Задыхаясь, мы живем

Сегодня целый день съемки историй. Придется прожить за время моторов 6 жизней, необязательно человеческих. А чьих именно — решат зрители. Камеры. Проверка звука. Арсений шутит. Зал смеётся. Поз ему иронично отвечает. Зал смеётся. Серёжа жалуется, что не доел. Зал смеётся. Вот и очередь Шаста сказать пару слов. Он никогда не умел представляться. «Ну что… Я тут…» Стас просит добавить что-то ещё: непонятно, насколько хороший звук. «Тут, стою… Слышно?» В зале фальшивым блеском вспыхивают поддерживающие смешки. Этот пул обещает быть тяжелым. Шаст уже давно не пытается предсказать ход истории, хотя вводный вопрос они обсудили. Если что-то удавалось просчитать, то не дальше первой минуты, до тех пор, пока в управление историей не вступала импровизация. Ни одной прописанной шутки, ни единого «полуфабриката»: история творится на чистовик на глазах сотни людей. Ее можно полностью перевернуть в любой момент в течение ближайшего часа, но переиграть — никогда. Здесь каждая секунда, меняясь, уходит в прошлое. А его, как известно, не изменить. «Хорошего мотора!» — Стас озвучивает то, что в эту секунду шепчет про себя весь зал. Погнали. Улыбка. Другая. Много улыбок. И вот уже весь зал разрывается от пулеметных очередей их шуток. Как скоро смех толпы обернется насмешками? Ненасытным до интригующих деталей взглядом провожают они каждый непроизвольный жест, с неусыпным вниманием ловят каждое слово, произнесенное вслух. Шаст чувствует, как следят за его реакцией на чужие реплики. От него требуют того же ответа, какой они встречают в зале. Чтобы моторы удались, он вынужден смеяться ярко, до хрипотцы в голосе и до дрожащих мышц живота. «Просто смейся и не думай ни о чем». История за историей прошли своим чередом, жизнь одного его героя сменилась жизнью другого — а толпа все смеялась, лишь изредка выражая другие эмоции. Когда тренируешь юмор как мышцу, когда учишься строить шутки, доля магии веселья незаметно испаряется из жизни, точно как у фокусника, знающего все тайны представлений. Если слышишь шутку, тут же начинаешь анализировать, как она построена, и брать обнаруженный прием на вооружение. А обычные люди просто смеются. Для них смех — главное спасение от рутины и проблем этого мира. Но когда юмор превращается в твою собственную рутину, где же искать новую панацею? В гримерке Шаст привычно лезет в твиттер. Там всегда самые быстрые посты обо всех их появлениях на публике. Несколько восхищенных твитов от тех, на кого он подписан — пока все хорошо. Никто не заметил его притворства. Палец замирает над следующим твитом, выпавшим в ленте: «Стоит Шасту появиться на сцене — он смеется так, словно знает, что близится конец света. Словно это его последний шанс жить здесь и сейчас, а за занавесом нет ничего». Антон устало откидывается на спинку кресла, продолжая повторять эти слова, как молитву. С многолетним опытом работы с залом он научился хорошо имитировать эмоции. Но люди ведь должны заподозрить что-то неладное если не с первой, то хотя бы с десятой недели! Может, в этих заевших словах есть доля истины. Он действительно отдается сцене так, будто ничего не существует за ее пределами. Другой вопрос в том, что отдавать ему больше нечего. Каждая ночь после живого, целиком импровизированного выступления строится по четко выверенному сценарию. Обычно Шаст подолгу страдает бессонницей. Даже в запертом номере отеля с занавешенными окнами он не может отделаться от липкого ощущения, что за ним пристально наблюдают. В такие моменты Антона накрывает что-то сродни панике, его бросает из угла в угол комнат во всегда тщетных поисках скрытых камер. Снова ничего не обнаружив, он задыхается от переполняющих эмоций. В такие моменты помогают только сигареты. Сегодня они допоздна бухали в честь отснятых историй, поэтому решили не разъезжаться по своим квартирам, а переночевать в ближайшем отеле.        *** Шастун вышел покурить. Не мог больше переворачиваться с одного бока на другой: все равно не спалось уже который час. Воздух казался разреженным — дышалось с трудом, несмотря на открытую форточку. За окном маячило предрассветное свечение, слегка подернутое дымкой. Впрочем, ещё более насыщенный дым окутывал Антона от пятой скуренной подряд сигареты. Вот оно, да — долгожданное умиротворение, как будто весь мир, выглядывающий из облупившегося окна, застыл в этой нерассеивающейся дымке. Глубокая затяжка — сосредоточение исключительно на своём дыхании. Своего рода медитация. Полухриплый выдох — и ещё одна проблема улетучилась куда-то в левый верхний угол оконного стекла. Антон затуманенным взглядом скользнул по настенным часам с трещиной в углу и отвалившейся секундной стрелкой — половина пятого. Значит, скоро проснётся неугомонный Арс: всегда просыпается первым. И непременно попросит сфотографировать его на фоне мрачно-голубого неба, или серебристого снега, или что ещё ему взбредёт в голову. И кто такой Антон, чтобы ему отказать? Губы непроизвольно сложились в беззлобную усмешку. Он же видит, чувствует, что для Актёра фотографии — такая же неотъемлемая часть жизни, отдушина, как для Шаста сигареты. Хотя Арс и намекал, и открыто уговаривал Антона бросить курить, они оба понимали, что это невозможно. У каждого должен быть свой способ снятия стресса, своё маленькое безопасное убежище. И так уж сложилось, что Шастун дышать не может, если не выкурит одну-другую в день. — Вот уж никогда бы не подумал, что это ты у нас ранняя пташка, — совсем рядом раскроил тишину мягкий голос. Шастун вздрогнул, не ожидая так рано увидеть ни одной живой души, и резко обернулся. Бледное лицо со следом подушки, растрепанные волосы, мятая пижама – обычно безукоризненный внешний вид Арса теперь казался чем-то далеким и неправдоподобным. Сейчас же он как нельзя органичнее вписывался в окружающую обстановку, не мешая тягучим мыслям Антона тяжело выплывать из открытой форточки седьмого этажа. Арс поморщился от стойкого сигаретного запаха, окутавшего всю кухню. Шастун почувствовал легкое касание на левой руке. Он опустил глаза и тупо уставился на чужую руку, вытянувшую сигарету из его онемевших пальцев. Антон перевел непонимающий взгляд на Арса. Тот положил окурок в пепельницу на столе и поспешил объясниться: — У тебя сигарета догорела. Шаст, всё хорошо? Глядя в изучающие голубые глаза, Антон задумался, мог ли он когда-нибудь честно ответить: «Все в порядке». И отвечал ли хоть кто-то на этот вопрос иначе. В результате мучительных сейчас размышлений Шастун решил не изменять негласным правилам этикета, неопределенно повел плечом и ответил: — Ничего не случилось, — вышло как-то глухо. Совсем не так, как должны звучать такие слова. Арс едва заметно поморщился: — А ещё жалуешься, что я слишком скрытный… Повисло молчание. Не гнетущее, нет. По крайней мере, Шаст его таким не ощущал. Скорее вялое и разбитое, как и все остальное в этой кухне, включая его самого. «Антону Шастуну» пиздец как надоело разбавлять разговоры юмором, уступать каждому встречному и поперечному, чтобы избежать разногласий. Подстраиваться сразу под всех, чтобы всем угодить. Импровизировать, в конце концов. В жизни и в шоу, хотя ему становилось все сложнее отделить одно от другого. Придумывать что-то новое. Снова и снова. Ситуации одни и те же, а он постоянно должен изобретать велосипед, да еще оригинальный и смешной. Шастуну больше не хватало сил продолжать эту игру, которую он вел годами без передышки. Да и кто играет в полпятого утра?.. Разве что наедине с собой Антон ставил ее на паузу, впрочем, никогда не заканчивая. Да, в мыслях он позволял себе больше, намного больше: откровенность. Но от этого крайне редко становилось легче, порой — только сложнее. Почувствовав, что ответа вряд ли дождется, Арс предпринял еще одну попытку: — Не хочешь говорить — не говори. Ты же знаешь, что я тебя понимаю в этом, как никто иной. А Шасту и хотелось бы ответить честно, но что он мог сказать?.. «Всё херово, мне херово, но я хуй знает, почему»? И какой от этого был бы толк? Он слишком хорошо усвоил, что сам должен разбираться в своих мыслях и чувствах. Хотя иногда ему начинало казаться, что ни того, ни другого у него нет вовсе. Арс, конечно, на все руки мастер, но чем он поможет здесь, если даже психолог не помог? Дорогостоящий психолог с кипой дипломов, девушка лет тридцати пяти, с лицом, претерпевшим не один десяток пластических операций, внимательно слушала его часовую исповедь, параллельно делая какие-то пометки в блокноте и задавая уточняющие вопросы, а иногда и переспрашивая что-то по несколько раз. В конце этого своеобразного диалога ровно за 10 минут девушка своими словами пересказала Шастуну его биографию, с которой тот и так отлично был знаком, и добавила, что для более подробных выводов потребуется не меньше десятка консультаций. После первого не самого удачного опыта Антон занялся отбором специалистов намного тщательнее. В конечном счете выбор пал на немолодого психотерапевта, на вид вполне заслуживающего доверие. Опытный врач с более чем сотней восторженных отзывов действительно подробно, насколько возможно за одну встречу, проанализировал причины состояния пациента, их взаимосвязь и влияние на все сферы его нынешней жизни. Едва Шастун хотел вздохнуть с облегчением, что он наконец начал разбираться в себе, как консультация закончилась общими советами вроде побольше работать, вести более здоровый образ жизни, сдать анализы на витамины, найти какое-нибудь увлечение и уделять ему как можно больше свободного времени. Необходимые анализы Антон сдал сразу, надеясь свалить все на нехватку того или иного вещества в организме, но с физиологической точки зрения всё оказалось в пределах нормы. Пусть из этой консультации Шастун примерно понял, как дошёл до жизни такой и какую роль в этом сыграли его родители, но вот что теперь делать с оказавшимся в его распоряжении набором смертника, оставалось все так же туманно. В итоге Шаст нашел компромисс между осадком чувств и обрывками мыслей и выдохнул, пожалуй, единственное, что оставалось в нем настоящего: — Просто мне страшно… Блять, мне так страшно, Арс. Каждый ебаный день, — отчаяние в зеленых глазах плескалось почти так же отчетливо, как тревога в голубых. Шастун заметил, как Арса передернуло под конец его фразы. Антон снова уставился мутноватым взглядом в окно. Вот, сейчас ему скажут, что он уже не маленький мальчик, чтобы не осознавать очевидного. У него есть всё, о чем принято мечтать: успешная работа, которая принесла ему известность и большие деньги, свои машина и квартира, фирменная одежда, девушка-красавица и хорошие друзья. Короче говоря, все условия, чтобы жить на полную катушку и наслаждаться каждым днем, соблюдены. Затем уверенно добавят, что бояться ему точно нечего, и поспешат обратно в постель, досматривать десятый сон. Шаст не мог видеть, как изменилось лицо собеседника, и уже жалел о вырвавшемся признании. Теперь не избежать неловкости в разговорах еще и с Арсом, одним из немногих людей, с кем он мог расслабленно болтать на темы разной степени важности. Только этого Антону сейчас не хватало, ага, молодец, ничего не скажешь. — Шаст, посмотри на меня! — Арс потрепал Шастуна за мягкий рукав толстовки, на что тот не отозвался. Не выдержав, Арс протянул руку и мягко, но крепко обхватил ею правую щеку Антона. — Смотри на меня, слышишь? — и Арс слегка надавил большим пальцем на скулу, чтобы Шастун все-таки развернулся к нему. Шаст снова вглядывался в небо, только теперь не в окне, а в глазах напротив. Вглядывался, отчаянно пытаясь отыскать там то ли спасение, то ли погибель. — Послушай меня, Антон, хорошо? Антон несколько раз покивал, напомнив самому себе китайскую игрушку-болванчика. — Я тебе расскажу один секрет. Чур, Позу и тем более Сереже ни слова? — Арс заговорщически подмигнул. — Ну давай, — губы Шаста тронул намек на улыбку. — Только секрет очень важный, никогда его не забывай. Дважды повторять не буду, — на этих словах Арс понизил голос: — Мы все собираемся в импровизации, — пауза, — ради тебя. Ты нужЁн, если позволишь. Нам. Друзьям. Зрителям. Шаст замялся: с одной стороны, ему стало неожиданно тепло, хотя вроде бы ничего нового он не услышал. С другой стороны, проблема заключалась именно в том, о чем говорил Арс: — Да, но в этом и суть. Я слишком хорошо знаю, почему я всем нравлюсь. Забавный парень-переросток, слишком активный и слишком эмоциональный. Но зато веселый, всегда ржет, да? С такими на easy поладить, они ж ни на что никогда не обижаются, а еще… — Антон все больше распалялся, приближаясь к рецидиву ночной истерики. — Ша-а-а-аст… — протянул Арс, проводя большим пальцем по щеке собеседника. — Как думаешь, за что ты так полюбился людям? Только ли оттого, что смеешься больше других? Думаешь, этого взаправду достаточно, чтобы завоевать миллионы сердец? Шаст замер, молча уставившись в глаза-воздушные просторы, не вполне понимая, к чему клонит Арс. — Конечно, ты можешь добавить симпатичную, — Арс сделал на этом слове особый акцент, намекающий, что возражения бесполезны, — моську и лидерские качества, но от получившейся смеси не произойдет такой реакции. Нет… — Арс сощурился, будто пытаясь прочесть ответы мелким шрифтом где-то в глубине глаз напротив. — Нет, — уже более решительно, словно ему удалось разглядеть там подтверждение своей мысли. — Ты даешь людям то, чего не могут дать сотни других блогеров и артистов. Для них это непостижимо, ведь ты даже не стараешься! Шаст потупил глаза, уберегая в них искорки наслаждения от проницательного взгляда напротив. Арс улыбнулся, все-таки заметив, какое воздействие производят его слова, и вкрадчиво продолжил, склонив голову набок: — Всё дело в искренности. Почти детской непосредственности, которую ты расточаешь одним своим присутствием. Может, ты действительно смеешься больше других, но что с того? Это безумно заразительно, понимаешь? А когда ты «чрезмерно», — закатил глаза Арс, — эмоциональный, это приковывает внимание, потому что в такие моменты ты честнее нас всех. Люди чуют фальшь издалека и вознаграждают зрительской симпатией лишь тех, кто не предает их доверие. На этих словах Арс будто опомнился и убрал руку с лица Антона. Только распустившаяся на лице Шаста улыбка медленно померкла под натиском ложных слов. — Видишь ли, в последнее время, — Антон решил не уточнять, как долго это время уже тянется, — на людях я не чувствую ничего, кроме того, что должен смеяться во что бы то ни стало. Быть каждый день в настроении и шутить. Я томлюсь в этом... Нет, ты представляешь? — Шаст перебил сам себя: — Я ловлю себя на мысли, что забыл, каково это — смеяться, не думая о том, как выглядеть смешно, о том, что на тебя смотрят и ловят каждую реакцию! Наверное, это началось, когда юмор превратился из простого хобби в профессию. Тогда же мне пришлось выработать этот профессиональный смех, по которому все так сходят с ума. Арс уцепился пальцами за рукав толстовки Шаста, сминая ее. — Но ты не экспонат в музее, не последнее свидетельство давно умерших цивилизаций, на которое приходят посмотреть, как на странный пережиток давно канувшего в Лету прошлого. Ты живой! И люди это понимают. Раз они полюбили тебя за искренность, таким же искренним ты можешь быть и в печали. Шаст горько усмехнулся: — Да ладно, кого ты хочешь обмануть? Меня или себя? Ты же прекрасно знаешь, что мы нужны только до тех пор, пока смешные и весёлые. Так что у меня нет другого выхода. — Ты прав. «Это точно Арс сейчас сказал?» — нахмурился Шаст. — Но веселиться самому и веселить других — совсем разные вещи, — Арс сделал паузу, давая время распробовать эту мысль. — Я вижу: иногда твой смех становится вымученно выученным. — Забавно, я думал, это сложнее заметить, — вздохнув, Шаст снова отвернулся к окну и потянулся за новой сигаретой, желая поскорее ощутить привычный горьковатый привкус. Арс отпустил его рукав и отошел на пару шагов, опираясь на столешницу. — Понимаешь, у всех бывает плохое настроение, плохой день, плохой год в конце концов. — У всех, кроме нас. Мы не имеем права на грусть, как бы грустно это ни звучало, — Шаст щелкнул зажигалкой. Ничего не произошло. Он продолжил щелкать безуспешно. — Даже с учетом нашей профессии необязательно всегда разделять людское веселье, пусть его источником и являемся мы сами, — продолжил Арс. — Ты же видел, сколько драматических ролей я превращал в самые смешные, при этом оставаясь в образе и не выказывая признаков радости? Все были в восторге. А кто не был и требует от нас большего, ничего не понимает в юморе. Пусть идут нахуй и сами пробуют, как хотят. Резкость последних слов заставила Шаста отвлечься от неработающей зажигалки и посмотреть на Арса. Тот виновато улыбался, при этом в глазах его плескался озорной огонек. И такой он красивый показался Антону в этот момент, сотканный из противоречий. Одновременно виноватый и уверенный, скрытный и в то же время очаровательно доверчивый, говорящий весело о серьезных вещах и вообще такой неожиданный… Шаст решительно выдохнул и шагнул навстречу, расплывшись в солнечной улыбке, на этот раз совсем искренней и потому уязвимой. Он обнял Арса, прикрыл глаза и прижался подбородком к теплому плечу. В нос ударил прохладный запах мяты. Арс, не раздумывая, заключил его в ответные объятия. Мысли давно не текли так легко, как сейчас, будто исчезла плотина, преграждавшая им путь. Вдох-выдох, вдох-выдох, вдох-выдох… Наконец Арс немного севшим голосом проговорил: — Ладно, Антох, я пойду… Скоро наши проснутся. «Замерз, наверное, вон как голос сел. А я даже не подумал закрыть окно, вот ебла-а-ан», — протянул про себя Шаст. Вслух же сказал: — Да-да, конечно, ты и так со мной тут столько проторчал… Кофе на завтрак в качестве компенсации сойдет? — улыбнулся Шаст так ярко, как мог только он на памяти Арса. — Да не переживай, мне тоже не спалось, сам ведь мимо проходил. А от кофе еще ни один человек мимоходящий не отказывался, как сказал бы Серега, — Арс подмигнул Антону, в последний раз окинул его взглядом и скрылся за поворотом коридора. Шаст еще какое-то время постоял у окна, вглядываясь в тусклый рассвет. Нет, все-таки глаза Арса сложно было сравнить с этим небом. Они намного красочнее. Впервые за долгое время дышать стало легче. Вскоре Антон развернулся и с задумчивой улыбкой пошел готовить кофе. На подоконнике с треснувшей побелкой так и остались лежать кончившаяся зажигалка и почти пустая пачка сигарет.