Лексикология

Испокон веков люди придумывали технологии, модернизировали и совершенствовали их. С упованием смотрели на успешные пробы, впоследствии – на плоды своих произведений и новшеств, только вот были, есть и будут вещи, которые бременем тянулись с истоков, с начала жизни – такие вещи, которые уже как десятком веком не изменить. И прозвали в узких кругах такие вещи алгоритмами. Алгоритм – в науках высоких и точных это дело одно, другим оно является в жизни обывателя. Никто на весьма неожиданный вопрос вам не ответит строками из википедии запоздалой; скорее, попытается объяснить на пальцах. И вот, собственно, живой пример «Алгоритма семьи»: Старшие братья обычно не ходят вокруг да около, воспитывая своих младших весьма в строгости. Кактус просто молча обведет неодобрительным взглядом, который прожжёт душу насквозь, а вот с Альцестом сложнее: тот скорее тираду в стихах в голове составит, чем начнет как-то брови хмурить. И на моменте старшего А ставится ясна задача алгоритма: «вот, собственно, зерна дома нет, а скоро нужно будет огород сжать». И тогда технология алгоритма скользит в руки младшенького Джаста, становясь уже первым правилом, первым звеном в алгоритме: нужно пересчитать оставшиеся запасы, что, кому и где присмотреть работу, сколько нужно дров продать, а сколько нужно впихнуть с наценкой – правда, уже не его юрисдикция. Это занятие уже следующего звена – харизматичного Секби. Заболтает любого, а кого нет – доконает и все равно заболтает. Выполняет эдакие задачи логиста: ищет, впихивает невпихуемое, достанет из-под земли покупателя получше: «Вот, кажется, тут можно сосну с качеством поменьше и ценой побольше», – средний брат, второе правило в алгоритме. Дальше все идет в руки Кактуса. Он, собственно, выделяется даже больше всех – сложно называть двухметровую махину не выделяющийся – и закрывает алгоритм исполнением и руководительством. Знает лес наизусть, точит топоры умельцем – самый практичный и универсальный человек на свете. Уже по копнам дрова разложит, подготовит лесные дары к отправке – правда, на пару с Альцестом. И все эти шестерёнки выполняют задачу большого и громоздкого механизма – семья. Становится сложнее, когда в руки выдают тебе слиток железа. Не полноценную и так заведомо лишнюю шестерню, а негранёною железяку, отдалённую даже от округлых форм. Она острая и режет пальцы, пыльная до невозможности и немного даже ржавая. – Нашли в лесу. С ранами, в крови, не говорит ни слова, – ведет уставшими плечами Альцест, засматриваясь в лицо неизвестного. Отличается тот от понятие обычного «человек» знатно: вот тебе и фарфоровая бледно-мертвая кожа без румянца, искусно вылепленная скульптором старым, и глаза серо-голубые, без намека на пигмент, и кудри прозрачные, длинные и запутанные. Джаст окидывает взглядом совсем меленько, стараясь особо не напрягать мальчишку. В новом месте, окруженный многочисленными топорами и запахом хвои, так еще и в собственной крови вперемешку с грязью – загляденье божественное, а не человек. – Мы тебе не враги, эй, вот, – Секби резво скачет из стороны в угол и обратно, применяя навыки очарования своего наряда клетчатого на полную. Там, где приятности льет, до руки невзначай дотронется, а там, где серьезные вещи говорит, отстранится и снова давай прыгать. Разговоры штука мощная, вот только когда до собеседника твои слова доходят. – Не понимает он по-нашему, лань сивая, – останавливает какофонию из переживаний и убеждений кто-то из старших, Джаст не вслушивался особо. Не интересно ему следить за океаном грез обещанных, и наобещанных, и Неверленд бывает только в сказках – дела поважнее есть, а время обратить на всего лишь нового человека впервые за несколько лет потом появится. Или не появится вообще, если человек не приживется в сердце или, не дай такому случиться, нарушит звенья в алгоритме. В таком случае он покойник. – Может просто шок? – подключается к обсуждениям старших Джаст, до этого мерно попивающего отвар зеленёного цвета. Здоровье у него слабое, вот и приходится всякой дрянью закидываться, чтобы с жаром под сорок и судорогами во всех мышцах организма не просыпаться. Послали его тянуть свое бремя в оболочке какого-то черта, а теперь ему сиди мучайся. Кактус, на удивление, хоть и был ходячей энциклопедией по лесу, но готовил отвратно лекарства от кашля. – Ага, да, сейчас смотрит и думает какие мы дураки, – отрезает Альцест, нарушая личное пространство неизвестного, подходя почти вплотную и в глазоньки серые так глядь, застывая – то ли напугать хочет, то ли ударить. – Если это так, то с нами лучше не играть. Сказал бы хоть как обзываешься и мы отстанем. – Ничего ты не смыслишь в иностранцах! – выталкивая из границ недозволенного старшего, Джаст, под громкие угрозы о наказании и лишении мирной и спокойной жизни в штабе, поднимает невесомым движением запястья и взгляд пустой, и ресницы белесые, уже сам засматриваясь, – Ты, – указывает пальцем на известного, – Я, – уже на себя, а после жестом просит повторить. И неизвестный повторяет. Коряво так и с акцентом северным – точно с далеких земель. Сделать из железки полноценную деталь механизма неожиданно так вручают Джасту, с оговоркой на помощь с ораторством Секби. Мол, вот, «одному полезно будет научиться сарказмом не язвить на каждое высказывание, а второму грамоту подтянуть собственную – мы же семья, давайте вместе!». И никого особо-то не интересует и мнение, о нем даже, в принципе, и не спрашивали. Повторяют, просто дают железяку, а ты куй, пока горячо. И приходится книжки уже вслух читать, окружая собственным языком парнишку по полной. Нет-нет, он оказался глубоко смышлёным человеком для своих пятнадцати – именно столько дали только-только проклеивающийся щетине и росту сто семьдесят два, – много смыслил в готовке и математике, любил себя ухоженного, реагировал на имена некоторых авторов восторженным хмыканьем. Оказался обученным элементарному ремеслу рубки деревьев, любил бабочек рассматривать – все это, в частности, картина веселая. Но, как говорится, была и ложка дегтя – дикость. Понять можно, у всех народов свои обычаи и повадки, вот только молиться перед едой полчаса казалось уже слишком экстраординарным решением. Как и излишняя тактильность, как и предпочтение не есть мясо, кроме птицы и рыбы, как даже повадки и символ на цепочке около шеи – для уже притершихся меж собой шестерней было сложно убрать из своего рациона столь привычную свинину, а после под косые взгляды все-еще-неизвестного – как с разочарованием выговаривал Джаст каждый раз на очередное «он», – не отдавать дань всевышнему. Но они все привыкают к новому человеку. – Воротничок его манишки был всегда чрезвычайно чист и накрахмален, ведь Альфёдов почитался, как и в обществе, так и дома, – пробегая пальцами по измученным желтым страницам, Джаст просто надеялся, что все-еще-неизвестный понимал хотя бы половину слов. Решение перейти к более серьезному автору с далеко не приземлённым языком казалось новой ступенью прогресса, к которой нужно еще подготовиться самостоятельно, а не просто книжку наобум вещать. Сначала пришлось не сладко. Заставляли как малому ребенку показывать на цвета кубиков, вот, «это красный, а это зеленый!», но техника с поглощением максимального количества слов за весь день показалась наиболее эффективной. Все-еще-неизвестному просто не дают выбора, как начать понимать. Через месяц «он» уже понимал, о чем идет речь в простых предложениях. Джаст пишет заметку в голове, что, наверное, языки из одной группы, если уж так легко учатся неизвестным. Через полтора – отвечал «Да», «Нет» и «Не знаю». – Альфёдов? – вопросительно наклоняет по-птичьи голову в бок все-еще-неизвестный, в жесте «объясни пожалуйста». Его любимая привычка, как у многих людей грызть ногти. Только кажется милее и необычнее. – Альфёдов-Альфёдов, имя такое, как Джаст или Кактус, – на автомате отвечает упомянутый, объясняя смысл слова, – Слушай, а не хочешь Альфёдовым быть? Тебе подходит персонаж из книги, – рассиживаясь под ветвистым дубом около дома, Джаст наконец-то понимает, что уже и пора называть второго с конца старшинства хоть как-нибудь. Не всю же жизнь его на местоимениях кликать. А все-еще-неизвестный ведет плечом, поднося палец ко рту. Своего имени он, на удивление, не говорил, хоть и понимал, что значит по-иностранному это. Может не хотел, может не помнил – это сейчас не так и важно – только на «ты» и «эй» и отзывался. Как известно, трава зеленее там, где ее поливают, но вот дело об имени закинули в долгий ящик. – Вот и решили, Альфёдов. – А мне кажется Дритми звучнее, – в своей манере выпрыгивает Секби непойми откуда. Он вообще был «человеком неожиданностью» – как с юмором замечал Альцест. Они обсудят на ужине после, где же немаловажный член общины днями пропадает, на озеро ведет какую-то беловолосую подругу, а по закату как ни в чем не бывало приходит с женской помадой на щеках. – Дритми – кличка собаки, – выплевывает Джаст, демонстративно показывая язык, – или ты считаешь, что наш альбинос – бишон-фризе? – вспоминая дикую любовь Кактуса к собакам и его монотонным лекциям про пушистых четвероногих друзей, Джаст волей не волей на подкорке создания вспоминает про «собак-альбиносов» – шерсть бывает только белоснежного окраса. – Ну, а что, маленький же, – смеется Секби, получая легкий стук по коленной чашечке. – Ай, а-ну хватит, у тебя вообще на слух какая-то фамилия! Джаст закатывает глаза. Неуловимый характер Секби, человека, который буквально вчера продал полусгнившее дерево какому-то ценителю, видимо, антиквариата, а на днях договорился об огромной поставке овса за сущие копейки – ужасен. Джаст немалые усилия прилагает, чтобы понять, как клетке удается не просто выходить сухим из воды, а буквально из нее выныривать с громким криком о том, что озеро, оказывается, еще холодное. Секби всегда оскорблял красиво, будто это его хобби – придумывать новые и новые способы, как пролесть в щель два сантиметра, хотя просто даже анатомически его тело неспособно на такое. – Эй, – поворачиваясь обратно к альбиносу, который уже успел зацепиться взглядом за мимо летящую бабочку, Джаст окрикивает светлую макушку, привлекая ее внимание, – Альфёдов, – Джаст показывает пальцем на себя, мол, «это мой вариант, а не этого обалдуя», – Дритми, – показывая язык и полное отвращение к этому имени, Джаст переводит палец на Секби. Как итог: почти сразу получает отклик в виде немного неловкого и шокированного указательного пальца на себе. – Это не честно! Естественно, он выберет тебя, даже если поменять имена местами, – надувает щеки Секби, ожидая, видимо, измены мнения или хотя бы немного справедливости. – Жесть, поплачь, – удовлетворённый своей победой, закатывает глаза Джаст. И теперь у него есть место в спальне, имя и личный топор – но он не становится полноценным звеном в алгоритме. Через три месяца он начинает отвечать односложными предложениями. Вопросов было множество. Конечно, странно если бы их не было! Джаст иногда ловил себя на мысли, что обучает альбиноса только для этого злосчастного дня. Познакомится с Альфёдовым поближе хотели все, но как-то обходили десятой дорогой прошлое товарища, старались не залезать в личные границы. Однако, чему быть положено на нашем веку, тому и произойти. Джаст окидывает взглядом совсем меленько, стараясь особо не напрягать Альфёдова. В старом-добром доме, окруженный многочисленными топорами и запахом хвои, так еще и в собственной сонливости и непонимании – загляденье божественное, а не человек. – Альфёдов, – начинает Секби эдакую церемонию знакомства по-новому, – у нас множество вопросов к тебе. Мы уже приняли тебя в семью и отказываться не собираемся, но… Вот тебе и «но»: «Какие у тебя настоящее имя?», «Что за солнце на цепочке?», «Кому поклоняешься?», «Кем был в прошлой жизни?». Вот, собственно, и доказательства, что к брату его не относили. Относили к товарищу, относили к другу, но не к брату. Это удручало, что, видимо, коммуна уже устоялась за несколько лет и новеньких не жалует, и радовало одновременно. Братья не по крови, но по оружию – понятие далеко не простое. И Альфёдов супит белесые брови, наклоняет голову все ещё: «Не знаю», «Не помню», «Я забыл». И тогда все как-то теряют интерес, разочарованно вздыхая. Расспросы неожиданные толку соизмеренным с обычным молчанием медленно перетекают в светскую беседу, отдалённо непонимающею вымаливание подарков на день рождение семилетним мальчиком. – Я плохо вижу. Мне нужны очки. Купите, пожалуйста, очки. Вот так и решили, что у альбиносов, оказывается, зрение плохое. Сложнее становится, когда привыкаешь и к неожиданным объятьям Альфёдова со спины во время очередного урока, и к засыпанию в одной комнате, и к дележке последней булочки с маком – становится обыденным и взгляды косые, и глупая привычка белесого уходить в свои мысли во время прочтения очередного рассказа, и даже ожидаемо холодные, почти что мертвинские, руки на напряженных плечах во время сеанса рефлексии. – Джаст, ты правда хорошо дерешься, просто… – Вот это «просто» ощущается как топор под ребра, как неожиданный нож в спину – никто не смел и слова высказать в сторону совершенства Джаста в математике, физике… да почти в чем угодно, кроме коммуникации с людьми, наверное, а сейчас ему прилетает вот такой финт от названного брата. Это не просто поражение, а настоящая драма в трех актах, не меньше. Джаст отмахивается, держа в руках топор деревянный. Собственное сбитое дыхание руки не развязывает, только поток мысли об никчемности и непонимании того, когда обычная община стала самой серьезной организацией в городе; не понятно, когда простые дровосеки, мерно скорее выживающее, чем живущие, на деньги от лесных даров, начали все чаще в политических дебатах участвовать. Нестрашно, когда алгоритмы корректируются: все так же за организацию отвечает Альцест, за сухие расчёты Джаст, за переговоры Секби, Кактус за выполнение, Альфёдов за поддержание жизни всех остальных – неполноценная шестерёнка даже близко, скорее, машинное масло, – все на своих местах. Страшно, когда обязанности выходят за пределы: проектирование тюрьмы, механизма, что людей неугодных вычисляет, подготовки плана по штурму. Секби, кстати, в судьи подался, Альцест в президенты – и механизм и уже обычной семьей не называют давно, только конторой. Вот и приходится практиковаться в боевых искусствах, вот только собственное здоровье подводит. – Просто никогда этим не занимался и, на самом-то деле, не собираюсь, – окидывая взглядом клетчатое хаори, из которого Секби все никак не мог вырасти, Джаст старается дышать мерно. Понимает, что придется, но все еще надеется на лучшее – мышление детское, но такое по-настоящему приятное. – Бу-у! – маска белая с черными точками из полумрака комнаты показывается резко, совсем украдкой нападая на и без того вымотанное тело. – Твою мать, Альфёдов! – Джаст, поджимая топор деревянный ближе к телу – так, для самообороны, – и закономерно дернувшись от неожиданности, начинает то ли хныкать, то ли нервным смехов заливаться – не поймешь. – Твою мать? – и голову поворачивает на бок альбинос, все еще прося объяснить высказывания мимикой, стыдясь, вероятно, признать вслух, что чего-то не знает. Полгода времени прошло ежедневных многочасовых уроков, а подобное словосочетание Альфёдов слышит впервые и контекста совсем не понимает. – О, а матерщине ты его не учил? – Секби неожиданно скрывает улыбку под выражения непонимания, вскидывая брови – того глядишь на макушку улетят, – Я бы это сделал в первый же день! – Ну, не отлынивал бы ты от обязанностей, может бы ты и научил. Ах да, ты же тунеядец еще похлеще всяких, – окончательно отдышавшись и от тренировки, и от глупой шутки Альфёдова, Джаст полноценно может генерировать ироничные шутки в сторону любимых своих. Ну, только так, по-доброму. – Тунеядец – это типа наполовину человек, наполовину рыба? – лучезарно улыбается Альфёдов, в попытках разрядить обстановку. Но смотря на две пары глаз, которые буквально одним взглядом обозвали шутку альбиноса несмешной, Альфёдов смирено выдыхает, – Никто не говорил, что шутить – это самое сложное. – Эй, друг, хватит тебе, у тебя отлично получается понимать и говорить на нашем языке! – пытается ободрить Альфёдова Секби. – Ага, попробуй сказать па-ра-лле-ле-пи-пед, Альфёдов, – улыбается во все зубы Джаст, на что получает лишь закономерное закатывания глаз от альбиноса – привычка, которую он перенял от самого юноши – и смешок от Секби. – Джаст, ты жестокий, – театрально обнимая Альфёдова, будто закрывая его своим телом от злого и плохого чертика, Секби щурит глаза. Каждый из них понимал, что все происходящие – обычная шутка, веселье. Обижаться, пока-что, никто не планировал. – А ты глупый, – разводит руками Джаст, слыша отдаленное кряхтенье Кактуса, умоляющие о помощи. – Ага, встретимся в суде, чертила, я тебя выгораживать не буду, – смеется Секби, скрываясь за дверным проемом, помахивая ручкой в знак прощания – лишиться старшего товарища он точно не хотел. Джаст тихо посмеивается в ответ, мельком взглянув на судебную мантию, которую так усердно отпаривал Альфёдов. – Ну, и что я еще не знаю? – скрещивает руки на груди Альфёдов, снимая маску белую на бок. Выглядит совсем сладко-грустно, будто и не ругается, а так, немного не в духе. – Много чего, что не нравится мне, – пожимает плечи Джаст, засматриваясь на тупой деревянный топор. «Много чего» – понятие большое, те же бранные слова, если вблизи не было Альцеста, дома слышались крайне редко, так зачем заставлять их учить? Но вот только Альфёдов знал, какому особо важному слову его не научили. Он активно пытался понять, образовать это слово – вот только, кажется, именно в этот момент ручки перьевые тупились, книги горели, а чернила выцветали. Знал, что крутиться на языке, вот только мысли в голове образуют строго липкий комок, с полнейшем непониманием и горьким вкусом надежды, мол, вот, секунда и поймет – но чуда не происходит. Эмоции с усиленной силой набирают обороты, а языковой барьер все еще не проходим – Альфёдов за оборотами не поспевает. И выдыхает шумно, полной грудью. Альфёдов понимал, что никогда братом для всех не станет, хотя, признаться, и не стремился. Ему нравилось думать, что он стал не просто очередной механической деталью, а отдушиной каждой шестерёнки, заставлял их крутиться с усиленной силой. Тогда почему именно Джасту хотелось дарить прохладные прикосновения, хотелось, чтобы именно он проводил большую часть времени с ним, хотелось, получать взаимность и такие же действия? Ответ есть, но альбинос может подумать о нем только на уровне ощущений – мысли путаются. Альфёдов садиться на досуге размышлять, что же это за слово такое сложное. Записывает в бумажный блокнот свои версии, думает, размышляет. Однотонные страницы так и норовят слиться с шумом в голове, что продвижению работы не способствует. Впрочем, спустя несколько безумно долгих рефлексий, он пишет кривым подчерком пару слов – так, навскидку. «Ценность» – Я хочу гулять, там такой вечер замечтательный, – обводя лишь фактами Джаста, уже в невесомой легкой ночной рубашке и с запахом перечной мяты изо рта, Альфёдов не скормненько улыбается, намекая о своем безумном плане. – Замечательный, друг, правильно говорить, – плюхаясь на мягкие перины, Джаст отрицательно мотает головой. – Ну Джа-аст, пошли прогуляемся, – тянет гласные альбинос, морща нос. А у Джаста по-сути выбора и не остается: не пойдет, то, получается, все равно пройдет как соучастник, ибо знал, а согласиться – потреплет нервы Альцесту и все. Так зачем замыкаться в душном пространстве, если можно спешить на встречу к приключениям? – Ладно, но это на твоей совести. Пшеничные поля обладают особой аурой спокойной свободы – той, что без гонений и пряток; той, что в душе прожигает дыры одной своей притягательностью; той, что заново будет собирать тебя по частям. Тут красиво и пахнет чем-то родным. Люди плачут, смеются, молчат тут и делают что угодно, лишь бы не идти на эшафот собственных проблем и обязанностей. Безмятежная юность упорно цепляет подол наспех накинутого пальто, а удовольствие от речного шума лягушек неподалёку даст силы идти дальше в завтра. Если долго всматриваться в единицы колосьев, что сейчас так настойчиво топчет Альфёдов, можно придумать тысячу и одну историю о всяком. Мечтательные вечера своего рода, которые несут за собой лишь легкий смысловой порядок эмоций, но никак не что-то, о чем стоит задумываться после. Как выкуренная сигарета или поцелуй от незнакомки – дает заряд только в моменте, такой хрупкий и почти неощутимый. Альфёдов зарывается, подобно собаке, в колосья, начинает пальцами тыкать на звезды, водить по меридианам и бормотать себе что-то под нос. Будто говорил отдельные слова, но из-за акцента сложно разобрать – но Джасту нравился сам тембр голоса, случайные вздохи, запинание и усердное старание выговаривать каждый слог правильно. Легкая рубашка рабочего типа совсем не грела, поэтому альбинос неосознанно жался к чему-то теплому, так, по крайне мере, думал Джаст, на очередные неожиданные объятия товарищеские. Здесь не думается ни о чем великом, только про простые человеческие потребности – а вот в тепле или ласке… можно опустить. – Джаст, ты самый ценный человек для меня, – решается заговорить Альфедов, засматриваясь в пугающую темноту глаз любимых и одновременно стараясь фокусироваться на колосья случайные. Было страшно. – Спасибо, – ошарашенные руки начинаю дальше водить по спине и телу, что так навязчиво навалилось во время сеанса для людей рефлексирующих, в желании – или скорее в нежелании? – понять, что Альфёдов имел в виду, – ты тоже очень ценный человек для меня. Нет, это слово просто выделяет человека как любимчика, но никак не дает размаху чувствам высоким. Альфёдов разочарованно встает и просто молча уходит, как будто и не было спорных ситуаций – впрочем, место соответствующее. Джаст смотрит вслед, будто понимая и осознавая, что сказал что-то не то, вот только бежать страшно – на ногах нет обуви. Альфёдов вычеркивает это слово. «Красота» Деревянный топор глухо втыкается в мягкую обивку пола в трех сантиметрах от головы. С треском смотрит только Альфёдов, снова и снова одолевающий тело уставшее и смуглое, но никак не свою противоречивые чувства к нему. Глазами мутными ищет хотя бы каплю сил во взгляде чужом, но таком теплым и родном одновременно. – Не плохо, очень даже недурно, – тяжело дышит в сторону Джаст, сжимая собственное почти игрушечное оружие в обмяклых руках. Пот струйками стекает по нежной коже, неприятно попадает в нос и глаза, щиплет губы то ли от поражения, то ли из-за соли в составе. – Спасибо, – поднимая собственное тело возвышаться над человеком одоленном, Альфёдов подает руку выдохшемуся товарищу. Тот помощь принимает, рывком поднимаясь и с пола, и с мыслей чуждых, темных – такие посещают людей только в моменты отчаяния, но легкого. В глубоком, по мнению Джаста, мысли вообще никакие не посещают. – Получается, убираюсь в комнате я? – скорее для галочки спрашивает Джаст. – Получается, – кивает Альфёдов, стирая со лба остатки пота. Джаст разочарованно выдыхает грудью, высматривая в углу комнаты ведро и тряпку. Затея, так-то, очень детская – драться лишь для того, чтобы решить маленький спор и, признаться, изначально проваленная для Джаста. Но нужно же было заикнуться, нужно было взглядом неодобрительном обвести, когда альбинос в очередной раз оставлял место за шкафом нетронутом. И проигравший уже готов удалиться прочь, уходить работать, вот только белесое запястье нежно на плечи ложиться, так, что сначала и не почувствуешь. В полумраке мелькает отблеск очков чужих, что Альфёдов уже успел надеть – а может и не снимал, вот как он грациозно оружием владел, Джаст и не вспомнит так, – но отчетливыми можно считать только бабочек в животе. – Джаст, я хотел кое-что сказать, – густо и вполне приглядно краснеет Альфёдов, высматривая момент подходящий. Жаль, что подходил только ком тучный к горлу. Джаст же, понимающий, видимо, в этой жизни немного, все так же спокойно и свысока роста своего смотрит, вглядывается в эмоции – только вот это ничего не даст никому, но почувствовать себя детективом дешевого романа хотелось. – Ты очень красивый, – жмурится, то ли от страха угадать слово, то ли от обычного страха непонимания, Альфёдов, будто от солнечного света. – Э-э-э, – от неожиданного высказывания, признаться, приятного, в свою сторону, Джаст лишь слегка кивает в благодарящем жесте и пытается куда-то убежать, лишь бы не утонуть в шторме глаз чужих, – спасибо? И снова не то. Видимо, хвалит только внешнюю оболочку, но никак не то, что сладкого, заставляющего бабочек в животе порхать, а пальцы колоть до боли, есть внутри. Зачеркнуто. «Счастье» В этот день Джасту нездоровилось. Понятно дело, когда ночные вылазки в поле пшеничное стали примерно такими же привычными, как и все новое в жизни за последние десять месяцев. Не получив свою законную сказку на ночь, Альфёдов хвостиком сидел подле кровати, все так же всматриваясь в шелест колосьев за окном. Хорошо, что во дворе провели своего рода проводку – можно в час поздний разглядывать поле около дома или воров, что решили труды Джаста чертежные заполучить в цепкие руки. Оставалось только псом преданным менять повязки на голове и руками, уставшими вновь и вновь кактусовской настойкой на еловой шишке тело обжигающее обтирать, в надежде что завтра станет лучше, работать. Смотреть на мучения дорого тебе человек сложно, но когда этот человек самый особенный… – Не сиди на полу, а то спину застудишь, – ругает Джаст, подавший признаки жизни впервые за половину дня. Альфёдов таращится в одну точку минут двадцать, сейчас Джаст точного времени и не скажет. – Я верю, что светлее ночь перед рассветом, – поджимая колени к телу, в попытках, видимо, согреться, Альфёдов снова и снова указывает пальцами на колосья. – Прости, эм, – тянется Джаст, – обещаю, завтра точно пойдем опять, – подрагивает случайная меланхолия в голосе, которую хотелось скрывать до последнего. Джаст, вообще-то, тоже привык мило на поле обжиматься, а уже шестнадцатилетний мозг так и требовал снова провести сеанс медитации в кругу… человека – нет, не так, – в кругу Альфёдова. – Да не в этом дело, глупый, – завязывает уже успевшие отрасти волосы в небрежный пучок где-то сзади, альбинос начинает расхаживать по комнате и смотреть куда-то по углам, как будто ищет что-то. – А в чем? – приподнимаясь на локотках с мягких перин, для лучшего обзора и наблюдения, болеющий был в не лучшем понимании ума. Хотелось спать, но одновременно и не хотелось – такое бывает, когда либо проспал весь день, либо не спал сутки – но еще больше хотелось только унять собственное любопытство. – За тебя волнуюсь, – честно признается Альфёдов, протягивая свежо вырванный колосок другу, – на, возьми. Джаст крутит в ослабевших руках несчастную пшеницу, всматриваясь в нее совсем-совсем лучезарно и с надеждой. Она уже пожелтевшая, местами даже уже сломанная сивым ветром, но такая дорогая душе. Напоминает о счастливых мгновениях, который сначала казались лишь проходным моментом, но никак тем, о чем будешь вспоминать с трепетом в сердце и душе. – Спасибо. – Знаешь, мне не важно место. Именно ты делаешь меня счастливым. Джаст глухо выдыхает, практически не реагирует, как может показаться сначала. О штурме в голове сейчас лучше молчать, как и о румянце почти рыжем, как и о понимании, что Альфёдов языков владеет все еще плохо – может, он имел ввиду вообще кардинально другое? – Приятно слышать. И снова промах. Снова перечеркнутое слово грязным пером, изорванная страница в блокноте, снова только привкус разочарования в собственном мастерстве. Было сложно осознавать, но только поначалу: малу-помалу ты привыкаешь к простому наблюдению за объектом обожания, под косые взгляды соседей снова хватать его за руку и бежать куда-то очень далеко. Нечего сказать. Предложения не складывались в речь, буквы не складывались в слова – лишь блаженное неведенье перед глазами и отчаяние в душе. Сколько не крути, трава не вырастет больше, чем ей положено, какой бы зеленой она не была. «???» В эту ночь бушевала гроза. Раскаты грома давили ощутимо сильно, невольно заставляя мысли наполниться паникой. Хотелось бы на секунду закрыть глаза, почувствовать легкость собственного тела, просто-напросто уснуть. Без мнимых рамок столба дождя за окном, без легкой, но без того не менее тревожной, прохлады тонкой струйкой струящуюся в душное помещение. Пояс, где круглый год стоит знойное лето, еще необязательно всегда спокойный. Ночь, без того краткая и вкрадчивая, сейчас неполную разрыдалась – капли по черепице завывают с новой силой, стоило лишь подумать о окончании ливня. В комнате ощущается стойкая атмосфера того, что мысли реальны, а грезы не напрасны. Джаст сидит, завернутый в одеяло, смотрит на темноту окна. Сейчас даже светильники во дворе выключали, лишь бы их не залило. Очередная ночь без сновидений кажется уже обыденностью, горькой, но столь рутинной. Будто и не могло быть иначе на его веку, так надо, так было заверено судьбой – хоть верит Джаст только в сухие математические расчёты. Переработки сказываются на юном теле почти убийственно, как и для физического здоровья, так и морального. Альфедов же сумел уснуть, долго ворочаясь, правда, но спал так же беспокойно, как Джаст сейчас высматривает что-то в окне. То ли манну небесную, то ли кровопролитное спасение – так и не поймешь. Из раздумий неловких, но беспокойных, вытягивает светлая макушка, с которой сошло десять потов. Альфёдов неловко встает, серьезным взглядом окидывает комнату. Джаст в темноте, признаться, видит мало, но ощущает, на невербальном уровне замечает, сколько осознанности сейчас в уже родных серых глазах. Будто во сне ему приснилось нечто всевидящее, которое рассказало ему мало-немало смысл жизни или хотя бы истину вселенной. – Кошмары? – спрашивает Джаст. – Хуже, – отрицательно мотает головой Альфёдов, включая яркую настольную лампу. Глаза, уже привыкшие к темноте, невольно на пару секунд зажмуриваются от бьющего в них резкого света. Нацепив прямоугольной формы очки на нос, Альфёдов нетерпеливо подходходит к книжному шкафу. Пальцами тонкими, словно изящные сучки, нервно по корешкам книг проводит. В названия вчитывается совсем мельком, пока не замечает на полке нужные сочетание букв. Читает Альфёдов медленно, почти по слогам, но оно и неудивительно – сложно с нуля выучить в совершенстве язык так скоро. Джаст же все так же смотрит за внезапным порывом друга, наблюдая ощутимо тревожно – ни одному нормальному человеку в его жизни не приспичит сразу после спросонья бежать за учебник биологии. Спустя минут пятнадцать, когда Джаст уже потерял интерес к внимательно вчитывающегося в текст альбиносу, последний подает признаки жизни. Он выставляет открытую книгу прямо перед светлой головой, ожидая какой-либо реакции. – Диссоциативная амнезия, – вопросительно вскидывает бровь Джаст. В биологии он, к счастью или сожалению, был не силен – не его юрисдикция. – Читай! – почти обижено выкрикивает Альфёдов, заставляя пробежаться по пунктам хотя бы поверхностно. – Короче, твой диагноз? – спустя всего минуту спрашивает Джаст. – Типа того, – кивает Альфёдов. – И ты хочешь сказать… – выхватывая книгу из рук товарища, Джаст еще раз внимательно перечитывает нужную строчку, – «Память возвращается в один момент»… – Ага-а, – почти что разочаровано кивает Альфёдов. Амнезия такого типа чаще всего очень коварна – человек помнит, как жил до этого, но не помнит буквально ничего из личных воспоминаний: имени, языка. Она не наступает от травмы головного мозга, не наступает от отравления веществами – ее специально вызывает собственный мозг, чтобы забыть травмирующие моменты. Некая панацея для него, такого хрупкого и почти что хрустального – просто вычеркнуть то, что вспоминать не хочется. Наступает внезапно, так же внезапно и заканчивается. Практически без последствий. Очень удобно. Джаст хмурится, пытаясь переварить информацию. Все время они копали не туда. Альфёдова водили к лекарю, пытались поставить диагноз самостоятельно, но все никак не выходило, а тут вон как оказывается. – Ну, – стараясь не напрягать и без того ошарашенного друга, Джаст ищет на подсознании нужные слова, но они не приходят. Будто тут носитель языка как раз таки Альфёдов, – какое твое настоящее имя? – Альфёдов – мое настоящее имя, – спустя минуту размышлений и, видимо, самотерзаний говорит альбинос. Белые ресницы предательски дрожат. Он вспомнил. Почему оказался в лесу за тысячу километров от дома, как жил до этого года, за что он был весь в крови и гематомах. От одной мысли передергивает, а рецидива, о котором молило сердце, но так упорно сопротивлялся разум, не хотелось. Заставлять себя рыться в как будто новых для него воспоминаниях Альфёдов начинает резко, выискивая все недостающие моменты. Вспоминать, естественно, желания было просто минимальное количество, а копаться в резких и новых вещах для себя тем более. – Понял, – прячет взгляд Джаст. Он осознал, что новая жизнь товарищу по вкусу была слаще и лучше, иначе бы он просто сейчас бы сорвался обратно. Может вспомнил бы о семье, может о собаке или возлюбленной – черт его знает. Впрочем, такой диагноз на пустом месте не появляется – Альфёдов хотел забыть все это. – Джаст, я знаю, что сейчас у тебя много вопросов, – гром за окном предательски разрезает речь Альфёдова, – но не сейчас. – «Сейчас есть дела поважнее» – проскакивает мысль. Альфёдов наконец-то смог составить предложение, пусть и на родном языке. Он слишком долго терпел, слишком много попыток холостых предпринимал – терпения остается мизерное количество. Джаст за ежедневное общение по несколько часов практически точно определяет эмоции альбиноса, но только когда ему это было нужно. И сейчас он видит заламывание пальцев, прикусанную губу – что-то точно не так. Он, Альфёдов, боится. – Знаешь, этимология моего прошлого языка очень схожа с нынешним, – нервно оборачивает Альфёдов, будто старшие товарищи за спиной. Но сзади никого нет, кроме завываний природы, – и я очень давно хотел сказать одну вещь, но слова никак не складывались. – Продолжай, – кивает Джаст. Альфёдов окидывает взглядом совсем меленько, стараясь особо не напрягать Джаста. В старом-добром доме, окруженный многочисленными мыслями, догадками и запахом хвои, так еще и в собственном любопытстве и непонимании – загляденье божественное, а не человек. Первое слово короткое и быстрое. Такие слова чаще всего обозначают местоимения, нежели предмет. Альфёдов указывает пальцем на себя, подобно Джасту году назад, во время их первой встречи. – Я, – догадывается Джаст. Второе слово совсем немного длиннее, но все еще достаточно быстрое, такое, что пропускают мимо ушей в предложении. Указательный палец тыкает на самого Джаста. – Ты. Третье слово оказывается намного более весомым и нежным. Произнося его Альфёдов краснеет, кончики ушей подрагивают, а само тело полноценно дрожит, словно осиновый лист. Джаст вожделеет понять его правильно, а не под пеленой того, что хочет услышать. Он вопросительно наклоняет голову в бок, подносит палец ко рту – так, как делал это Альфёдов, когда не понимал. – Люблю? – положительный кивок от собеседника. И все тайное становится в миг явным. И особые взгляды, и незамысловатые подарки, и попытки комплементов – будто пазлы складываются, без многочисленных обточек и вдавливаний в картину. Джаст не был любителем накручивать себе мысли, что его неловкие чувства взаимны, поэтому упорно отрицал положительный ответ на «я тебя люблю» до последнего. – И я, – вставая из своего спального места, заключая в долгожданные объятья альбиноское тело, неловко выговаривает Джаст, – люблю тебя.