Deliverance

Цзинь Лин не чувствовал ничего, сильнее сжимая костяшки на руле мотоцикла, да так, что если бы кожаные байкерские перчатки были живым объектом, то скорее всего, те были уже мертвы. Он не чувствовал встречного ветра, поток которого забирался под косуху, в рукава, под штанины джинсов, щекоча тонкие щиколотки, кожа которых пряталась в тяжелых шнурованных сапогах. Пейзажи вокруг сменялись один за другим, и постепенно, по мере того, как мотоцикл нёсся всё дальше от города, превращались в какую-то бесконечную, смазанную зелёно-розовую кашу полей и закатного неба. Цзинь Лин не видел ничего, кроме раскинувшейся змеёй асфальтированной дороги перед собой и разъярённого лица дяди, взгляд которого метал молнии и сопровождался гневным криком, который всё звенел в ушах, словно раскаты грома, раздающиеся на сотни миль вокруг, что отдаются эхом ещё долгое время. «Значит, ты бесполезен» Цзинь Лин не чувствовал ничего – и слишком много. Настолько, что сдохнуть прямо здесь и сейчас показалось бы слишком простым вариантом избавления от этой боли. Нет. Ему просто хотелось перестать существовать.

* * *

Он не знал, сколько миль оставил позади к тому моменту, когда закончился бензин. Посылая всё сущее к чёрту, он просто позволил байку упасть где-то у обочины. Плевать. Впереди была пустошь. Какая-то сухая выцветшая трава изредка нарушала тишину своим шуршанием. Вдалеке и совсем рядом, в пяти ярдах от парня глубоко в землю уходили корни старых, иссохших деревьев. Цзинь Лин фыркнул. Вот уж точно – ландшафт под стать настроению. Чуть поодаль чёрным пятном на ярком фоне – ещё чуть-чуть, с четверть часа, и солнце исчезнет за горизонтом – въелся какой-то старый амбар. Или гараж? Или склад? Хер его знает, да вот только уж очень он приглянулся парню своей захолустной атмосферой и убитостью временем. Кого-то это напоминает, ха. У длинной стены стояли какие-то разбитые бетонные плиты, рядом валялась старая треснутая шина. Цзинь Лин пнул её ногой, подходя ближе и садясь прямо на холодный камень. Задница не оценила такие условия: парень ощутил, что лишь от этого, даже сквозь толстый слой джинсов стало зябко. Хмыкнул. Вытянул ноги, увеличивая площадь соприкосновения тела с мертвенно-ледяным камнем. Наверное, он что-нибудь себе отморозит. А что он может отморозить? Да в пизду это, не всё ли равно? Он и не надеялся, что этот разговор пройдёт гладко. Конечно, ведь не каждый день твой племянник – единственный родственник на всё полуразорившееся предприятие – посылает тебя нахер за месяц до выпуска из университета и официального вступления в должность собственника. Цзинь Лин не знал: бывало ли вообще такое, что кто-то осмеливался предать интересы главы Цзян? Ну, что ж, теперь будет. Или нет. Раз его теперь даже за человека не считают. Он с глухим стоном впечатался спиной в местами ржавеющую металлическую стену склада. «Косуха тоже не выйдет живой из этой передряги» – заключил он. До экзаменов и защиты дипломной оставалась всего пара месяцев, да и того меньше – он отчислился. Цзинь Лин до сих пор не понимает, когда к нему пришло это осознание бессмысленности всех его действий. Лучший студент, гордость вуза, ага, конечно. Для кого всё это было? Дьявол, ради кого надо было разыгрывать весь этот спектакль послушного мальчика? Ради Цзян Чэна? Цзинь Лин ведь с самого начала знал, что ни эта специальность, ни наследование предприятия не станут частью его жизни. Не станут, а его желаниям он всё равно потакал. Потакал, потому что только так можно было получить чувство нужности, тепла и заботы от единственного выжившего родственника, что у него остались. Лучше бы он гнил в земле, со своими родителями, или в грязной сырой камере колонии вместе с теми ублюдками, которые посягнули на жизнь некогда богатого рода – сейчас уже было всё равно. Кто там в его сознании должен быть плохим, а кто хорошим – теперь не имело значения. Его одинаково не существовало для всех, кто мог бы вырвать его из цепких лап пустоты и забвения, в пучину которых он срывался с каждой секундой. Он не знал, но со стороны его взгляд, провожавший солнце за горизонтом, был совсем стеклянным, и едва огненный диск полностью скрылся из его поля зрения, светить кому-то там ещё, блеск в его глазах окончательно исчез. Какая... Бессмысленная у него жизнь. Как он вообще до этого справлялся и не свихнулся? Губы тронула едва уловимая усмешка. Справлялся, ага, как же. Не мог не справиться. Статус лучшего студента не на пустом месте появился – у него не было выбора. Во время тестов, экзаменов, сессии и прочей хуйни, из-за которых добрая часть студентов каждый раз снова и снова лишается сна и покоя, Цзинь Лин становился буквально ходячим комком нервов, и не дай Боже кому-то в такое время ненароком переступить ему дорогу: вспыхнет, как спичка, разорётся не хуже дяди, сочась ядом и не стесняясь в выражениях. Хуже всего, когда этим кем-то дядя и оказывался. Причём, если бы в их небольшой квартирке жили бы, скажем, Вэй Усянь со своим ненаглядным (правда, дядя Цзян удавил бы Вэй Усяня, или удавился бы сам, конечно, если такое произошло, но первое, всё же, более вероятно), то им могло бы показаться, что конфликты между роднёй возникают беспочвенно, из воздуха. И только Цзинь Лин знал, что являлось спусковым крючком, словно красная тряпка в руках матадора. Взгляд отрывается от какого-то вордовского документа – смотрит поверх оправы очков на эту колючку, которая уставилась тупо в свою кружку кофе, опустив голову и сжимая кулаки где-то под столом на коленях (напряжённые плечи выдавали), закатывает глаза, смотрит серьёзно и говорит: — Волнуешься? Не волнуйся. Ты справишься. И деловито возвращается к, не иначе как изнывающему, без его-то, Цзян Чэновского, внимания, ноутбуку. «Спасибо, дядь, охуенная поддержка» – думал он сначала так. А со временем, когда ситуация раз за разом до смешного начинала напоминать день сурка, он понял – никакая это нахуй не поддержка. Её не было. Нет. И никогда не будет. Тон и взгляд, которыми сопровождалась это короткая фраза, которую простой обыватель принял бы за скупое участие, говорили об ином. «Ты справишься» Констатация факта. Обязанность. Приказ. «Ты не имеешь права НЕ справиться» – вот чем была эта фраза на самом деле. А иначе что? Правильно. Цзян Чэн сегодня крайне красочно проиллюстрировал собой это самое иначе. «Значит, ты бесполезен» И ради чего? Ради всего святого, ради дьявола, ответьте ему кто-нибудь, ради чего всё это было? Никто и никогда не спрашивал, чего хочет он. Но и он сам никогда не говорил об этом. Как тут расскажешь, когда единственное внимание, которое он мог получить – это скупая похвала дяди, да завистливые взгляды студентов с его курса, которыми было впору тешить своё эго. Разве эти глупости стоили его душевных терзаний? Тогда. Сейчас. А про будущее Цзинь Лин не думал – этой роскоши у него теперь не было. В сумерках постепенно становились видимыми звёзды. Редкие порывы вечернего ветра колыхали молодую траву, изредка нарушая звенящую тишину. Птицы не пели. Иногда издали доносился гул проезжавших машин. В голове неожиданно стало пусто. Лавина захлестнувших эмоций принесла за собой всепоглощающее ничто. Цзинь Лин был бы рад остаться в этом состоянии, пожалуй, навсегда. Просто сидеть в каких-то ебенях, смотреть на смеркшийся горизонт неба отсутствующим взглядом и забыть о собственном существовании, а вместе с тем и о раздражающих проблемах. Но увы, у судьбы сегодня были другие планы. Парень услышал настойчиво приближающийся рёв мотора, выведший его из оцепенения. О нет. Этот звук он бы не перепутал ни с чем. Цзинь Лин поднялся на затёкших ногах, мысленно отмечая, насколько стало прохладно, заглянул за угол здания, откуда открывался обзор на дорогу. На обочине остановился до боли знакомый чёрный спорткар с красными языками пламени на капоте. Всё так и кричало о богатстве, резко контрастируя с фигурой, вышедшей из этой вычурной тачки. Которой, между прочим, тут не должно быть. Лань Сычжуй? Что он тут забыл? Неужели... Тот наконец натыкается ранее блуждающим по пейзажам взглядом на испуганное лицо в двадцати ярдах от него самого. Губы дрогнули в нервной, беспокойной улыбке. Сойдя с обочины на небольшой склон, он срывается на бег, задевая соцветия каких-то трав здешней зелени и поднимая дорожную пыль, скоро осевшую на белых брюках. Лань Сычжуй. Единственный человек в окружении Цзинь Лина (которое, между прочим, итак насчитывало довольно ограниченный круг знакомых), носивший белые, мать его, брюки. Иногда джинсы. Он искренне не понимал, почему в стиле одежды доминирующим влиянием оказалось влияние Лань Ванцзи, а не Вэй Усяня. Небесно-голубая футболка с логотипом фолк группы гармонично дополняла весь образ, придавая его владельцу какую-то спокойную, мягкую ауру – того гляди начнет светиться изнутри, заставляя сумеречную мглу расступаться перед ним. Лань Сычжуй. Чуть короче, чем у самого Цзинь Лина, высокий хвост терялся где-то в подступающей ночи. Но он видел, как белая лента с какими-то позвякивающими висюльками колыхалась на ветру, путалась в волосах, которые то и дело лезли в лицо на бегу. Сычжуй был уже совсем близко, и Цзинь Лин невольно отпрянул. Он не хотел показывать своего состояния этому человеку. Только не ему. То, что эта колючка смогла завести друзей – пусть те и были на год старше, а один из них являлся сыном ненавистной Цзян Чэном четы в лице его брата и мужа – было настоящим чудом. Лань Сычжуй и Лань Цзинъи учились в том же университете, и их часто можно было заметить на каких-либо общественных мероприятиях в качестве организаторов или помощников. Они были сорок вторыми кузенами, да и то не родными – Сычжуй был приёмным сыном, а учитывая тот факт, что все эти исчисления на наличие между теми родства устанавливал Усянь забавы ради – доверия было ещё меньше. Тем не менее, они ладили. И, пожалуй, именно знакомство с ними, а после и три года бок о бок, помогли Цзинь Лину не свихнуться в этом бесконечном потоке ответственности и обязательств. Цзинъи был из тех, о ком учителя и преподаватели говорят «способный, но ленивый». Непонятно, как он вообще доучился до магистратуры со своей гиперактивной натурой, для которой отсидеть лекцию было тем ещё испытанием. Однако факт оставался фактом – среди своего курса он занимал третье место в рейтинге, уступая по баллам лишь какой-то девушке и Сычжую. Сычжуй же был открыт и лёгок в общении. У них оказалось много общего, даже не беря в расчёт то, что они оба являлись лучшими в своём потоке и как никто другой понимали, как сложно порой удерживать за собой из года в год этот статус и справляться с наплывом зависти от других студентов. Однако, если желание Сычжуя стремиться достичь невозможного и раз за разом получать на семинарах, тестах и экзаменах высшие баллы было простым, искренним, его собственным – потому что ему хотелось учиться и нравилось радовать отцов своими успехами, то желание Цзинь Лина было и не желанием вовсе. Вернее, желанием, но не его. Его дяди. Но ни Цзинъи, ни тем более Сычжую знать об этом было не обязательно. Он ценил их дружбу и не хотел обременять этих двоих своими внутренними проблемами. Рядом с Ланями он забывался, прекращал есть себя поедом и наслаждался проведённым вместе временем – будь то обед в университетской столовой, прохождение какого-нибудь дурацкого хоррора у Цзинъи во время отменённых пар или выезд в качестве зрителя на любительские гонки с участием Вэй Усяня, неугомонная задница которого постоянно требовала новых приключений. Рядом с Ланями, рядом с его первыми и единственными друзьями он чувствовал себя тем, кем и должен быть – молодым, открытым миру парнем, чья жизнь ещё только начинается и должна быть наполнена ценным опытом и яркими моментами. А с Сычжуем было всё ещё сложнее и запутаннее. И в полной мере осознание этого пришло только сейчас, когда тот остановился в двух шагах, рассматривая его своими внимательными, сверкающими в полутьме серыми глазами. Грустная снисходительная улыбка сказала Цзинь Лину о том, что видок у него, наверное, мягко говоря, не очень – и он не хотел, чтобы кто-либо видел его таким. Уязвимым. Потерянным. Опустошенным. Но какая-то часть его подсознания говорила о том, что, возможно, Сычжуй – единственный, кому в теории он мог позволить это. Видимо, тяжелая работа мысли отразилась на его лице, и парень напротив сделал ещё один шаг к нему. Цзинь Лин от неожиданности отступил, но вовремя спохватился, подобрался и буркнул хриплым голосом: — Ты уже всё знаешь, не так ли? — Получив неуверенный кивок, парень продолжил, — неужели дядя настолько отчаялся повлиять на меня, что решил перетянуть на свою сторону моих друзей? — Последнее он чуть ли не прорычал. — Нет, всё не так! — Сычжуй испуганно замахал руками. — Я, конечно, знаю о том, что случилось, но лишь со слов Вэй Усяня... — Что? Усяня? — С него мигом сбило всю спесь. С чего бы вдруг... Откуда... И тут он понял. Понял, но не мог поверить, в, казалось бы, очевидные вещи. — Нет. Дядя его терпеть не может. Они разговаривали последний раз год назад, если не больше, да и то по телефону. Причины ненависти Цзян Чэна к своему брату Цзинь Лину были неизвестны. Что-то случилось между ними, когда он сам был ещё слишком мал – как раз в то время, когда уничтожили корпорацию Цзян вместе со всеми входившими в неё людьми. В их же числе оказались и основная, и побочные ветви семьи, что десятилетиями взращивали и укрепляли позиции на мировой арене. Те ублюдки не щадили никого. Однако какова была вина Усяня во всей этой истории (и была ли она вообще?) – по сей день скрыто за семью печатями. Тот искренне прошёл через ад плечом плечу с Цзян Чэном, разгребая последствия и оплакивая приёмных родителей, сестру и многих других горячо любимых родственников, пока в один из дней не случилось что-то. И к этому эфемерному, почти нереальному что-то племянника не подпускали, не позволяли знать, раз за разом меняя тему и просто запрещая даже упоминать об этом. Имя Вэй Усяня стало чем-то вроде имени Волан-де-Морта в маленькой семье из мальчика и его дяди. Тем не менее, когда выяснилось, что лучший друг его племянника – сын ненавистной ему четы, Цзян Чэн, к великому удивлению, не препятствовал ни их общению, ни налаживанию контактов со старшим дядей, хоть и был явно не в восторге от этого. Казалось бы, вот – хоть где-то Цзинь Лину дали выбор, дали свободу в действиях, поступать так, как он считает нужным! Так он думал. А потом задал тот самый вопрос Усяню, на что получил лишь покачивание головой и грустную улыбку в ответ. Дьявол! А вот, очевидно, и плата такого простого вхождения в чужую семью – тотальное неведение их племянника – они даже сговорились ради этого. И Цзинь Лин готов поспорить, что то был их последний разговор, в котором они поставили все точки над «i». И всё же, сейчас факты налицо: им пришлось выносить общение друг с другом только из-за него. Сначала его посетило чувство вины, лишь на мгновение, а затем оно уступило место сладостному довольству собой: он сделал что-то, чего от него не ждали, чего он не должен был делать. Заставил других чувствовать себя так, как он сам чувствовал себя все эти годы – рука об руку с диссонансом в душе и мыслях. — Глава Цзян беспокоится о тебе, Лин-Лин. Он подумал, что ты, быть может, сбежал к нам, поэтому и позвонил Вэй Усяню, — Сычжуй улыбнулся. — Хотя, они друг друга стоят: если бы не отец, то тебя бы искали все свободные полицейские патрули штата, а так, ограничились лишь одним звонком Лань Сичэню, чтобы найти тебя. — Меня что, вычислили по GPS как в дурацких фильмах? — и, получив ещё один смущённый, безмолвный кивок, Цзинь Лин вытащил телефон из кармана джинсов, надеясь расхреначить этот предательский кусок металла о ближайшую к нему бетонную плиту. Резкий выпад, перехвативший уже занесённую в ярости руку, остановил его, и парень чуть ли не подавился от возмущения, гнева и зарождавшейся второй волны истерики. Они так и стояли несколько секунд в тишине: Цзинь Лин с опущенной головой и тяжелым дыханием, вцепившись в многострадальный смартфон до побелевших костяшек, и Сычжуй, терпеливо оглядывающий эту колючку в надежде, что та сможет совладать с собой и открыться. Аккуратным и плавным движением он расцепил ладонь вокруг чужого запястья – та по инерции рухнула вниз, будто не являлась частью живого тела – забрал многострадальный гаджет, спрятав его в свой карман, а затем мягко прижался к Цзинь Лину, устраивая его голову на своем плече, обнял, проходясь успокаивающими движениями от самой макушки до поясницы. Лёгкие, невесомые поглаживания, совсем как мамины когда-то, из далекого детства, которого, будто, и не было вовсе, дарили ощущение безопасности и спокойствия – Цзинь Лин не выдержал. Его голос сорвался на какой-то жалобный, чуть ли не собачий вой, глаза обдало жгучей, горячей влагой, которую он попросту не мог сдерживать: оставляя за собой мокрые дорожки, слёзы катились по щекам, задевая искривленные, искусанные от душевной боли губы, чтобы в конце потеряться где-то в складках одежды человека, которому – он понимал – мог рассказать всё, что скопилось внутри за эти годы. Все те барьеры, что он так долго выстраивал, не позволяя ему увидеть эту сторону себя, рухнули в одночасье, как только тепло тела напротив и тихий, мягкий шёпот откликнулись в нём: — Расскажи мне. И он рассказал. Обо всём. С самого начала, упоминая даже те незначительные мелочи, что так старательно запихивал на задворки своего сознания, не позволяя тем развиться и оформиться в полноценные мысли, дабы не травмировать себя ещё больше. Всё, что когда-либо чувствовал, все страхи, переживания, опасения, сомнения, несогласия с тем, что имеет сейчас – вырывались из его души сбивчивым, надрывным и дрожащим голосом, который то взлетал до пронзительного крика, то понижался до едва разборчивого шёпота куда-то в сторону чужого уха, чтобы так, совсем тихо, потому что стыдно, страшно и больно показывать свою слабость в открытую. Он метался между громкой истерикой и тихим скулежом, последней разумной клеткой где-то там понимая, что его поведение не укладывается ни в то, ни в другое: это был акт отчаяния запутавшегося во внешнем и внутреннем мире человека, для которого ничто – единственное, что он может пожелать. Неизвестно, сколько прошло времени, когда последний судорожный вдох раздался у чужого плеча и охрипший голос вконец затих. Сумерки уже давно уступили место мягкой, обволакивающей темноте. Та сжимала в объятьях двух людей, укрывая их от всего мира – как Сычжуй Цзинь Лина. Ланец догадывался о том, идеальный племянник Вэй Усяня не такой уж и идеальный; видел, как сдвигались тонкие брови, как только в их маленькой компании речь заходила о будущем, как напрягалась его спина, как струна, при разговоре с главой Цзян – подчинённый и командир, не иначе. Маленькие детали, которые он раз за разом подмечал, теперь, наконец, сложились в полноценную картину. И картину нестерпимо печальную. Быть может, если бы Сычжуй был более настойчивым (и менее воспитанным?), то он бы влез в чужое пространство, сокращая дистанцию, которую эта колючка оставляла между ними, чтобы не грузить своими проблемами – очевидно же, так оно и было! Сычжуй выругался. Впервые в жизни. Хоть и мысленно. Второго самокопающегося – себя – ему тут только не хватало. По крайней мере, он бы не приехал сюда без уверенности в том, что сможет превратить бушующий шторм, если и не в штиль, то хотя бы в зеркальную гладь моря с мелкой рябью и витающим над ней зефиром. — Всё будет хорошо, — всё тот же успокаивающий, доверчивый шёпот. — Глава Цзян примет любое твоё решение. — Да конечно! Примет он, ага, — его слова сочились ядом. — Столько лет быть слепым и не видеть ничего, кроме глупой цели! Не видеть, ценой чего она достигается! Он не хотел видеть меня! — Он сожалеет об этом. — Да ну? Тебе-то откуда знать? Не выдумывай небылицы только ради того, чтобы меня успкоить. — Но это правда. Я сам слышал. Цзинь Лин вздрогнул и замер. Медленно поднял опухшее лицо, заглядывая Сычжую в глаза с необычайной живостью: — Что? — Он... Правда сожалеет об этом. Так он сказал Вэй Усяню. И то, что он поддержит любой твой выбор: стать во главе компании, попытаться отозвать документы на отчисление или заняться чем-либо ещё – решать лишь тебе. Он больше не станет вмешиваться. Как-то поздно он спохватился... Но это правда?! Это не сон? Веки вновь будто налились свинцом в провальной попытке удержать непрошенные слёзы. Были то слёзы радости? Он не знал. Но в этот миг будто дышать стало легче и с плеч упал непомерный груз. Ограничения, обязательства – он ведь мог наконец забыть о них? Мог же? Сычжуй, улыбаясь, смотрел, как на лице напротив идет борьба множества эмоций: удивление, неверие, облегчение, боль, надежда. Казалось, весь этот калейдоскоп не может быть выражен разом, однако вот он, прямо перед ним – Цзинь Лин, обуреваемый ворохом непонятных чувств и тщательной работой мысли, стоит и снова кусает губы, хмурит брови, но улыбается глазами, этим сверкающим в темноте взглядом. Сычжуй легко прикасается к щеке, смахивает большим пальцем так и не скатившуюся слезинку в уголке глаза, выводя парня из транса: — Уже есть идеи, чем заняться? Ты волен делать всё, что захочешь, правда. Вэй Усянь, например, только и ждет, чтобы затащить тебя на гонки, — Сычжуй подавил смешок. — Хотя, после такого, глава Цзян точно переломает ему ноги, если он, конечно, не сделает этого сам – с него станется. Впервые за этот вечер измученные губы тронуло некое подобие улыбки. Ему показалось, что он на верном пути, но едва вопрос «Что тебе нравится?» был задан, на пару минут повисла оглушающая тишина, заставлявшая напряжение вновь нарастать. — Цзинь Лин... — Я... Я не знаю! Не знаю! — Крик родился сам собой откуда-то изнутри, где, казалось бы, не осталось больше ничего. Стоило лишь осознать это, паника захватила его с головой, дыхание сбилось, а руки, что до этого безвольно свисали вдоль тела, судорожно вцепились в одежду на чужой спине. — Я не знаю, что мне нравится, я не знаю, чего я хочу, я не знаю, чем буду заниматься! Я не знаю! Он не ожидал, что этот невинный вопрос спровоцирует новую волну истерики. Сычжуй мысленно дал себе пощёчину и принялся снова успокаивать, нашёптывая: — Всё в порядке. Всё в порядке. Это нормально. Всё ещё прижимаясь к нему так, чтобы тот мог спрятать своё лицо в изгибе плеча, он аккуратно ослабил хватку дрожащих рук, взял ладони Цзинь Лина в свои и начал медленно оглаживать костяшки пальцев сжатых кулаков, призывая расслабиться и поверить: — Это нормально, слышишь? Это нормально – не знать, чего ты хочешь. Нормально – если ты не знаешь, что тебе нравится, а что нет. Это нормально – не иметь каких-то целей. Это нормально – быть потерянным. Это не плохо, правда. Это просто надо пережить, подождать, а там мы найдем то, что вернёт тебе вкус жизни. Ты главное... не закрывайся, пожалуйста. — Последнее вышло как-то уж совсем жалобно. — Я не хочу снова видеть, как ты доводишь себя. Мы разберёмся со всем в процессе. Ты не один. Никогда не был. Цзинь Лин угукнул, глуша звук, вжавшись в тело, словно хотел в нём спрятаться, ища защиты. И Сычжуй не мог ему в этом отказать, вновь сцепляя объятья за его спиной. — Давай пойдём от обратного: тебе нравилось в университете? — Мне... Было всё равно. — Последовал тихий ответ на сорванном выдохе. — Не то что бы мне там не нравилось, нет. Просто... Я принимал всё так... Будто... Всё так и должно быть. Будто так было, есть и будет всегда. Я, скорее, учился на автомате – у меня не было времени думать об этом. Он умолк – Сычжуй подумал, что то был конец его маленькой, так нелегко давшейся исповеди – всё же, понимание и признание вслух были разными вещами – как тот шёпотом, на грани слышимости, будто боялся или стыдился собственных же слов, продолжил: — Но вы делали каждый мой день, проведённый в стенах университета, лучше. Ты и Цзинъи. Спасибо. От этих слов, быть может, прямиком от сердца по телу разлилось странное, трепетное тепло, согревая изнутри в эту уже давно холодеющую ночь. Сычжуй спрятал улыбку растрёпанной макушке: — Ладно, ладно. Мы узнаем, что тебе может понравиться. Может, есть какие-либо идеи? — Мы? — Переспросил Цзинь Лин. Он уже не первый раз уловил это волшебное для него одного, дарующее надежду, слово. И всё же не мог поверить, что теперь вести борьбу с этой неопределенностью он будет не один. Он не один. И никогда, на самом деле, не был. — Да, мы... — Всё, что Сычжуй успел увидеть, прежде чем у него перехватило дыхание – сияющие, полностью искрящиеся жизнью глаза напротив. — Собака! Я хочу завести собаку! Дядя как-то упоминал, что у него в детстве были щенки, но с тех пор он никогда об этом не заговаривал. — Собака? — Смешок. — Что ж, для начала более чем достаточно. Сычжуй улыбается, переплетая их пальцы. Он готов поклясться, что на этот раз в непроглядной, глубокой тьме он всё же замечает смущение на усталом лице. Подносит кисть к своим губам, оставляя невесомое касание на тыльной стороне, а затем произносит: — Лин-Лин, пойдём домой?