Горечавка

[Убежище Суррогатов П, 45° с.ш. 78° в.д. за Стеной] В медотсеке прохладно и пахнет травами. Именно травами, не душной синтетикой резиновых таблеток, которыми так грешат республиканские медики. Натуральным, которое уже почти забылось. Приятно. Как будто из детства. Ким втягивает ноздрями воздух, потягивается в кресле для осмотров — подлокотники скрипят, чувствуется раритетность (если не допотопность) мебели, но в целом страха, что под ней сейчас развалится хлипкий механизм, не возникает. Надёжно. Несмотря на предполагаемый возраст. — Всё готово, док? И сразу внутренне осекается: Рао не похож на «дока». Абсолютно. Рао это вообще что-то мистическое, потустороннее. Такое же нереальное, как и витающий вокруг запах высушенных растений. Весь белый с головы до пят (и речь не только о халате). Бледная от нехватки солнечного света кожа. Длинные, до лопаток, волосы, сверкающие, как та прохладная взвесь в зимних экспедициях за Стеной (понятие «снег» осталось лишь в старых бумажных книжках, а чтение для Ким было разновидностью пытки). Только глаза — прозрачно-голубые, как ключевая вода на диафильмах про прошлое, хоть как-то выделялись на фоне белого монохрома. Но бесцветным назвать нельзя. Светлый — наиболее подходящее здесь слово. Рао и на парня-то не похож в общем понимании, что уж говорить о военном мундире. Ким когда с ним впервые познакомилась, подумала грешным делом, что он — одна из Клинков неизвестного отряда. А тут оказывается мужик, ещё и Старого поколения Суррогатов — не верится. Хоть убей. Хотя мужиком его назвать, как саму Ким девушкой — со скрипом, через плохо сдерживаемый ржач. Скорее парень, а ещё это старое слово «юноша» из бумажных книжек, которое она мельком выцепила. Ю-но-ша. Приятно на языке. Рао выходит из внутренней комнаты. В руках — бинты и металлическая посудина для перевязок, на лице — мягкая улыбка. Отвечает на озвученный вопрос то ли иронично, то ли…шутить просто не умеет. — В полной готовности. Раздевайтесь, майор. Ким замирает. Всю показную браваду как рукой. Неловкая улыбка прилипает к лицу, склеивает скулы. — То есть? Его тон всё так же невозмутим. — На местах повреждений. Если вам неудобно, я выйду. И всё. Ни скользких намёков, ни напускной ледяной вежливости: мягко и отстранённо, как медроботы с кодом дореспубликанских тётушек-медсестёр. Ко всем одинаково любезно. Ким стискивает зубы. Не бывает такого, чтобы ко всем одинаково. Не в сраной сказке из старых бумажных книжек они живут, чтобы верить в такую хрень. Любезен со всеми — значит, не привязан ни к кому. Пусть даже это и профессиональный этикет — по боку. Но… стоп. Какого вообще она задумывается о привязанности и небезразличии? Ей-то лично это зачем? Помешательство какое-то. Точно в медотсеке не только лечебные травы имеются, а наверняка что-то галюциногенное. Да, очень хочется думать, что это так. Размашистое движение — Ким протирает глаза ладонью. К черту рефлексировать — это никогда не помогало. Скашливает напряжение в кулак, «включает» привычную дурашливость вне всяких субординаций. — Эх, жалко, не вчера глаз задело. Хороший орган — не надо тряпками закрывать, служит на все сто. Она низко смеётся, задавливая гадкое, едкое внутри показной весёлостью. — Ну, в моём случае, на пятьдесят. Намекает на закрытое, старым шрамом пересечённое. Неловкая пауза ощущается физически. Проглатывается остро, прокатывается по слизистой. Если даже это и была шутка, явно очень странная. Не по-мужски красивое лицо медика трогается новой эмоцией, будто рябью по воде. Вежливая улыбка дёрнулась, но не смазалась. Слова не сказал, хотя видно, что собирался. Ким тянется отстегнуть крепления форменного комбинезона. Благо, в прошлой вылазке пострадала только рука — не нужно копаться в сложных хитросплетениях ножных фиксаторов. От дурацкого каламбура стало получше: как-никак, привычная ей стихия. — Как…ваш глаз? — ей показалось, или голос медика странно вздрогнул? Она останавливает движение. Неожиданный вопрос сбивает с толка. Чего это он? — Ну… — и тут же осекается, оставляет в воздухе странную, резиново-тянущуюся недосказанность. Тупо пялится в пространство, будто замороженная, застывшая во времени. Тишина такая, что слышно даже писк датчиков в соседнем аппаратном отсеке. Пик… Пи… Пик… Мда. Обычно майор вообще не парится пороть всякую чушь: ей не впервой, да и остальные уже как-то свыклись. А тут вдруг неловко от случайного слова. И без того тонкие губы стягиваются до узости чернильного росчерка. Что происходит, чёрт возьми? Рао ставит металлический поднос на тележку для инструментов возле кресла. Раскладывает необходимое. Кажется, сосредоточен, занят работой, не оборачивается в её сторону, но при этом не возникает ощущения, что он о ней забыл. Профессионализм, мать его. — Ранее повреждали эту руку? Не отвлекаясь от работы медик мягко улыбается, словно ему вместе с прочими улучшениями вживили ещё индикатор настроения для повышения эмпатии к пациентам. Всем видом показывает: прошлой его фразы вообще не было. — Не нервничайте так. — Я не… Вот. Снова. Слова застревают в горле, комкаются, как мозги после учений на жаре. Колкое внутри, жаркое на щеках нарастает, силится и… И тут Рао оборачивается. Изгибает губы в том неоднозначном выражении, которое вызывает сомнение: это просто вежливость или нарушение формальностей? Синтетический белый отсвет лампы падает на бледное лицо, но словно рефлексирует, отражает излучение кожи. Как там говорил этот умник Ито, внутренний свет, да? Под лампой глаза медика кажутся неестественно яркими. Ручьевая вода под прямыми лучами солнца. Тоже несуществующее, из диафильмов вылущенное воспоминание. Тревога нарастает, стекает каплей по виску. Скрип столика по белому полу убежища. Он устраивается рядом. Так, чтобы удобнее было взаимодействовать с пациентом. И…похоже, в своём желании помочь и поддержать явно нарушает субординацию. Стоит настолько близко, что рукав халата касается обнажённой, освобожденной от форменных креплений, руки. Невесомо-мягко. Чёрт. Возьми. Ким кажется, еще одна секунда — и она не выдержит. Что-то внутри неё порвется и оглушительно лопнет, застилая пространство идеально чистой комнаты кишками, механическими вкраплениями Суррогата и вонючим, липким стыдом. Слишком добрый. Слишком красивый. Слишком… да не может быть таких людей вообще! Или не совсем людей. Или…ччёрт, да не важно уже! Тихий шелест халата — Рао наклоняется ещё ближе — в воздух ударяет приятный травяной запах. Говорит упреждающе-ласково, то ли как врач, то ли… Да вообще непонятно как кто. — Выдыхайте почаще. Шаг назад — он быстро отстраняется, отходит к стойке с растворами и склянками напротив кресла. Ким откидывается на жёсткую спинку. Напряжение исчезает в воздухе с шумным выдохом. Более-менее успокоившись, она переключает внимание на внешний мир: вслушивается в монотонное позвякивание стекла, вторящее ему шуршание халата. Первобытное действо. Колбочки какие-то, бутыльки… Подобные методы лечения она видела только здесь, за стенами. В самой Республике недостатка в препаратах не было, с ней бы не церемонились: вкололи в вену стимулятор и вперёд, восстанавливайся сама на виртуальных тренажёрах, а станет хреново — сигнальная кнопка вживлена в форменный костюм. Здесь же, в убежище устаревших образцов, стимуляторы были на вес золота — сказывалась ограниченность ресурсов. Приходилось делать всё вручную: обрабатывать и сшивать рану, тягомотно тренироваться после самому, если повреждение зацепило мышцы или кости. Да, восстановительные процессы у Суррогатов идут гораздо быстрее, чем у обычных людей (на то они и универсальные бойцы). Но, знаете, безо всяких подавителей чувствовать, как у тебя миллиметр за миллиметром срастаются кости, — то ещё удовольствие. Потому за стенами роль медика неожиданно возрастает: требуется более чуткий надзор, контроль пациента, персональный уход… И вот это вот всё охренеть как пугает. Ким склабится, старается «сохранить лицо» (насколько это в данной ситуации вообще возможно). — Всё в порядке, док. Трясутся от страха только сопливые новобранцы на первой миссии. Я уже давно вышла из этого возраста. Дурачится, продолжает вслушиваться в стеклянный шум. Чем меньше фокуса на нутро собственной башки — тем лучше. Чтобы не полетела система. Не разнесло по кускам. Что-то быстро звякает в последний раз и затихает. Рао бросает спокойный взгляд вполоборота. Сейчас в нём лучится что-то больше дежурной вежливости. Насмешка? Сарказм? — Когда вы нервничаете, начинаете шутить. А в медотсеке вы шутите чаще всего. Тихий смешок разрывает стерильное пространство каморки. И в подобной ситуации Ким снова подумала, что ее размажет сейчас по стенам от стыда и неловкости, но отчего-то ощущение застыло, не развиваясь в панику. Интонацией и взглядом Рао показывал, что не имел цели усмехаться. Была здесь только…ирония. Мягкая, едва покалывающая. Он поворачивается обратно. Полы чересчур чистого халата отдаются эхом-шуршанием (благо не скрипят). Однотонную стерильность перебивает неприятно-резким запахом. Спирт? — Антисептик. Для дезинфекции поврежденной области, — поясняет тот, проследив вопросительный взгляд. Хотя что там, по её искривившейся роже всё на три раза можно было прочитать. Тихий, почти неуловимый стук стула — Рао садится рядом. Осматривает оголённую, лишённую защиты кожу предплечья. Касается пальцами в неплотных смотровых перчатках — очевидно белого цвета. Нажатия одновременно уверенные и чуткие — пресловутый профессионализм. Чуть поджимает губы, оглядывая рваные края раны. Поднимает на неё взгляд: серьёзный, сосредоточенный. — Я сказал бы, что будет немного щипать, но не хочу врать. Поэтому, пожалуйста, потерпите. Он наклоняется ближе и в нос ударяет чем-то приятным. Резь от этой антисуп, антисер…короче, антихрени не перебивает, но дышать становится легче. Удивительно, от медика тянет не только стерильностью комнаты, но чем-то свежим, напоминающим вылазки по диким лугам. Или скорее пахнет свежестью этих странных гор, с которых падает неровной стеною вода. Есть такое или нет — она в реальности ещё не видела. Но всегда хотелось. Иррациональное, в кровь впитавшееся стремление к свободе… Рао сейчас совсем рядом, на расстоянии руки. Можно рассмотреть повнимательнее. Волосы, ранее спадающие по плечам, теперь собраны в низкий хвост. На шее, возле резинки, проглядываются очертания металлической пластины: прикрывает след от инъекции. Щеки чистые: ни единой царапины, ни повреждения. Да, пусть способности к регенерации у всех Суррогатов сильны, всё равно завидно. У парня кожа чище, чем у неё. Ещё и выражается так… Сколько он тут в бараке сидит с такими как увалень Икс, которые на хлесткие слова не скупятся, так нет же — всё равно речь чистая, выхолощенная, такая…красивенькая. Как будто его заставляют. Ким сжала губы, подняла взгляд на потолок. Снова порыскала глазами — стойка с препаратами, скос стены, прямые квадраты потолка… Сейчас ей нужно, прямо необходимо найти пятна в окружающей её стерильности. Миссия на ближайшие…да чёрт знает сколько времени, главное, чтобы отступило это дурацкое беспокойное чувство. Рядом с Рао она чувствовала себя, как в том далёком дореспубликанском мультике про зелёного большого чувака на болоте. Огромной и несуразной. Вместо чистой, эластичной кожи — шрам на пол-лица. Гибкое женственное тело ей и вовсе в жизнь не видать из-за коренастого сложения и широкого разлёта плечей. Даже мышцы, благодаря которым она многим мужикам давала фору, внезапно перестали казаться поводом для гордости. Слишком неуклюжая. Большая. Неловкая. Не такая. Левая рука-перчатка надёжно обхватывает её за запястье. Возвращает в реальность. Аккомпанирует спокойному тону голоса. — Потерпите немного. Одно касание белой мягкой ватой по живому, лысо-красному, — все мысли из головы подчистую. Ким стискивает зубы до хруста, чтобы не заорать. Как же, сука, больно… Она никогда подобного не испытывала. Казалось, тупость какая-то — рану обработать, — но даже в казармах для кадетов, ещё в бытность её просто человеком, обезбол имелся. Хотя бы по старинке: засунул нос в экран переносного устройства — и внимание переключилось, уже не так сильно ощущается. И одно дело — получать повреждения на поле битвы, другое — терпеть это в «миру», да ещё и добровольно. Полная концентрация на реальности, мать твою. Сколько продолжалась эта пытка, она не помнила. Помнила лишь поверхностно-спокойный взгляд медика: сквозь пленку профессиональной вежливости в нём прорывалось искреннее сочувствие. Плюс Рао зачем-то произносил какие-то слова. Тихие, несвязные, но мягкие, как та же вата. Майор упустила момент, когда внимание перестало вдруг фокусироваться на боли и переключилось на эти тихие, уверяющие «все хорошо», «ещё немного», «скоро всё закончится»… Его голос будто баюкал, укачивал и звал с собой. Превратился в большую бесплотную лодку, проносящую её сквозь красное, больное и резкое. Вместе с этим что-то внутри, — на уровне груди, толстой уродливой коростой схватившееся, — вдруг начало размякать. Будто в трансе её повело, начали возникать странные, непонятные мысли. Неужели оно закончится? Тот ужас, который она постоянно испытывает? Гнетущее, противное чувство? Резко забытье обрывается. Закрывается пузырек с дезинфекцией, использованная вата откладывается щипцами в отдельную посуду. Рао копается в содержимом столика, слишком долго, чтобы просто подготовиться к зашиванию раны. Ещё движение — он выпрямляется. Белые брови сводятся на переносице. Шелестят полы халата, когда тонкая фигура поднимается, отходит в сторону шкафов с оборудованием. — Всё в порядке, док? — интересуется Ким. Быстрое — менее аккуратное, чем обычно открывание ящиков и тихое позвякивание колбочек уже даёт невербальный ответ на её вопрос. — Нить для сшивания закончилась. — подтверждает Рао. В спокойном ранее тоне явная тень досады. Резко, в два шага он оказывается у выхода. Полы халата взметаются при резком движении, и мягко опадают вниз, будто белые крылья. Сообщает, наполовину обернувшись. — Поищу на складе. Никуда не уходите. Чуть слышное «У вас уйдешь тут» тонет в шуме механической двери. Створки закрываются. Ким оглядывается по сторонам: судорожно, хаотически. Когда взгляд останавливается на ванночке с инструментами, в голове вспыхивает спасительное: Пора валить Как бы легко она не общалась в кругу людей и нелюдей (даже с мрачной Ши нашла общий язык), с Рао было…тяжко. С ним оживало всё, что она так усердно запихивала в грудь, под кожу все эти годы. Это всё успело замереть, покрылось коркой, но сейчас, из-за мягкой улыбки, ласки во взгляде, спокойной интонации, заботливых рук, — всего вот этого обходительного дерьма, к которому она не привыкла, — под грудной клеткой зашевелилось, полезло наружу. Это непонятная нефизиологичная хрень, которую ещё называют «душа», доставляла много проблем. Она бы никогда не призналась, да и сложно было назвать возникшее чувств…а. Чувства. Слишком много их сразу. Стыд, страх, ненависть. Никогда не удавалось различать по отдельности. Вонючий коктейль, которым хотелось просто выстрелить из себя, как собственным оружием, и забыть навсегда. Челюсти сжимаются до желваков. Не надо так. Не нужно доверяться кому-либо. Чтобы не было снова этого колющего, болезненно-обжигающего… Она…ей и такой хорошо. Неуклюжей, глупой, несуразной. Да. Ей такой просто замечательно. Губы сжимаются, пальцы стягиваются в кулак. Глаз заволакивает туманом влаги. Злость подбирается, охватывает красными пальцами руки, плечи, шею… «Слабачка» Гнев, обида, — все вместе, — ширится, ширится и… Растворяется в воздухе с её выдохом — медленно, шумно. Надо успокоиться. Разнести к чертям единственный на всю команду медотсек — не самое лучшее решение в сложившейся ситуации. Нужно найти выходы из сложившегося положения, Первое — ей просто не хочется здесь оставаться, но это нелогичное, нерациональное. Необходима причина… Брови приподнимаются. Ким цыкает, хлопает себя по лбу. Какие, чёрт возьми, поиски причины? Всё и так очевидно. Она нужна на поле битвы. Нужна в этом исследовании правды, в поиске причин существования Неизвестных. И так заживёт, если перебинтует. А загноения — ну блин, все через это проходят, не перегнётся же пополам. Не маленькая уже. «Вытянешь. Не порвёшься». Итак, план готов. Осталось воплотить. Оглянулась — порыскала взглядом. Справа налево обогнула вниманием край шкафа, стойку для халатов (импровизированную, из старой балки, но очень опрятную — в духе царящей здесь атмосферы), ванночку с бинтами на подвижном столике, щипцы… Взгляд вдруг проясняется, губы разлепляет торжествующим оскалом. Точно, блин! Бинты! Перебинтует и свалит в тихую. Как там надо? Подвигаясь на кресле, она пробует дотянуться. Случайно пинает передвижной столик, шипит на свою неловкость. Через пару минут манипуляций у неё что-то выходит. Выходит, конечно, дурноватенько, но… как иначе могло получиться? Да и ситуация — нервозная, нетипичная, — в целом не косячить не располагает. Бинт, накренившись, ложится неровным жгутом. Рана, и без того достаточно сочная, под давлением скривляется, выпячивается красным боком. Майор тихо шипит, скрывая рвущиеся наружу маты. Но… нормально, и не такое переживала. «Держись, сволочь. Вытянешь. Вы…» Продолжает. Увеличивает натяжение, совсем плотно: чтобы и не развязалось, и регенерация увеличилась. Одной рукой неудобно — Ким упирается ногой в край кресла, высовывает от напряжения язык и… Дверь открывается — так же «тихо», с протяжным скрипом. Удивительно не вовремя. Рао выглядит воодушевлённым, поначалу не обращает на неё внимания. Не смотрит на пациента, с увлечением изучает находки. — Я принес самые удобные с учетом вашей физиологии. Болевые ощущения минима… — поднимает голову. Майор так и застывает: с высунутым языком, поднятой рукой, от которой тянется лента бинта. В интересной позе. Пиздец. Попалась так попалась. Секундное удивление — и светлые брови хмурятся, взгляд темнеет синим. — Зачем ты…? Потом, секундно себя одёрнув, выдохнув, будто обретает выдержку опять. Хмурится. Натягивает будто маску профессиональной непричастности. Произносит жёстче, чем обычно. — Что вы делаете безо всяких указаний? Что она делает? Если бы Ким спросили, что легче: вылазка за Стеной вне цивилизации или же полчаса в медкабинете, она бы без раздумий полезла в самое пекло. Лишь бы не здесь. Не испытывать весь гремучий коктейль непонятных эмоций. Не волновать засохшую коросту на бьющемся за рёбрами куске мяса. Не чувствовать себя чертовски уязвимой перед кем-то таким вежливым, обходительным, приятным, хорошо сложенным… Кем-то лучше неё. Внутри заклокотало, да так, что уже смысла не было сдерживать. Годами взращенная, то ли боль, то ли ярость — хрен разберёшь. Чувства, которые уже настолько сплелись друг с другом — не расклеишь. Уродливый ком чего-то неопознанного. Неопределённое. Не то, не это. Совсем как она сама. Стремительное движение — Ким выхватывает из набедренной сумки нож, так же резко, не заботясь о себе, полощет по сетчатой ткани. Натянутая полоска бинта разрывается вместе с открытым розовым мясом. Физическая боль привычно охлаждает, притупляет разбереженное месиво в груди. Густая, смешанная с инъекцией Суррогата кровь обретает свободу от плоти. Движется. Заявляет о себе контрастно-буроватыми каплями на светлом полу. — Делайте свою работу, господин доктор. — голос выходит хриплым, сухим: так она не разговаривает даже с подчинёнными. Секунду не слышно ничего, кроме пищания датчиков в аппаратном. Если бы Ким подняла голову, заметила, насколько большими стали у медика глаза. А после — на одну лишь секунду, — как проблеснула в них сталь. Рао злится. Тонкие брови сходятся на переносице. Рефлекторно он выхватает со стола нужные материалы, бросается к ней, тянет израненную руку вверх. Ким внутренне цыкает. Венозная. Ещё бы немного и… Тугая, давящая повязка уверенно огибает кожу. Жгут стягивает кровь и поток её эмоций. Рао окатывает её взглядом. Льдисто-голубым, контролируемо-негодующим. — Мне больно видеть, когда на себе ставят крест. Какого хера он делает вид, что ему не всё равно? Ярость, только что выпущенная, от его фразы восстаёт, наполняет тело новой волной эмоций. Бьётся наружу, сумасшедшая, бесконтрольная сила. Она уже не думает, что говорит. Повышает голос. — И вы считаете, такая, как я, достойна жизни? В глазах Рао сквозь мягкость сталь убеждённости. Он тоже взвинчен, но по-своему, не позволяет эмоциям совсем овладеть разумом, сдерживается. — А разве нет? И его искренность, тон, не подразумевающий сомнений, заставляет осечься. Первобытная, рваная злость прерывается. Он останавливается, просто смотрит сверху вниз. Внимательно, пристально. Такой нечитаемый сейчас, выключивший всю свою дежурную вежливость. Почему-то от его вида по позвоночнику прокатывается холодное, некомфортное. Рука мягко касается плеча, прямо возле кибернизированной области. Чуть проводит кончиками пальцев. Ким застывает от необычного, не дышит. В прикосновении никакой медицинской формальности уже нет. Только искреннее что-то и такое…такое… Тре-пет-но-е? Секунда — контакт так же быстро обрывается. Словно опомнившись, Рао поднимает кисть, отходит к столу. Поворачивается спиной: непонятно строгий, будто на себя раздосадованный за минутную слабость. Сжимает плечи — секундно, будто решается на что-то. Тихий голос выдыхается в пространство неожиданной откровенностью. — Несколько лет назад я задавал себе тот же вопрос. Что бы было, если бы я оказался вместо него… Мне казалось ужасно несправедливым, что жив остался именно я. Атака, скорость, — по всем параметрам ему я уступал. Добивал себя мыслями, что даже с единственным шагом не достоин был сравниться. Он… Ему… Ким только сейчас ловит себя на мысли: она никогда не видела его напарника. Это нетипично, странно для таких, как они. В вылазки за Стены обязательно назначают двоих. Значит… — Но, знаешь, ответа я так и не нашёл. Да и его и нет, этого ответа. Лампа на секунду заполошно мигает: опять проседает энергодоступ. Силуэт медика вдруг сереет, утрачивает привычную слаженность, мягкость. Обнажает ломкость черт, желание искрошиться осколками былой скорби. Он вдруг оборачивается, такой как сейчас: уязвимый, с застекленевшими, исчерпавшими весь запас влаги глазами. Улыбкой, застывшей, как морщина. Ким внезапно видит, что Рао старше неё. Что никакой он не идеальный. Что…обычный, смертный. Настоящий. Поломанный, как они все. По кускам себя заново собравший. Губы размыкаются, не разрушая улыбки: защитной, от повторного разрушения оберегающей. — Когда чувство вины дошло до крайней точки, когда мне хотелось… — он прерывается, выдерживает паузу. Приводит растрепавшиеся случайно чувства в нужный порядок. — Тогда до меня дошло. Никто не заслуживает смерти. Все живут просто так, не потому, что совершили великие поступки, хуже или лучше. Живут просто так. Как могут. Подходит к ней — не сдерживается, отпускает контроль. Снова прикосновение — на этот раз две руки на плечах. Глаза — блеск синего, тёмного моря. — И в этом настоящая ценность жизни. В отсутствии великой цели. Существовать, несмотря на боль, продолжать дышать. Ким отключается. Чувствует, как нос колет, влага снова застилает обзор. Обычно она запрещает себе реветь(не по уставу), но искренние, незамысловатые слова медика вдруг так сильно задевают, что чувство самоненависти отходит на второй план. Вытекает из глаз со слезами, теплыми, оставляющими по щекам мокрые дорожки. С осознанием, что ты можешь жить такой как есть, со всеми своими косяками и ошибками. Не смотря ни на что. Просто так. В апогее несовершества и есть настоящее. Она больше не протестует. Молча позволяет зашить раскуроченную руку, так же молча выходит из кабинета. Ловит себя на иррациональном, интуитивном ощущении: с Рао единственным ей не нужно бравировать и шутить. С ним просто можно…быть. Не притворяясь, что не страшно.

***

Через несколько дней она получает посылку. В одном из конвертов вместе с увлажняющей мазью (трофей недавней вылазки) прикреплен пучок трав. Узколистные, с прочными тёмно-зелёными стеблями растения увенчивали маленькие фиолетовые цветки. На скрепляющей связку верёвке - маленькая табличка. На ней — ровным почерком, от руки, как уже никто не отправляет в их время аудиосообщений и клипового мышления: «Горечавка, по справкам капитана Ито — Gentiana. Считается самым непритязательным среди лекарственных растений своего типа, но, я считаю, неоправданно. Крепко держится в почве. Выживает при самых низких температурах. Но самое главное — их цветки. В любом состоянии они продолжают источать свой неповторимый аромат. Немногие признают его ценность. Но те, кто понимает, неизменные счастливцы». Р. Ким подносит цветки к лицу, вдыхает. На первый взгляд непримечательно. Трава и трава, травой пахнет. Но через весь этот шлейф пробивается тонкий аромат. Нежный, освежающий. Она закрывает глаза и представляет: яркое солнце, заснеженная поляна. Кристаллы вечного холода, сверкающие под высокими лучами. Умиротворение. Когда майор приходит в себя, на губах сама по себе застывает спокойная, несвойственная ей улыбка. Ким не покидает ощущение, что Рао хотел сказать совсем не о растении. Отчего-то грудь сжимает теплом, а щёки предательски теплеют. С тех пор она заводит в своей каморке вазу. В ней с неизменным постоянством меняются цветы. Сиреневые, с крепким стеблем. Неказистые, горькие, но продолжающие жить.