take me down to the paradise city, where the

- ты какие бы чувства ни хотела вложить эльза в это простенькое слово из двух букв, все они теряются за бесконечной усталостью. усталость чувствуется во всём: слышится в голосе, видится в том, как тяжело уокер приподымает голову от стола, ощущается во взгляде из-под полуопущенных век мутных глаз. усталость, словно одеяло, обволакивает саму эльзу, словно пыль, оседает по комнате – даже пробивающиеся сквозь жалюзи скупые солнечные лучи и те кажутся словно уставшими, блеклыми и тусклыми, совершенно не справляясь с царящей в комнате полутьмой. будь усталость мерой воды, эльза уокер была бы дном океана, ибо сил её не хватает даже на то, чтобы просто закончить мысль. - я. фигура застывшего в дверном проёме вектора своей чернотой и размытостью напоминает пятно на совести всея человечества не только эльзе, но и самому вектору, вздумай он, как это часто бывает, представить себя со стороны. вбитое в подкорку профессиональное настоятельно рекомендует ему покинуть эту комнату, забыть про эту девушку и заняться, наконец, тем, чему его учили, для чего тренировали – создали, в конце концов, - и именно поэтому вектор, прислонившись к дверному косяку и скрестив руки на груди, ухмыляется. ухмыляется он широко и почти сочувственно; немного ехидно, чуточку зловеще – по большей же части описать то остальное, что творится у него с изнаночной стороны, он бы не взялся. в него вбили, ему втравили в кожу, вырезали на внутренностях и пропечатали сквозь кости – есть цифры, есть слова, есть приказы. третьего машинам для убийств не дано, потому что не положено. но когда на него смотрят эти, ставшие мутными и бесцветными глаза, слова и цифры, эти его орудия профессионального труда, с которыми он обращается едва ли не лучше, чем с ножом и пистолетом, даются ему крайне неохотно. уокер, эльза. эльза – элли – элль – элс – эл – «эй, а ты ещё кто такая». двадцать третья, первая, двенадцатая, одиннадцатая, пятая и восемнадцатая; пятая, двенадцатая, двадцать шестая и первая буквы алфавита. стукнет двадцать четырнадцатого августа. рост – метр шестьдесят девять. цвет волос – пшеничный блонд. глаза изначально голубые; вследствие спровоцированной вирусом гетерохромии правый глаз серый. любит мотоциклы, научную фантастику и острую пищу. боится пауков. ненавидит «амбрэллу». и вот примерно на этом месте все потуги вектора в статистику и математику сгорают синим пламенем. там, где раньше был холодный расчёт, теперь (слишком) много места занимает обжигающее чужое. любит – боится – ненавидит. ненавидит – любит – боится. боится – ненавидит – любит. замкнутый круг, с какой стороны ни глянь. элли ненавидит «амбрэллу». вектор – часть «амбрэллы». элли должна ненавидеть вектора. элли вектора ну, по крайней мере, не ненавидит. любые попытки в логику отправляются всё туда же. по-хорошему, вектор уже давно перестал что-либо понимать. или же наоборот, начал понимать слишком многое, просто, как сказал ему однажды призрак, понимать не значит осознавать – или наоборот. вектор сомневается чуть чаще, чем постоянно, во всех и во всём, но с призраком не спорит никогда, потому что это одна из первых вещей, которые он и то, и другое. для него, бодровский, прожив жизнь, получил не только опыт, воистину бесценный для их рода деятельности, но и некую мудрость, не то житейскую, не то изощрённую и местами особенно циничную, но дающую возможность видеть всё как оно есть, без прикрас. это ведь призрак первым из стаи разглядел то, что, усмехнувшись, назвал потом «трещинами в фундаменте» - а заодно и то, что стало этим самым трещинам причинами. это ведь бодровский, следуя одному ему ведомому чутью, раз за разом находит вектора, в какую бы нору, дыру или яму тот ни заполз – и каждый раз в кармане у него чудесным образом завалялась пачка сигарет, хотя вектор точно знает, что он давно бросил. и это ведь владимир, бросая на него косые взгляды, которые вектор за всё время слдружбы так и не научился расшифровывать, обронил мимоходом, что вот, дескать, девчонка-то, наша общая знакомая, в последнее время, знаешь ли, не очень. и в глубине его бледно-зелёных глаз плещется то самое нечто, которое в векторе, не имеющем ни малейшего понятия о том, какими должны быть его чувства по этому поводу, бередит так тщательно скрываемую ото всех пустоту глубоко внутри него. и вряд ли он догадывается о том, что призрак с некоторых пор возымел довольно странную привычку, кривить губы в грустной полуусмешке и неодобрительно качать головой, наблюдая за ним исподтишка – так, словно у его беспринципности есть определённый предел, и вектор, словно одна сплошная рваная рана, самим фактом своего существования этот предел пересёк. разумеется, призрак не одобряет не вектора – но ему-то как раз легко не одобрять что-то и кого-то, он свою жизнь прошёл от утробы матери и до момента, когда он может себе позволить не одобрять всё и вся, в отличие от некоторых. может быть, именно поэтому на прощание владимир, заведомо зная, что последует за недовольным, заранее всё отрицающим покачиванием головы, просто говорит ему: «принеси ей ромашек. говорят, они очень помогают при проблемах со сном», ничего больше и ничего меньше. может быть, именно поэтому застывший в дверном проёме под взглядом уставших мутных глаз вектор ухмыляется и мнёт меж пальцев втихую сорванные у соседей ромашки. он более чем уверен, что эльзе есть, что сказать. про себя, про него, про зажатые в исполосованной тонкими нитями шрамов ладони поникшие цветы, в конце концов. вместо этого эльза закрывает глаза. и вздыхает – тяжело так. словно ей на плечи давит по меньшей мере вся океаническая гладь мира, но никак не чужое присутствие. зато вектор знает точно – что, за что и почему. пустота внутри в этот момент скребётся особенно неприятно.