лето внутри

      — Чан-щи, пришлите отчёт о сокращении прошлого месяца мне на почту!       — Но вы не…       — До восьми вечера — позже мне нужно будет перенаправить его в другой отдел. Джемин-щи, я жду статистику…       Чан тяжело вздыхает и прячет лицо в ладонях. Хочется заорать. Или убиться. Или всё вместе. Но больше, конечно, убиться.       Да, рабочая неделя только началась, а он уже ждёт выходные так, будто тогда наконец-то свершится призыв мстителей и молот Тора разнесёт их отдел к чертям собачьим — хоть бы, хоть бы. Июнь, словно специально жарящий на все двести, точно по иронии подсовывает Чану только самое лучшее — только для перманентного ощущения вечной зимы внутри.       С таким настроем Чан дорабатывает до среды и прямо посреди рабочего дня взрывается об этом всём Минхо в личку лаконичным «я щас вообще нахуй блять их всех». А тот, кажется, не то чтобы против — смеётся, обещает, что с наступлением шести вечера — обязательно, конечно, безусловно, а пока надо терпеть. А затем присылает скрин с наполовину замазанным прогнозом погоды и даже не спрашивающим «пошли». Чан отвечает «пошли» и откладывает телефон, уже довольный и даже без подстрекающей жажды убивать внутри. Куда, когда и зачем — неважно.       Офисный костюм даже почти не жарит изнутри, когда Чан выползает на душную улицу из прохладного офиса с десятью кондиционерами на квадратный метр. Приятно прогретый летним солнцем воздух гладит лицо и румянит щёки.       — Бу!       — Блять!       Минхо смеётся переливчатым звоном, и Чан, с перепугу схватившийся за сердце, в секунду забывает, чего и когда там пугался.       — На, трудяга. — Минхо пихает ему в руки холодный стакан с какой-то жёлтой бурдой. Чан принюхивается и вопросительно вскидывает брови. — Что? Никакого кофе в мою смену.       — Это почему это?       Минхо закатывает глаза.       — Я вообще-то надеюсь, что ты когда-нибудь всё-таки ляжешь спать.       Чан возмущённо качает головой, но бурду пробует. Морщится: слишком кисло, — но на пристальный взгляд Минхо довольно кивает.       — Спасибо.       Тот цепляет Чана под руку и ловит губами свою трубочку, торчащую из такого же стакана с почти такой же, но красной бурдой. Тянет куда-то в сторону, сталкивает их плечами и задумчиво щурится. Чан пихает его бок своим.       — Чего ты?       Минхо хлопает глазами.       — Да думаю вот… Может, в отпуск смотаться, а? На недельку.       Он жуёт губу и переводит взгляд на лицо Чана. Тот вдруг теряется: если Минхо уедет, то связываться с ним станет труднее, видеться не получится ещё целую неделю (с их расписанием это и так трудно совмещать), а созваниваться — тем более.       — А… А куда, например?       — Не знаю. — Минхо жмёт плечом. Чана щекочет случайное прикосновение. — А ты бы куда хотел?       Он запоздало хмурится.       — А?       — А ты куда, говорю, хочешь?       — Я?       — Ну не я же.       — А почему я?.. В смысле… Я…       — Ну раз так хочешь, могу и Джисона с собой взять. У него, правда, шило в жопе размером с планету… Да и он опять в свой Токио потащит, а у меня эти его аниме-тяночки вот здесь сидят уже.       Минхо, вскинув подбородок, ведёт пальцами у изгиба шеи и улыбается. Улыбается так довольно, так игриво, так красиво, что Чан позорно засматривается. А кожа у Минхо светлая, розовеет и переливается золотом на закате. И шея тонкая, изящная…       — Эй? — Чан вздрагивает. Взгляд соскальзывает на его блестящие глаза. — Ты че там?       — Да я это… Думаю вот, куда щас можно поехать. — Он неловко чешет затылок. Минхо подозревающе щурится.       — Что надумал?       — Точно не Токио.       Да, смех у Минхо лучше всякой музыки.       Не думать о поездке у Чана и правда не получается. И ладно бы, если бы Минхо собрался ехать один — Чан бы печально побродил после работы по ближайшему парку, повздыхал со своей несчастной жизни, ответил бы на его сообщения и поехал бы домой пить пятый за день кофе. Но он зовёт Чана с собой и вплетает его сначала в разборки с пунктом назначения, затем в разборки с датами и отпусками, затем… Чан, если честно, уже так устал от этого отпуска, что даже не слушал, о чём Минхо спрашивал его по телефону в полседьмого утра. Чану бы отрубиться на недельку-другую и будет ему отпуск покруче всяких Таиландов.       — А я вот всё равно хочу в Таиланд, — говорит Минхо из динамика телефона через три дня. — И что, что лететь шесть часов — отоспишься хотя бы так. А не заснёшь сам — я тебя так загоняю, что отрубишься ещё в аэропорту.       Чан хихикает, но напряжение, подскочившее к горлу, всё равно сглатывает.       Тем же вечером Минхо заваливается к нему домой на все выходные, и Чан с умилением следит за тем, как увлечённо он листает страницы на букинге. «Вот у кого по-настоящему шило в жопе», — думает он, пока Минхо вбивает четвёртую пару дат в окошки на сайте по подбору авиабилетов и материт его на чём свет стоит.       — Эй, — зовёт Минхо, растянувшись на диване в гостиной. Чан вопросительно мычит и хлопает шкафчиком с чаями. — А чего это ты так согласился быстро?       Он непонимающе моргает.       — На что?       — На поездку.       Чан оборачивается. Взгляд сам находит лицо Минхо и тут же плывёт: тот смотрит из-под полуприкрытых ресниц, тёплый свет ночника тенями точит угловатые, острые черты. Они вдруг больно колют что-то внутри. Минхо широко зевает и раскидывает руки в стороны, потягиваясь. Чан прячет улыбку в посудном шкафчике.       — А я что, согласился, что ли?       Минхо цокает, но хихикает.       Он засыпает за какой-то мелодрамой двухтысячных и мягко трётся виском о плечо Чана. А Чан смотрит на него и чувствует, как его вдруг рассыпает в такой неумолимой нежности, что ещё чуть-чуть — и слёзы польются сами. Он накидывает Минхо на плечи плед и прикусывает губу, чтобы не заскулить, когда горячие руки оплетают его живот.       А потом, спустя несколько недель, они, кажется, и правда летят в Таиланд — это Чан понимает, когда Минхо отбирает его крошечный чемоданчик и вручает вместо него билет на самолёт прямо перед стойкой регистрации. Ого. Они летят в Таиланд. Он и Минхо. Он и его тайная любовь, любимая тихой любовью долгие любовные годы. Любовь.       Минхо ворчит, пока всматривается в указатели в аэропорту. Минхо крепко, до боли сжимает плечо Чана горячими пальцами, пока тащит его через весь Дьютифри. Минхо хмурится, пока распутывает свои древние наушники («ты видел, там Эпл уже пятые наушники выпускают, а ты всё с этими шнурками возишься») и нащупывает для них порт в ноутбуке. Минхо громко ругается, пока ищет кнопку «пропустить» на рекламе казино прямо посреди дорамы. Минхо ворчит, вредничает и колется своими совсем не острыми колючками, а после, увидев, как Чан улыбается, закатывает глаза и улыбается в ответ. Чан любит его ворчливость, любит его колючки и любит его улыбку. Чан любит его — и совершенно точно ничего не собирается с этим делать.       Чану хорошо с ним и так — рядом, близко и много. Без радикальных изменений, серьёзных разговоров и сложных мыслей. Минхо ни разу не заикался о своей личной жизни, ни разу не говорил о влечении и ни разу… А впрочем, даже если бы и заикался, даже если бы и говорил — Чан бы всё равно не решился. Зачем ему что-то менять, если можно заботиться о Минхо так же много и часто, быть так же рядом и любить так же тихо — пусть и другой, гораздо более нежной любовью?       Чан любит Минхо во всех смыслах и образах, так пусть хотя бы один будет реальным.       — Только попробуй не уснуть, — грозит Минхо уже в самолёте и с очень серьёзным видом запихивает ему в ухо берушу. Чан послушно кивает и ловит его быстрый взгляд своим.       — Я, конечно, попытаюсь, но тут и твоя часть плана не особо сработала.       Он ныряет под переднее кресло и ползёт пальцами во внешний карман рюкзака.       — Это какая? — бурчит Минхо сверху. Чан поворачивается к нему головой и прикусывает губу. Пальцами нащупывает кейс от наушников.       — Та, в которой ты собирался меня загонять ещё в аэропорту. — Он поджимает губы. — Как видишь, я всё ещё полон жизни.       Минхо корчит оскорблённую гримасу.       — Ах так?       Чан довольно хихикает, лезет второй рукой к молнии на основном отделе. Минхо задумчиво щурится, когда он ныряет пальцами между плотно прижатыми друг к другу книгами и ноутбуком. А затем вздрагивает так, что влетает лбом в ещё сложенный откидной столик и давится вдохом. Потому что горячие пальцы Минхо на почему-то голой пояснице выстреливают жаром вдоль позвоночника и запускают какой-то необратимый процесс в голове.       Минхо коварно хихикает. Чан притворяется, что не собирает себя по кусочкам и мысленно не ползает под собственным креслом в поисках оставшегося самообладания. Находит там, правда, только спасательный жилет — им же задумывает удавиться.       — Думаешь, — выдавливает он, — этим можно меня утомить?       Минхо уничижительно придавливает его взглядом сверху вниз. Чан судорожно ощупывает прохладный ноутбук и вроде даже приходит в норму.       То ли от стресса, то ли от нечего делать, но он и правда засыпает на пару часов — вечный недосып не учитывается как само собой разумеющееся. Правда, не без помощи прилёгшего на его плечо Минхо: там, где соприкасается их кожа, горячими разводами распускаются цветы, мешают новую порцию необъятной нежности с разогнавшейся кровью. Шесть часов полёта проходят удивительно быстро — дрожащими веками Минхо и расслабленными губами цвета спелого персика.       Душный нагретый воздух Пхукета встречает Минхо, видимо, слишком приятно — тот довольно морщится палящему солнцу и вдыхает вонючий дым от проезжающего мимо такси с каким-то мазохистким удовольствием. Чану с этим везёт меньше и без постороннего вмешательства: он давится духотой с непривычки и чувствует, как спирает дыхалку. Сторонится к пышущей жаром даже в тени стене аэропорта.       Отель, о котором Чан наслушался от Минхо так, словно уже в нём пожил и успел устать, оказывается не на береговой линии, а посреди витиеватых улочек с низкими домами и прилавками в каждом когда-то свободном углу. Минхо довольно гладит ладонью прохладную столешницу стойки на ресепшен и ловит взгляд Чана уставшими глазами, вопросительно кивает на плетёные кресла позади. Тот отмахивается и, перебирая затёкшими ногами, пальцем обводит кривой раскрас белого мрамора. Девушка за стойкой начинает говорить на быстром-быстром английском и ожидающе смотрит на Минхо — Чан тут же скользит ладонью по его только-только напрягшейся спине и склоняется ближе.       — Простите, — говорит он на английском, — можете, пожалуйста, повторить?       Девушка торопливо кивает и проталкивает пальцами по гладкой столешнице два ключа-карты.       — Ваша комната под номером, — она заглядывает куда-то вниз, — двести четыре, это ключи. Если что-то вдруг сломается — обращайтесь сюда. Море тут в пяти минутах ходьбы, но ваш муж, кажется, и так это знает.       Чан так и замирает: с открытым ртом и вскинутыми бровями. А затем поворачивается к активно кивающему Минхо (который из этого всего понял огромное ничего) и поджимает губы. Шепчет на корейском:       — Минхо, комната одна. Так и должно быть?       Минхо слабо хмурится, но кивает.       — Без завтраков же, да? — спрашивает он в ответ.       Чан снова обращается к девушке за стойкой:       — У нас же нет никаких завтраков, включенных в стоимость проживания?       Та прячет взгляд снизу и машет головой. Минхо снова одобрительно кивает.       И ничком расплывается на огромной двуспальной кровати, как только заходит в их почему-то совместный номер.       — Устал? — Чан затаскивает их чемоданы через порожек на входе, тихо прикрывает дверь. Минхо тихо мычит что-то неразборчивое и слабо цепляется пальцами за светлую постель. — Кажется, ещё с утра кто-то хотел меня оставить без сил.       Минхо слабо дёргает пяткой и укладывается левой щекой под плотно лежащими друг к другу подушками. Чан вдруг забывается, когда ловит его взгляд из-под опущенных ресниц, какой-то слишком задумчивый для такого состояния несостояния.       — Я просто жду, пока ты забудешься в своём бесконечном счастье, — бурчит Минхо. Его щека, та, которая сплюснутая, вываливается вперёд и сдвигает и без того пухлые губы к центру.       — Чтоб побольнее ударить?       — Чтоб ты со страху в штаны навалил.       Чан хихикает и заглядывает в шкаф, полностью игнорируя своё и правда помотанное жизнью отражение в зеркале. Подтягивает к себе свой чемодан и разваливает его на две пухлые половинки. Минхо ёрзает где-то сзади.       — Ты знал, что ты жестокий?       Минхо коварно дёргает свободным уголком губ, отражающийся в соседней дверце шкафа.       — Только с теми, кого люблю.       Чан понимающе кивает и зарывается пальцами в сложенные плотным рядком рулеты из одежды.       — В душ пойдёшь? — Он махом разворачивает свёрнутые — внезапно — трусы.       — Не. — Минхо в отражении поджимает надутые губы. Тёмные глаза следят за Чаном с цепкой внимательностью. — Иди ты.       Вечером они выбираются разведать обстановку вне своего номера и пытаются найти море буквально по запаху.       — Да с чего ты взял, что нам именно туда? — бурчит с набитым ртом Минхо и впивается зубами в роти. Чан озирается по сторонам и шагает дальше.       — Потому что там море?       Минхо возмущённо качает головой и плетётся за ним.       Чан выглядывает из-за лавки с фруктами и примерно прикидывает по воображаемой карте оставшуюся дорогу. Девушка на ресепшен упоминала что-то про деда с кучей развешанных газет и дипломов над головой…       — Эй, смотри, какая очередина! — Минхо щиплет его за бок и заталкивает оставшийся кусок блина в рот. — Пошли проверим, что там, а?       У деда с этой самой очерединой — ничего, зато сразу за его лавкой на колёсах море зазывающе шумит волнами и щиплет нос пропитанным солью воздухом. Минхо радостно улыбается и торопливо цепляет Чана за руку.       Ноги тонут в раскалённом песке, чей-то вскрик глушит правое ухо и острой иголочкой колет уставший мозг — но всё это растворяется в блестящих глазах Минхо. Он пробирается сквозь какую-то слишком большую толпу прямо к воде и широко тянет губы в улыбке. Глубоко вздыхает и поворачивается к Чану.       — Хорошо.       Чан заторможенно кивает и почему-то ловит его взгляд своим — долго, тягуче. Его мягкость негой расплывается по телу и прижаривает что-то на сердце — оно шипит и совсем чуть-чуть колет глубже. А внутри всё равно хорошо.       Уже закатное солнце розоватым желтком закатывается за горизонт и красит дрейфующую по волнам пену, отражается в тёмно-синей воде. Тёмные глаза Минхо вспыхивают довольством и подсвечивают длинные ресницы. Чан смотрит на него, как зачарованный, и даже не пытается оторваться — Минхо, кажется, и не против.       Они гуляют вдоль берега и мочат ноги в бархатном, ещё тёплом, как парное молоко, море. Молчат и смотрят — смотрят и молчат, и это всё кажется Чану таким особенным и настоящим, что он на секунду пугается, как бы не окунуться в это всё с головой — так, чтобы потом не выбраться. Так, чтобы погрязнуть в Минхо и их маленьком мире на двоих навсегда.       А потом Чан понимает, что он уже — уже в Минхо, уже в их маленьком мире и своей тихой влюблённости. Она накатывает волнами, путает мысли и наполняет приятным жаром тогда, когда он ожидает этого меньше всего. Когда Минхо, весь измазанный в карамели от ещё одной порции роти, приваливается к его боку и щиплет за поясницу. Когда Минхо, весь пропитанный сладкой выпечкой и пóтом, тычется носом в скулу и мычит что-то про усталость. Море, кажется, видит Чана насквозь — и поэтому в следующую их встречу гладит его ноги тёплой, пропитанной утренним солнцем пеной как-то особенно ласково. Утешающе. Потому что, тогда как Чан тонет в Минхо, с мазохистским удовольствием захлёбывается тихими чувствами, Минхо тонуть даже не собирается — он, устроившийся прямо под солнцем, жуёт свои блины с бананом со странной частотностью и периодически вылезает из воды на сушу. Из плавящей жары и омута единения в шумный Сеул и к Джисону по видеосвязи.       — Хён, — Джисон обиженно хмурит брови, — ты че мне не сказал, что вы на Пхукет едете?       Минхо довольно лыбится экрану телефона. Чан стаскивает с тумбочки пульт от кондиционера.       — Потому что ты бы тогда со своей Японией мне весь мозг выел.       Джисон, спрятанный под пикселями, вздыхает.       — Какая Япония, когда там Таиланд!       Чан тихо хихикает и заползает ладонью под подушку. Прохладно.       — У меня свой Таиланд, Хани, — хитро мурлычет Минхо. Чан чувствует, как сердце пропускает удар, когда Минхо косит взгляд в его сторону.       — Тогда у меня своя сюжетка в Геншине, прости, — с наигранным сожалением тянет Джисон и подтягивает телефон к лицу — видимо, чтобы в полной красе наблюдать, как до Минхо доходит весь ужас его заявления.       — Не смей. Если я приеду, а у тебя будет открыт какой-нибудь Сумеру, то я за себя не ручаюсь. Я тебе прям там такой Таиланд устрою, что ты этих тайцев за километр чуять будешь.       Джисон, кажется, пугается, и Минхо расслабляется — удивительный тандем. Он заваливается на бок и укладывает телефон перед собой, утягивает у Чана пульт от кондиционера и делает из него хлипенькую подставку. И почему-то подозрительно часто поглядывает на самого Чана, почти задремавшего.       Солнце жарит так, будто недавно отправленный Минхо запрос — «эх, вот бы всю жизнь есть эти роти…» — Вселенная воспринимает буквально и пытается сделать эти блинчики из них самих. Поэтому Чан сам тащит Минхо на море сразу после очередного проливного дождя прямо по лужам.       — И вот чёрт меня дёрнул приехать сюда в сезон дождей, а? — ворчит Минхо, пихая плотно сидящий на стопе тапок под пятку. Рукой он впивается Чану в плечо и зависает на одной ноге.       — И чёрт этот — работа. — Чан поджимает губы и вынимает у него из рук свёрнутое отельное полотенце. — Подожди, ты серьёзно?       Минхо, всё ещё стоящий в позе левитирующего дерева, озадаченно хмурится и трёт сырую после дождя стопу другим, почти таким же, но поменьше.       — Что? Про черта? Ну, вполне может быть: если бы Ким чуть-чуть поднажал, то я бы вз…       — Нет. — Чан качает головой и цепляет его за локоть. Минхо переступает на другую ногу. — Полотенце.       Минхо, сложившись пополам, кряхтит.       — А что с ним?       — Мы спёрли полотенце из отеля?       Он хихикает.       — И не одно.       Чан удивлённо ахает.       — Ну а кто хороший?       Минхо не любит воду, если она не любит его, поэтому большую часть времени, проведённого на пляже, прячется под огромным зонтом и вылезать из-под него не собирается даже под угрозой солнечного удара. Но Чана Минхо, кажется, всё-таки любит, пусть и по-своему, — поэтому ведётся на зов природы (и немного — Чана), когда тот брызгает его солёной водой с ног до головы. Или, может, на жажду мести…       Чан визжит, когда Минхо с разбегу залетает в море и заваливается вперёд. Он трёт залитые солью глаза и поплывшим взглядом вдруг упирается в лицо Минхо прямо у себя перед носом. Долгое мгновение они просто пялятся друг на друга, кажется, восстанавливая соображалку после неожиданной встряски. А затем Минхо цепляется за его плечи и с рыком валит их под воду. Чан бултыхается почти только для вида и почти сразу находит дно под ногами, но едва не задыхается, когда чувствует, как горячие даже под водой руки опоясывают сзади. Вынырнув, он хмурится своему тяжёлому дыханию и удивляется ещё сильнее, когда понимает: это Минхо быстро-быстро дышит ему прямо на ухо и стискивает пальцы под рёбрами. Его лицо почему-то совсем не весёлое.       — Эй, — почти шепчет Чан и разворачивается к нему всем телом. — Ты чего?       Минхо ошарашено моргает и долго рассматривает его лицо. А затем с выпученными глазами валится на спину и навзничь уходит под воду. Чан тут же ныряет за ним.       — Да ты охренел! — почти выкрикивает он и проходится полотенцем по мокрой спине. Минхо передёргивает красивой волной — слева направо. — Это ж надо было ещё такую рожу скорчить, а? Я думал, у меня сердце остановится!       Чан крепко хмурится и мягко обтирает бока, живот и бёдра. Расслабленные мышцы плющит о неудобный шезлонг. Минхо понуро клонит голову и молчит.       — Ты хоть понимаешь, что я тебя, детину огромную, сам бы не вытянул наружу? — Чан промакивает мокрые волосы тем же полотенцем с нарисованными отпечатками стоп так старательно, что голова Минхо оттягивается назад. Тот поджимает губы и вскидывает осторожный взгляд — на пробу.       — Ты себя недооцениваешь.       — Ещё как дооцениваю.       — Недооцениваешь.       — Дооцениваю.       — Хочешь, проверим?       Подстрекающую ухмылку с его губ Чан стирает одним своим видом.       — Не начинай, Минхо.       Для того, чтобы прожить такое моральное потрясение, Чану требуется время — а для Минхо минута всё равно что час, поэтому он спустя несколько неудачных попыток замять сегодняшний «проёб» просто начинает дуться в ответ — показательно и очень стойко.       Даже Джисон в его телефоне принимает участие в этой странной игре — и орёт со всей громкостью, на которую только способен надрывающийся динамик, про каких-то падающих пацанов. Поначалу забавляющая музыка на фоне начинает раздражать, и Чан, не выдержав второй моральной пытки за день, выходит на балкон. Там его встречают тучи, стрекочущие цикады и налившийся озоном воздух.       Чан бухтит сам на себя за то, что раздул из очередной шутки трагедию, и раз за разом прокручивает в голове тот самый момент. С Минхо просто не может случиться ничего настолько серьёзного, чтобы его рубило прямо посреди дня — ещё и с таким жутким выражением лица. И Чан и сам понимает, что это всё простой прикол, — и тогда понимал тоже. Но сколько бы он не переигрывал этот дурацкий сценарий, сколько бы он не пытался поймать то чёткое ощущение явного «наебалова» внутри, привычки были быстрее. На десятый прогон этого ужасного падения он чётко понимает, что в этом ничего серьёзного, но тело всё равно реагирует: страх скручивает дыхалку, будто выжимает мокрую тряпку, и толкает в спину, заставляет нырнуть. Минхо плохо плавает, плохо соображает в делах сердечно-дружеских, зато отлично капризничает и устраивает саботажи в своём собственном доме. А извиняется вообще кошмарно.       — На, — бурчит, кажется, Минхо-настоящий и всё ещё насупленный. Чан заторможенно моргает и чувствует, как что-то тычется в плечо. Он оборачивается и теряется взглядом в тарелке с фруктами. А затем поднимается на лицо Минхо и внимательно обводит почему-то налипшие на лоб волосы.       — Это что?       Минхо закатывает глаза и давит торцом тарелки сильнее. Чан торопливо сдвигается на край тахты. Чувствует, как сидушка проминается под чужим весом. К голому бедру липнут его мокрые шорты.       — Фрукты.       Чан осторожно заглядывает в тарелку ещё раз. Подозревающе косится на его печальное лицо.       — У нас не было манго.       Минхо молча отворачивается.       — Купил.       Чан хмурится, но кивает. Осматривает его внимательнее. Взгляд цепляется за чётко обведённые мокрой одеждой контуры мышц.       — А под дождь зачем полез?       Минхо недовольно ведёт плечами. Светлая футболка просвечивающим пятном липнет к вздымающейся груди.       — Чтобы ты спросил.       Чан поджимает губы и вынимает тарелку у него из рук. Пальцы Минхо, дрогнув, сжимаются в кулаки.       — Прости меня.       — Иди внутрь.       Выходит у них одновременно и тихо. Чан чувствует, как к горлу подкатывают слёзы.       — Прощаю. А теперь иди и переоденься — не хватало ещё лечить тебя от говна всякого.       Минхо дует губы и довольно щурит глаза.       — И что, у нас даже не будет душного разговора по душам?       Чан прыскает.       — Да куда уж тебе.       — Эй! Я вообще пришёл добровольно раскаяться, а ты тут опять мамку-наседку включил.       Чан дёргает уголками губ, когда Минхо сталкивает их плечами.       — И ты прости меня, ладно?       Минхо прощает и даже позволяет затащить себя обратно в номер. Он разваливается на кровати и даже так умудряется смотреть на Чана свысока. Тот роется в шкафу под его строгим надзором.       — И что, ты хочешь сказать, что смертельно уморился за один трёхминутный поход на улицу? — бурчит Чан и вытягивает наконец-то что-то не своё. Махом расправляет, как оказывается позже, футболку.       — Ага, — тянет Минхо и ёрзает у изножья кровати. — Но было ещё кое-что.       Чан хмыкает и встряхивает мятые шорты.       — Неужели репетировал свою речь по пути домой?       Он довольно тянет губы в улыбке и подпрыгивает от неожиданности, когда чувствует, как ладонь Минхо с размаху приземляется на его зад. Резко оборачивается и только сокрушённо вздыхает: Минхо сдавленно хихикает, свесившись с кровати вниз головой.       — Вот вроде взрослый мужик, а творишь чёрт-те что.       — Если б ты своим задом не вертел так часто, то и не творил бы. А так — извиняй, не могу удержаться. — И словно в подтверждение себе расползается пальцами по ягодице и крепко сжимает. Чан правда старается не напрягаться.       — Хочешь сказать, что мой зад тебя соблазняет? — Он нервно хихикает. Позади слышится возня — сердце с разбегу ухается вниз, когда вторая ладонь Минхо ложится на свободную ягодицу. Чан вот-вот завоет.       — Может быть, — мурлычет Минхо и впивается пальцами в мышцы.       Как-то так получается, что за этот совсем недолгий отпуск — всего неделя! — Чан переживает один личностный кризис за другим. Он правда думал… Господи, да ничем он не думал, пока собирался в очередную, пусть и первую за несколько лет поездку с Минхо. Всё должно было быть как раньше: весело, приятно, спокойно и тепло, — но даже с этим они не сговариваясь пролетели. Чан пролетел со своими тихо взращёнными, уже окрепшими чувствами и привычкой не сдерживаться хотя бы с Минхо, а Минхо… А Минхо — с тем, что просто взял Чана с собой.       И Чан, ещё в аэропорту Сеула заверивший себя в том, что всё должно быть весело, приятно, спокойно и тепло, по-настоящему теряется, когда все его убеждения рушатся на глазах — тоже одно за другим. Время поездки идёт, Минхо всё чаще залезает в море и плещется там едва ли не до посинения, сгорает плечами и немного — щеками, а Чан всё сильнее давит внутри коктейль из бурлящих чувств, что грозится вот-вот вылиться на Минхо одним нестерпимым порывом заобнимать-замучить-сожрать-облизать. Над порядком, возможно, стоит ещё поработать.       Чан задумывается об отъезде домой с пугающей частотностью и каждый раз доводит себя до состояния несостояния вечным вопросом, чего он хочет больше — остаться здесь на всю жизнь или быстрее сбежать в свою пустую реальность, чтобы давиться мыслями о Минхо в гордом одиночестве. А Минхо о нём, об отъезде, вспоминает только за несколько часов до выселения. Он, конечно, грустнеет, но быстро свыкается со скорым разрывом их с самыми лучшими, потому что единственными, роти на Земле и выходит на балкон собирать посохшие вещи.       Чан раскидывает одежду по чемоданам, выгребает все мыльно-рыльные из ванной на середину кровати и косится на согнутого пополам Минхо за стеклом. Уходит проверить ванную ещё раз, заглядывает во все шкафчики, просматривает все полочки и шарит руками во всех плетёных корзиночках. Возвращается обратно. Снова косится на Минхо: тот говорит по телефону, на экране мелькает довольное лицо Джисона. Минхо почему-то проводит рукой по лицу — так, как обычно делает, когда расстраивается. Чан не глядя выпускает из рук шампунь и осторожно стучит по стеклу. Минхо, вздрогнув, оглядывается и торопливо прощается. Джисон среди пикселей мелькает хмурыми бровями.       Минхо выходит какой-то особенно понурый.       — Всё нормально? — спрашивает Чан, всматриваясь в его лицо. Минхо мотает головой и шагает ближе, обхватывает его бока с обеих сторон. Утыкается лбом в плечо. Чан тут же невесомо проскальзывает ладонями по спине, осторожно прижимает к себе. Минхо тяжело вздыхает. — Чего ты?       Минхо ёрзает в его руках и укладывается подбородком в изгиб плеча.       — Не хочу уезжать, — шепчет он. Чан чувствует, как от такого его голоса, надрывного, сиплого, больно сжимается сердце.       — Хочешь, останешься? — выходит как-то совсем тихо.       Минхо качает головой, сжимается крепче.       — Я хочу с тобой.       Чан прикрывает глаза, поднимается ладонью выше. Пальцами зарывается в волосы на затылке. Внутри что-то надрывается особенно терпко.       Минхо печально сдаёт ключи от номера, печально рассматривает забитые людьми улочки Пхукета, пока печально едет в такси, печально бродит по аэропорту и печально дремлет на плече Чана почти весь полёт. А Чан смотрит на него и старается держаться рядом — тогда Минхо с особой готовностью льнёт поближе. Он упускает момент, когда вместо двух такси к ним приезжает одно, — уставший мозг вдруг отказывается функционировать и заплывает белым шумом окончательно и бесповоротно. Кажется, он сам предложил Минхо побыть рядом — и, кажется, Минхо тогда согласился с такой готовностью, будто только этого и ждал.       Той ночью они засыпают в обнимку.       Чан правда не знает, что это было. Вообще всё. Он долго думает и приходит к тому, что надо работать, потом долго работает и приходит к тому, что надо думать. И работать, и думать он устаёт катастрофически быстро. А затем понимает, что устал и от себя самого.       Он вливается в свою прежнюю жизнь, с трудом привыкает к постоянной тишине вокруг и внутри. Чувства, разодранные близостью в поездке, успокаиваются и тихо наливают сердце тяжестью при любом воспоминании о Пхукете. О Минхо.       Мысли о Минхо испаряются постепенно — так же, как и он сам. Он пропадает спустя два дня после возвращения в Сеул, видимо, тоже напуганный тем, что между ними происходит. Чан следит за их групповым чатом, вечно болтливым Джисоном — конечно, с ним-то Минхо общается — и какими-то сборами в бар. Его даже приглашают пойти, но он отказывается, видимо, слишком грустным голосом, и Чанбин отстаёт поразительно быстро. Дни снова становятся одинаково тоскливыми и мешаются в серую кашу из скучной рутины.       Чан парится в душном офисе полторы недели, прежде чем Минхо звонит ему ровно в шесть вечера — тогда, когда его рабочий день официально заканчивается.       — Ты где? — Минхо тяжело дышит в трубку, его голос эхом возвращается в динамик. Чан непонимающе хлопает глазами.       — Как «где»? На работе.       — А че ты… — Минхо снова шумно вздыхает. — А че ты там забыл?       Чан хмурится и выходит из офиса. Горячий воздух радостно плывёт вокруг.       — Э-э-э, работал?       — В субботу?       — Почему?.. Сегодня среда, Минхо.       На задушенном «блять» Чан не сдерживает слабой улыбки.       Он ошарашено замирает, так и не дойдя до тротуара у своего подъезда, когда из-за густо насаженных кустов показывается тёмная макушка Минхо. И правда пришёл.       — О! — Минхо поднимается со скамьи. Выдаёт словно на одном дыхании: — Наконец-то, господи, я такой идиот, Чани! Почему я вдруг решил, что сегодня суббота? Ты прикинь, Ким меня так затрахал, я еле сбежать успел. Всю неделю так вертел, что мне казалось, будто меня реально в жопу ебут, а не правки в проект вносят. Я тут ещё продуктов докупил, думал…       Он осекается. Чан молчит. Осматривает его с ног до головы, ловит взгляд своим и чувствует, как руки колет предвкушением. В груди тянет волнением.       — Ты поэтому молчал две недели? — тихо спрашивает он. Минхо быстро-быстро кивает.       — Ну да. — И шагает ближе. Чан тут же загребает его в объятия и тычется носом в изгиб плеча. Облегчённый вздох пробирается Минхо за шиворот. — Подожди, две недели? Господи, прости, я думал, прошло дня три максимум…       Чан тихо хохочет и сдерживается, чтобы не замурчать, когда Минхо сам прижимается ближе. Пакет с продуктами тихо треплет июльский ветер.       — Да я только на работу пришёл, меня эти гады как окружили, как напихали всякого говна со всех сторон — хоть ходи и оглядывайся теперь, чтобы лишнего не схватить.       Минхо возмущённо качает головой и шуршит какой-то упаковкой, гремит кастрюлями. Чан пристально рассматривает его широкую спину, покатые плечи. В свете кухонной подсветки мелькает его угловатый профиль. Красивый до невозможного.       Минхо оборачивается и улыбается. Чан чувствует, как внутри снова теплеет — так, словно наступила долгожданная весна.       — А ты чего молчал?       Чан потерянно раскрывает рот.       — Чего?       — А ты, говорю, чего молчал?       Минхо смотрит на него мельком и ведёт плечами. Чан теряется окончательно и бурчит тихое:       — Не знаю. Ты же не писал, вот я и…       Минхо громко вздыхает.       — Вдруг ты вообще специально от меня отдалился? Я откуда знал, что тебя там ебут во все щели, — обиженно бормочет Чан и ёрзает на диване. Минхо оборачивается с очень оскорблённым видом.       — То есть ты думал, что я не хочу с тобой общаться? — Чан опасливо замирает. И, кажется, не дышит. — То есть такого ты обо мне мнения, да?       Он громко сглатывает. Плита под кастрюлей противно пищит.       — А ну, иди сюда. — Минхо машет рукой к себе. Чан, вздохнув, сползает с дивана. Ловит его задумчивый прищур, подходит ближе. Жар от кипящей воды щекочет щёку. — Чани… — Он теряется: выходит внезапно ласково. — Послушай меня. Я правда думал, что это и так понятно, но, видимо, нихрена. — Минхо тычет пальцем ему в грудь. — Так что я скажу так: ты, Чан, последний, кого я бы стал так нагло игнорировать. По крайней мере специально.       Чан слабо хмурится: внутри топит странным, почти горячим теплом.       — Если так и будешь молчать, то рамён сегодня будет из твоей задницы. И я клянусь, — Минхо складывает руки на груди, — это будет самый наваристый бульон в твоей жизни.       Чан бурчит что-то невнятное и прячет взгляд на полу в стыке плитки. А затем вздрагивает, когда к щекам прижимаются горячие ладони, соскальзывают на линию челюсти и пропадают с подбородка. Ласковый взгляд Минхо ворошит только-только успокоившиеся чувства внутри.       — Всё ещё не понимаю, как так можно. У тебя же даже отпуск тогда ещё не закончился! — Чан подтягивает палочками кудрявую лапшу ко рту. Минхо жмёт плечами и отхлёбывает бульон. — Я… — Чан замирает с ложкой у рта, осторожно смотрит на него исподлобья. — Я правда испугался.       Минхо вопросительно мычит и дует покрасневшие губы.       — Ну, того, что ты так пропал резко. Я думал, у нас всё нормально, а тут… это.       Чан торопливо запихивает в рот побольше лапши, цепляет палочками овощи. В привычном прищуре Минхо мелькает довольство.       — Испугался, что меня забрал кто-то другой?       Чан озадаченно подвисает — Минхо замирает вместе с ним.       — Ну почему… Нет, тогда бы… Тогда бы это значило, что ты мой, а ты же не можешь быть моим… — Он обводит комнату задумчивым взглядом, находит лицо Минхо. В голове что-то щёлкает — кажется, включается способность фильтровать речь. Чан торопливо добавляет: — Потому что ты не вещь, и вообще… Это странно звучит, да? Да и… Господи, это очень плохо звучит. Короче, я думал не так, потому что мы же типа друзья, близкие, а тут…       Минхо расплывается в удивлённой улыбке.       — Эй, расслабься. Я всё понял.       Чан долго смотрит ему в глаза, словно выискивает то́, что он всё-таки понял, и обмякает на стуле — почти даже расслабленно. Черпает бульон, накладывает в ложку овощей и мяса, подносит ко рту. Взглядом он снова находит Минхо, расслабленного и домашнего. Тот закидывает в рот морковку и, отложив палочки, выдаёт:       — Странно, что из нас двоих только я был уверен в том, что я всё-таки твой.       Чан давится лапшой и чувствует, как румянец ползёт по шее.       В том, что Минхо — его, Чан всё-таки убеждается, пусть и немного позже. С того вечера «воссоединений» проходит что-то около недели, когда Минхо снова заваливается к нему домой сразу после работы. Он недовольно выпутывается из туго затянутого галстука уже на пороге квартиры и обмахивает обрамлённое прилипшими волосами лицо какими-то черновиками из портфеля. Жалуется на жару, блещет усталыми глазами, в которых если что-то и можно рассмотреть, так это жажду убивать, и уходит рыться в шкафу Чана без спроса. А Чан всё равно залипает — слушает, но залипает. Причём так безбожно, что если бы он был в своём уме и без такого Минхо в собственной квартире, то обязательно бы дал себе по голове чем-то тяжёлым. Что по ощущениям придавило бы его так же, как злющий взгляд Минхо снизу вверх.       Помытый и переодетый Минхо выглядит гораздо менее настроенным убивать, но не менее красивым. Чан включает какую-то дораму, о которой Минхо прожужжал ему все уши на неделе, потому что ему про неё прожужжал все уши Джисон, и почти не стыдит себя за то, что не смотрит на экран. Минхо в ярком свете экрана ноутбука кажется гораздо интереснее — и оттого притягательнее. Он водит взглядом по яркой картинке перед собой и сосредоточенно трёт подбородок — острый, поймавший красивые тени боками и точно ямочкой вверху, прямо под пухлой губой.       Чан подвисает — тоже безбожно, тоже ужасно, тоже так сильно, что всё, что не-Минхо, растворяется в темноте. Рядом с Минхо хорошо и комфортно, поэтому даже если спустя время, даже если понемногу, но Чан отпускает себя и не замечает, как нежность, затоптанная повседневным одиночеством и дурацкими мыслями, начинает литься за край. Чан не замечает — а Минхо…       — Чего ты?       …а Минхо, кажется, начинает понимать. И вдруг сам ловит её руками.       Чан промаргивается. За окном вдруг проносится машина.       — Я? Смотрю?..       Минхо шумно вздыхает и клонится ближе. Чан по привычке подставляет ухо.       — Даже я уже всё понял, — шепчет Минхо. Чан непонимающе хмурится. — Хватит смотреть, Чани. Надо делать.       Влажные губы тычутся в подставленное ухо. Он ошарашенно замирает, словно олень, пойманный светом фар. Всегда горячая ладонь снова жмётся к щеке, гладит подбородок. Тянет ближе.       Прямой взгляд Минхо прижигает внутри что-то застоявшееся, заросшее новыми мыслями. Губы сдувают пепел и топят холод внутри.       Чан испуганно жмётся ближе, касается его горячей щеки — совсем легко, едва ощутимо — и чувствует, как заходится в пьяном восторге внутри. Минхо цепляется за дрожащие плечи и гладит шею, выдыхает через рот — и Чан, готовый плакать от него, такого близкого и настоящего, пьёт его выдохи один за другим. Минхо целует ещё раз — совсем мягко, недолго — и отстраняется. В холодном свете экрана его щёки мерещатся Чану горящим румянцем.       — Всё ещё не понимаю, почему ты так легко потакаешь мне, — на выдохе шепчет Минхо. Чан слабо качает головой. Осторожно сталкивает их лбами.       — Если бы я только знал.       Внутри наконец-то расцветает жаркое лето.