчать по этому поводу, в лесу сдохнет все остальное. Я подхватываю тебя за задницу и кошачьим, абсолютно блядским движением трусь членом о твой живот. Ага, вот так, почувствуйте нашу любовь. Опускаюсь на колени, касаюсь губами лобка. В отпуске ты бреешься начисто, только мелкие колючие пеньки вылезают через пару дней. Я называю это «лесоповал». Сейчас вместо лесоповала — сказочная тайга, потому что скоро, совсем скоро тебе опять уходить туда, в пыль и мрак, в рев винтов и вой сигнальных ракет. Только бы не думать об этом сейчас, не сжимать судорожно руки, потому что ты мой, мой единственный, мой Ванька… Ты нетерпеливо тычешь членом мне в губы и для верности не выпускаешь из захвата мой затылок. Это называется «целеуказание». Сопишь недовольно — ого, как тебя проперло! Сейчас, мой хороший, сейчас. Обхватываю член губами, резко вперед и обратно, натягивая на головку кожицу крайней плоти. Языком под кожу, одновременно втягивая губами, это — «капюшончик». Вылизываю головку, кончиком языка тревожу уретру. Натиск — откат. Атака — отступление. До первого твоего тихого стона. Все, дальше нужно перемещать тебя в горизонталь. Сейчас ноги могут тебя подвести. Уже было дело однажды — грохот падения почти стокилограммового тела сотряс перекрытия на всех девяти этажах и дальше весь процесс шел под аккомпанемент истерических звонков и стука в дверь. Никакого удовольствия, совершенно. До дивана перемещаемся «обратным кентавром» — ты спиной вперед, я на коленях. Плюхаешься на скомканный плед и широко разводишь колени — теперь ты моя книга, мне чертить на тебе тайные знаки и символы. Впускаю тебя в рот неглубоко, так, чтобы головка члена терлась о нёбо, языком яростно ощупываю набухшие пульсирующие вены. Хочешь глубже, родной? Легко. Расслабляю гортань, давай, ну же! Задерживаю дыхание и резко сглатываю, забирая тебя так глубоко, как только могу. Еще, раз за разом, ускоряя темп, подчиняясь жесткой ладони на затылке. Рукой ласкаю яички, сжимаю, оттягиваю, перекатываю в ладони. И ритм, держать ритм — в такт твоим выдохам. — Тош, спускать хочу… — стонешь хрипло. Э, нет, родной, не так скоро. Выпускаю твой член из плена, напоследок потеребив языком уздечку. Прижимаю член к животу ладонью, надавливаю, поглаживаю, успокаивая. — Бепантен где? — да что ж такое, вот когда не надо, когда мы мирно смотрим кино, этот клятый тюбик обязательно упрется острым краем мне в жопу. А как надо — обшарю весь диван, тихо матерясь сквозь сжатые зубы. Ну где же ты, сука блядская? А, вот. — Щас, нашел. — Тош, я не мылся, — цедишь негромко. А меня это остановит? А тебя? А когда это нас за все восемь лет остановило? — Пох. Выдавливаю крем из жестоко выкрученного тюбика. Почти не осталось, но новый покупать не буду. Нафига он мне без тебя? Только не думать, не вспоминать что завтра, блять, уже завтра ты опять пропадешь на хер знает сколько суток… не сейчас, как там эта баба говорила? «Я подумаю об этом завтра»? Толкаю тебя в плечо. Ложись, мой хороший. Я больше не могу ждать. Целую твой живот, пах, шиплю, выплевываю жесткие курчавые волоски. Ты подхватываешь себя под колени, зовешь: — Тоха, давай. Все, блять, не могу уже… И я даю. Сразу и от души. Так, чтобы ты запомнил. Чтобы, сука, не смел даже моргнуть в сторону. И да, мне тоже больно. Там, за грудиной поселилась и не отпускает тупая, ворочающаяся боль. С того самого дня, когда ты легко, как бы между прочим, брякнул: — Тош, приказ пришел. — На сколько дней? Три на десять? — Сорок пять. — Куда? — Горы, Тош. Ничего нового. Вот за эти сорок пять я буду мстить тебе. Прямо сейчас, без пощады, без отсрочки приговора. До твоего хриплого: — Тоша, бляааа… люблю тебя… Люблю. Как же я тебя, Ванька… Антон Радка размахивал растопыренной пятерней в опасной близости от моего носа: — Антон, не молчи. Ты обещал рассказать. Думаешь, я совсем тупой и не пойму? Нет, Рад, не думаю. Я не обольщаюсь на твой счет, но и убогим тебя не считаю. Дай мне еще пару минут побыть с ним. Дай мне пару гребаных минут побыть счастливым. Живым. Ты любишь спать в обнимку, прижимая меня крепко, до моего сбитого, полуобморочного дыхания, закинув тяжеленную, ставшую каменной ногу мне на бедро. Но иногда ты резко отталкиваешь меня, замираешь, и это значит — все, пиздец. Только не шевелиться, не пытаться обнять, не вякать дебильно-растерянно: «Что, Вань, что»? Что-что — будто я не знаю. Ты опять там, где я никогда не был, и даст Создатель, не буду. Ты сейчас там, где от взрывов дыбом встает земля, где ты цепляешься за позывные «свой-чужой», где нет ничего, кроме тебя — и смерти. И меня там нет. Ровно до поры, когда ты вдруг обнаружишь, что сжимаешь не приклад АКСУ, а мою руку. И тогда ты возвращаешься. Только затем, чтобы приказать, как умеешь, не раздумывая, не выбирая: — Давай. Хочу, — и мордой меня в подушку, грубо, жестко. Смазка? Нет, не слышали. Ногу в колене согнуть и к носу, нравится, нет? А кого-то спрашивали? Я даже мявкнуть не успею, как ты навалишься, распластаешь, подчинишь: — Тош, потерпи. Я буду терпеть. Острую, режущую боль, слегка приправленную твоей слюной и виной. Я буду терпеть. Столько, сколько ты захочешь. Столько, сколько ты будешь казнить себя и нас за не наши, не мои и не твои грехи: — Тош, Тоша, дай мне…- упираешься горячим членом мне в задницу. — Да блять, Ваня, ебаный ж ты нахуй… — да, мне пиздец как больно, но я выдержу. Потому, что это надо тебе. Потому, что я буду платить собой за всех тех толстожопых уродов из роскошных кабинетов, что послали тебя на чужую войну и пошлют еще не раз. Я буду платить за то, чтобы ты ко мне вернулся. Как угодно, как могу — и прими, Господи, эту плату. — Да, родной, да… Я не кончу, не смогу — и ты это знаешь. Но я сделаю все, чтобы ты, кончая, хрипло выдохнув мне в затылок, простонал: — Тошка, прости… — за что мне тебя прощать, родной? Ванька, горькое счастье мое, мой командир, тебе ли просить у меня прощения? А вот ты, Радка, прости. За то, что ты — не он. За то, что ты никогда им не станешь. За то, что никогда я не назову тебя заменой, за то, что никогда не скажу тебе тех слов, которых ты так наивно ждешь. Я не стану врать. Да, та еще тварь. Но я ничего не обещал тебе. Почти ничего. А рассказать — да, я расскажу. — Вертолет разбился при взлете. Сильный боковой ветер, лопасти задели склон. Никто не выжил. Мне позвонили. «Ваш брат», — ну, а кто же еще — кем я мог ему быть? Мужем, женой? Я бы был кем угодно, запечным тараканом, седьмой водой на киселе, но Ванька упорно вписывал меня в список важных контактов как брата. У нас одинаковые отчества, просто совпадение, но он это использовал. Сводный брат. Один отец, разные матери. Знаешь, я ведь все время ждал, что это случится. Я настолько свыкся с ролью Пенелопы, что когда мне позвонили, я даже не удивился. От меня хотели немногого — всего лишь оплатить прощальный банкет. Вот так и сказали — банкет. Знаешь, тогда я не почувствовал ничего — ни боли, ни тоски. Вообще ничего. Анестезия. На все тело. Только помню — края триколора хлопают по узкому красному гробу. А я стою и думаю: «Ему же тесно там, ну как вы не видите? Ваньке же тесно, он своими широченными плечами упирается в стенки проклятого ящика, ему ж не повернуться, как бывало, не обнять меня, не шепнуть: «Тош, а»? И горячими губами мне за ухо, фыркая от смеха: «Тошка, сдохла кошка, хвост облез, кто слово скажет, тот ее и съест», — и рукой, жесткой, настойчивой — по мне от груди до паха, а я молчу, терплю — мы же играем. Думаешь, он был таким вот примитивным — гора мышц и рефлексов? Да нихуя. Он стихи писал. Такие, что задохнуться можно. Мне писал, как пульс, как кровь по венам. Наша общая кровь, сообщающиеся сосуды. Банкет я оплатил. В нехуевом кабаке, в который набились все офицеры войсковой части Ивана. Халявное бухло, не самая поганая жрачка — и вуаля, аншлаг обеспечен. Они знали его в лицо, но только я знал его настоящим. Почему я не уехал домой сразу после кладбища, после троекратного росчерка бутафорских автоматных очередей, распоровших сизое московское небо и распугавших жирное кладбищенское воронье? Почему мне захотелось немного побыть среди тех, кто делил с ним сигарету, последний рожок АКМа и глоток пыли чужих дорог — я не знаю. Но я остался. Наверное, потому, что на пассажирском сиденье моей Ауди лежала Ванькина парадная фуражка. Смотреть на нее я не мог. Я сидел над пустой тарелкой, пялился в несвежую скатерть и слушал их рассказы. О нем, о моем Ваньке, которого я, оказывается, совсем не знал. Не знал, что он вытащил на себе сопливого срочника, словившего пулю в тощий солдатский зад. Не знал, что капитан Иван Самохин до последнего патрона защищал огневую точку «САУшки», по которой яростно лупили духи. Их спасли тогда чудом, их двоих, оставшихся в живых — его и наводчика, оглушенных, полумертвых. А мне он сказал: «Не командировка, а санаторий — тепло и тихо». Они знали его другим, я был лишним. Мой Ванька остался дома, за кухонным столом, жалобно хлюпал носом над горкой нарезанного лука. Мой Ванька вдумчиво жарил картошку на сале и собирал шкафы из Икеи с помощью шуруповерта и такой-то матери. Мой Ванька был живым. И жесткие коричневые корки удостоверения с потертыми золотыми буквами «Ветеран боевых действий» что-то значили для них. Не для меня. Не тогда. И не сейчас. Мне захотелось вымыть руки. Немедленно, срочно. Было ощущение воронки, затягивающей меня в не мое, чужое измерение. Было необходимо смыть не мои воспоминания, стереть липкие отпечатки пальцев с нашего пыльного, уютного мира на двоих. Мне казалось, что они, раскрасневшиеся от водки и воспоминаний, отнимают его у меня, забирают себе — его, незнакомого, злого и грубого, с четырехзвездным ромбом на зеленых прямоугольниках погон. На тех двоих, что зашли за мной в ресторанный сортир, я и внимания не обратил. Как оказалось, зря: — Опа, Миша, глянь, наш пидарок здесь. Ручки моет, а надо бы жопу. Я обернулся и даже успел подумать, что это не обо мне, что есть кто-то еще в кафельном гулком туалетном пространстве. Один из них шагнул мне за спину и я загривком почувствовал раскаленный водочный выхлоп: — А Вано ведь пялил тебя, а, пидарок? А ты и радовался, визжал как свинья? Еще хочешь? А то кто ж теперь тебя натянет, а, сучка гомосяцкая? А мы тут как тут, боевое братство, да, Мишань? Поможем сучке боевого товарища? Из гуманных соображений? Кто из них Мишаня, а кто хуй моржовый — мне не было времени выяснять. И откуда они узнали про нас с Иваном — тоже. Наклон вперед, разворот, выпад, удар с ноги в живот тому, кто сбоку. Разворот, нижний джеб в челюсть тому, кто сзади. А вот так — нравится, уебки? Пидарок? Да, пусть так. Но учил меня драться гвардии капитан Иван Самохин. Отведайте вареников от пидораса. Не стесняйтесь, подходите. Всем хватит. Меня подвел кафель. Нога проскользнула и я красиво улегся под ряд фаянсовых умывальников. Кто-то из них, воняющий водкой и застарелым потом навалился сверху, вывернул руку, ухватил за волосы, ткнул носом в пол: — Шустрая сучка. А жопой ты так же ловко шевелить будешь? Мишаня, проверим? — А что бы и нет? Ща я дверь запру на щеколду, а то пидарок больно резвый, как бы не сбежал. Знаешь, Радка, я молчал. Не звал на помощь, потому что знал — некого. Тот единственный, кто мог помочь, ушел навсегда, оставил только фуражку с выпуклой, орлиной кокардой. Я рвался, хрипел, пытался ударить, но они ведь тоже умели драться. И знаешь, намного лучше меня. Я не был готов, и, еще я чувствовал, что виноват. За то, что я сейчас здесь, валяюсь на грязном кафельном полу, за то, что мне в ухо дышит прогорклым перегаром незнакомый мужик, который там, за столом называл себя лучшим другом Ивана. За то, что его руки рвут на мне пояс брюк, лапают ягодицы, давят на спину. За то, что на кафеле среди грязных следов останутся пятна крови из моего разбитого носа, за то, что я не сумел, не справился, не… Меня поставили на колени и кажется, тот, кого звали Мишаня, ткнул мне в сжатые губы вываленный из форменных брюк вонючий, в пятнах засохшей смегмы вялый член. Я попытался отвернуться, но второй вцепился мне в волосы и держал крепко. Я оскалился, давая понять, что выполню Мишане бесплатное обрезание. Прям тут. За хирургическую точность обрезки не ручаюсь, но результат гарантирую. — Славик, а пидарок-то упрям, наказать бы? — Не вопрос, Мишаня, накажем. Ты только гляди, чтобы он хуй тебе не откусил, а то больно буйный пациент попался. Да ничего, вспомни, как мы в Буйнакске нохчей жизни учили. Хорошо, что Самохина тогда с нами не было, обломал бы все веселье. Ты вот что, Миша, сними-ка нас на телефон, отличное хоум-видео будет. Мишаня шустро затолкал вялое хозяйство в штаны, отступил к открытой кабинке, присел на унитаз, вытянул руку с телефоном. Тот, второй, попытался раздвинуть мне ноги, оступился, завалился на меня. Я рванулся, наплевав на жгучую боль в заломленной руке, врезался лбом в умывальник. Мишаня подорвался с толчка, влепил мне с ноги в живот. И пока я хрипел, пытаясь проглотить кусок застрявшего в горле воздуха, Славик, кряхтя, соскребся с пола, глянул на измазанную в моей крови форму, вызверился: — Вот сука гомосяцкая, все штаны из-за тебя уделал. Ну все, щас я тебя научу Родину любить. Что было дальше, я помню смутно. Помню боль, она была везде, я плавал в ней, почти тонул. Помню яркие вспышки, но что это было — камера телефона или что-то еще — не знаю. Я пришел в себя там же, на полу под умывальниками. Поднялся, трясущимися пальцами натянул трусы и порванные брюки. Чувствовал, как ткань намокает от крови и чужой спермы. Голова кружилась, мутило, но я постарался не шататься. Впрочем, никому до меня не было дела. Поминальный банкет продолжался, в зале было шумно. А то, что по стенке к выходу пробирается мужик с разбитой рожей — обычное дело. Перебрал, ничего особенного. Я доплелся до машины, нашарил в бардачке целлофановый пакет, постелил на сиденье. Когда я выходил из машины у подъезда нашего дома, на пакете собралась красно-коричневая лужица. Я смахнул пакет на асфальт. Забрал с пассажирского сиденья фуражку и вот тут меня накрыло. Жалостью к себе, такой невозможной болью потери, что я корчился у открытой двери Ауди и выл, без слез, на одной ноте, как последний ободранный шакал. — Антон, — Радка тянул ко мне руку, не решаясь дотронуться. Правильно, мальчик. Не надо меня сейчас трогать. — Я начал пить. Каждый день. После работы, как по расписанию плелся в маркет за бухлом. Надирался до чертей и садился за руль. Мне везло, мне охуенно везло. Ни разу ни в кого не влетел и гайцам до меня дела не было. До меня никому не было дела. Потом, спустя год, я встретил тебя. Я не скажу тебе, Радка, что остался с тобой после разового, ничего для меня не значащего перепиха только потому, что ты совсем не похож на него. Не похож настолько, что я решил — пусть. Может, так я перестану искать пятый угол в круглой комнате? Может, смогу начать заново? — Вчера мне позвонил тот самый Славик. Откуда у него мой номер — понятия не имею. Но припекло его сильно, раз нашел. Я его послал. Он позвонил снова. Я заблокировал его номер. А вечером он ждал у дома, занял, сука, всю парковку, не объехать. Сказал, что хочет поговорить об Иване. Я купился, сел в его машину. Но дело было не в Иване. Дело было во мне. — Что тебе нужно? При чем тут Иван? — Да Иван тут так, краем. Я ж его еще по училищу знал, все думал, не бывает таких, чтоб так прямо идеальных. Не человек, а, блять, памятник воину-освободителю. И ведь точно, не бывает. Герой-то говномес, а? — Это все? Стоило так трудиться, звонить, приезжать. Уебывай. Попутного ветра. — Не суетись. Говорю же, он тут краем. Мне ты нужен. Мож, я соскучился, а, пидарок? — Я тебе уже сказал — иди нахуй, с одного раза не понятно? Повторю для тупых — иди нахуй! Я открыл дверь его машины и почти выбрался, но он рванул меня за рукав: — А ты погоди. И на хуй я не хожу, это уж по твоей части. Ты не спеши, все равно обратно прибежишь. У меня тут есть кое-что для тебя, — он вынул телефон, — смотри. Это было то самое видео, снятое Мишаней в ресторанном сортире. На пару минут, отвратительного качества, но моя перекошенная, вымазанная в крови рожа видна на нем отчетливо. К тому же, тот, кто, утробно хекая, вбивался мне в зад, то и дело хватал меня за волосы и разворачивал лицом к камере. Чтобы наверняка. Его хари на видео не видно, кстати. — Вон у меня че есть. Ну как, нравится? А че, крутое кинцо, не постановочное. Может, мне его куда пристроить, на ютуб, например? Людей разных порадовать? Как считаешь? — Если бы ты хотел кого-то порадовать, то давно бы выложил. Что тебе нужно? Если это все, то я пойду. А тебе напоминаю — пошел нахуй. — Да что ж ты нервный такой? Все спешишь, торопишься. А если я завтра этот мультик совету директоров твоего банка отправлю? Я могу, даже не сомневайся. Для начала им, а потом и в сеть. Как считаешь, долго ты в своем банке после этого проработаешь? Да тебя потом даже не во всякий Макдональдс возьмут толчки драить. Будешь жопу свою рваную на вокзале за полтос продавать. — Попробую угадать. Ты бабла на мне решил срубить? Не выйдет. Так что иди, куда я тебе сказал, а то все никак не дойдешь. — Думаешь, не выйдет? А если проверить? Или, — он улыбнулся почти ласково, — решим задачку по-другому. Цена вопроса — триста штук. Не боись, наших, деревянных. Что ж я, зверь какой? И все, считай, расстанемся друзьями. Все-таки их хорошо учили. Он перехватил мой летящий ему в челюсть кулак. Сидел, выворачивал мне кисть до хруста и лыбился: — Да ты не сердись, пидарок. Я добрый, зря не обижу. А хочешь, приласкать могу. Только сначала ты меня приласкай бабосиками и будет у нас с тобой все гладко-сладко. Бабосики мне послезавтра край как нужны. А то меня тут прихватили нехорошие дяди из ДПС, попался я на ханке за рулем. Да бабку какую-то немношк коцнул. Бабку я угомонил, она не вякнет. И с правами порешал почти, но лавэ не хватает. И тут я вспомнил — а ведь есть такой Антон, он же мне не откажет. Ведь не откажешь, пидарок? — То, что ты с чердаком своим давно поссорился, я уже понял. Считай это контрольным в голову, хотя для тебя это, походу, не смертельно, — я выдернул ноющую руку и, открывая пассажирскую дверь отчетливо, по слогам произнес: — по-шел на-хуй! — Послезавтра в час, не забудь, — он перегнулся через сиденье и помахал мне рукой, — телефон не отключай, не поможет. Радка. — И что ты собираешься делать? Ты же не дашь ему денег? Антон, а если он действительно выложит это видео? Можно ведь в полицию заявить, это же изнасилование. — Наивный ты. Полиции это нужно, как вчера посрать. А денег нет, не дам. Облезет. Если выложит, да, у меня могут быть проблемы. Но не настолько, чтобы вешаться или на трассу плечевым выходить. Не парься, я все решу. Так, я в душ и спать. Надеюсь, тема закрыта. — Угумс, — Радка задумчиво почесал подбородок, — а как его фамилия, этого Славика? — Козырев, кажется. Тебе зачем? — Просто. Ты иди спать, я попозже, мне еще надо заказы по логистике выстроить. Козырев не позвонил. Ни через день, ни через неделю. Я не отключал телефон, понимая, что он найдет способ связаться со мной. Но звонка не было. Первое время я реально очковал, видя на дисплее незнакомый номер, потом успокоился и почти забыл. Единственное, что меня немного удивляло — поведение Радки. Он притих, не лез с обычными своими сопливыми ласками, не маячил перед глазами, не просился поговорить. Уходил в кухню с ноутбуком и сидел там до поздней ночи. Когда я спросил, в чем дело, ответил — сессия скоро. Курсовые, все дела. Ну и ладно. Мне действительно было поровну, что там у него на душе. Я возвращался домой, видел свет в окне кухни на девятом этаже и знал, что меня ждут. Это ведь здорово, на самом деле — знать, что тебя ждут. Правда, если бы вместо Радки меня встречал кот, умеющий включать свет по вечерам и готовить немудреный ужин, я бы, наверное, не заметил разницы. И еще я думал, что человеку каким-то неласковым демиургом отмерено очень ограниченное количество счастья. Кубический дециметр, например. Такой солнечный теплый кубик, с бритвенно-острыми гранями, едва помещающийся в ладонях. Или литр, если жидкостный вариант кому-то ближе. Есть счастливчики, способные размазать его по своей жизни тонким ровным слоем или пить мелкими, неторопливыми глотками. А я выпил залпом. И все, что мне осталось — тоскливое похмелье серым утром понедельника. Я ждал, что Радка уйдет. Он должен был уйти на поиски своего собственного кубического дециметра счастья. Я никак не годился на эту роль. И не собирался пытаться. Я стоял посреди кухни, отчаянно матерился и тряс обожженной ступней. Все по Райкину — весь в паутине и в бычках. Допустим, паутины не было, а вот бычки в томате были. Разлетевшиеся по всей кухне рыбные трупики вперемешку с макаронами и разлитым чаем образовали сюрреалистический натюрморт. Мало того, что я знатно обварился кипятком, так еще и от души полил им свой драгоценный макбук. Проклятый девайс не оценил изысканного вкуса «Гринфилд Цейлон» из скошенных кое-как туземных косогоров и выдал мне синий, трупного цвета экран. Экстренная реанимация не удалась и я, проклиная все на свете, включая Радку, некстати задержавшегося на работе, приватизировал его ноутбук, мстительно подумав, что мытье пола станет отличной карой за опоздание. Браузер открылся на незнакомой странице в Вконтакте. Левый ник, на аватарке вместо улыбающейся Радкиной мордахи — туго скрученный кукиш. И тридцать не просмотренных входящих сообщений. Заскучал, Рад, да? Ищешь свой литро-кубик счастья? Понимаю, я ждал этого. Я уже было потянулся к вкладке поисковика, как в углу экрана высветилось новое сообщение: «Нихуясе! Интересно девки пляшут! А Козырь-то! Вантуз прямо! Ух ты ж блять»! Козырь? Это еще что? Я ткнул на вкладку сообщений и охренел: три десятка контактов и всем разослана одна и та же видеозапись. Вот тот случай, когда можно было сказать: я не поверил своим глазам. А чьим, скажите, можно верить? Соседа? На видео по очень знакомым, ритмично поджимающимся круглым ягодицам жадно шарили короткопалые, красные лапы. И татуировка из иероглифов, стрелой сбегающих по пояснице, мне была знакома. Я, когда впервые увидел это великолепие, еще поржал, узнав, что, не зная перевода, Радка просто польстился на красивые завитки: «А если это значит — ‚Тушенка собачья, четвертый сорт, рубится вместе с будкой‘? Радка — а кто же еще, чуть повернулся и… Козырев, распаренный, как после бани, сложив хлебало уточкой, яростно отсасывал Радке. Хлюпал, старался, как студентка-прогульщица перед деканом. Гладил растопыренной пятерней Радкины ноги, совал сложенную лодочкой ладонь ему под яйца, словно милостыню просил. Оторвался от члена, запрокинул голову, слизывая с губ обильную слюну: — Жопочку свою мне дай. Ну же, дай мне жопочку… Я не услышал, как хлопнула входная дверь. Отмер лишь от сдавленного Радкиного всхлипа: — Антон, зачем ты… Антон! Радка лихорадочно совал в красно-синюю клетчатую сумку, прозванную мной ‚мечта оккупанта‘ свои нехитрые пожитки. Бегал испуганным мышонком от комода к шкафу в прихожей. Споткнулся, рассыпал из пластиковой папки листки недописанной курсовой. И все — молча, сосредоточенно, обреченно. Я наблюдал за ним, как за потешным сурикатом с канала ‚Дискавери‘, ждал, когда же выгорит бикфордов шнур его отчаяния. — Рад, остановись, — в ответ тишина, шуршание и шелест в недрах безразмерной сумки. — Радка! — Прости. Ты не поймешь, знаю. Я нашел его номер в твоем телефоне, позвонил, назначил встречу. Сказал, что деньги у меня, а ты не хочешь его видеть. Он пришел, и я… Зачем ты полез в мой ноут? Мы же договаривались! — Стоп, Рад. Он пришел за деньгами. Как бы ты ни был хорош, но прости, твоя жопа столько не стоит. — Я дал ему свою карту и пин-код. Он поверил, ну… после всего. А пока он ходил в душ, я проверил соцсети, нашел его контакты. И настроил камеру на запись. Я хотел помочь тебе, Антон. Прости, это было глупо. Вот, ключи возьми. Радка волок свою клетчатую ‚мечту оккупанта‘ к входной двери (и когда успел обрасти таким неподъемным количеством барахла?), а я молчал. Может быть потому, что помнил, как встали дыбом полупрозрачные светлые волоски на его заднице под мечущимися Козыревыми лапами. А что, если ему это понравилось? Или просто мне было все равно — есть он в моей жизни или нет? И еще я вдруг вспомнил — некстати, нечаянно, что не ответил на последнюю смску Ивана, отправленную за полчаса до взлета: ‚Доброе утро, родной. Люблю тебя‘. Тогда я решил, что отвечу вечером — и не успел. Я успел теперь — ухватив Радку за джинсовый шиворот: — Нам надо поговорить.