Love Dive

      Вспоминаются наставления индийского монаха, услышанные если не год назад, то все три. Они не дают свободы мышления, угрызая возможности хотя бы раз за последнюю неделю выдохнуть полной грудью — словно чьи-то руки на шее плотно держат её, даже и не думая отпускать. Рация, лежа неподалёку, противно трещит от помех. Хочется схватить и разбить её о ближайший камень. Соупа уже выворачивает от голоса на другом конце провода. Он не был против него, наоборот, — ему нравился этот ужасный британский акцент, проглатывающий мягкие согласные. Но как же тот сбивал его с мыслей, каждое из обращений, ставших в неком роде привычными, разгоняло кровь по телу, разжижало её, обжигая внутренности первобытным теплом.       «Можешь и лучше, Джонни», Соуп, ничего не слыша кроме собственного имени, опускает взгляд на свои ботинки и тяжело вздыхает. Соупу не по себе. Слышать томный голос лейтенанта и медленно сглатывать, надеясь не быть услышанным, стало уже традицией. Ноги подкашиваются из раза в раз, чувствуя вибрацию через плохо закрепленные наушники. Ему ведёт голову от него, а язык отнимается в попытках сказать хоть что-нибудь, дабы не выдать своего волнения от такой обычной вещи как обращение. МакТавиш не узнаёт себя. Никогда такого не было. В особенности в рабочей среде, а тем более с Гоустом.       «А мог бы и хуже, ты за это скажи спасибо», — в ответ на другом конце рации слабо слышен тихий смешок. Соупу особенно не по себе от осознания того, что он никогда не был вдали от внимания, а флирт для него стал чуть ли не манерой общения. Но ничьё внимание — а тем более голос — не будоражили его, вгоняя иголки мимолётного возбуждения под кожу; не открывало форточку внутри черепушки, отправляя все мысли в долгий путь-кругосветку на несколько часов. Он не учёный, но точно понимает, что такого просто так не происходит.       Он выхватывает ручной пистолет из кобуры на поясе и, оглядываясь по сторонам, выходит из здания, где проходила миссия. Пронесло. Не в первый раз, но пронесло. Он спешно вытирает пот со лба, хмыкает под нос и направляется к месту встречи, попутно изредка оглядываясь по сторонам, не желая напороться на одного из противников. Он снова слышит голос по рации, в этот раз не тихий, скорее обычный, спокойный, но в то же время непривычный, отличающийся от засевшего в голове томного шёпота.       «Давай внимательнее в следующий раз, хочется видеть твою задницу живой», — трещит рация, и снова ком под животом скручивается, болезненно скрипит, отдавая в грудь. «Не меня, а мою задницу, лейтенант?», — с очень малой нотой досады спрашивает он. В ответ лишь тишина. Собственно, что и следовало ожидать после таких вопросов. Гоуст ещё тот омут, таящий в себе тайны поколений, может, даже веков. Каждый раз при виде его где-то на базе, создаётся впечатление, что его почти что нет. Единственное, что выдаёт его присутствие, — холод. Каждый раз, когда он поблизости, по коже пробегают мурашки, становится действительно холодно. То ли это ебаный эффект ноцебо, то ли только Соупа вытягивает из реальности это ощущение, словно труп рядом. Хотя ему не привыкать — он же солдат.       Придя в назначенное место, он выдыхает: не один. На раскладном стуле, в высокой траве, сидит он. Буравит взглядом пустоту перед ним, сложив руки на груди у бронежилета, словно изучая её. Балаклава полностью натянута, а на поясе, ближе к боку, болтается рация, идентичная МакТавишской. Соуп, не решаясь даже лишнюю секунду смотреть на него, садится на землю, обсыпанную камнями, и перебирает в руках песок, перед насыпью которого он и сел. Тот высыпается через пальцы, несмотря на старания удержать его в ладонях — есть щели. Стоит только немного раздвинуть пальцы — и сержант уже сидит с пустыми руками, редко обсыпанными маленькими песчинками, которые, несмотря на свой размер, оказались больше остальных.       Он слегка улыбается — лишь щеками и прорезью глаз — своим глупым мыслям о песке, после чего отряхивает руку от его остатков и поднимается, в ту же секунду ловя на себе взгляд Гоуста. Он смотрит на Соупа с прищуром: изучает — не как объект, скорее явление. Тот лишь в ответ криво уставляется на него, после чего зрительный контакт сразу же пресекается самим лейтенантом. Видно, как он поднимает брови, словно удивляясь, сразу же отворачиваясь. МакТавиш не понимает, что только что было: обычно Гоуст витает в мыслях, смотря в пустоту перед ним, как было едва ли минуту ранее. Он потерянно чешет затылок, в следующую же секунду слыша знакомые голоса: Роуч и, походу, Газ. Напарники в привычной для себя манере идут плечом к плечу и громко о чём-то спорят — насколько можно понять из едва слышных возгласов — о барах. — А я тебе говорю: коньяк там просто ужасный, я молчу про коктейли, нет, ты мне что-то о вине твердишь! — Роуч, активно жестикулируя, отстаивал свою точку зрения, попутно обвиняя товарища в недалёкости, — покажи мне пальцем хоть на одного человека, кто в барах вино пьёт, — Газ в ту же секунду показывает пальцем на Гоуста, сидящего в траве, снова рассматривающего пустоту, — этот не в счёт!       Соуп смотрит на них, проводит рукой по лицу, уже устав от бесконечного потока голосов, замечая про себя, как лейтенант даже не сдвинулся с места. Сложно представить, насколько у него натренировано терпение, если МакТавиш заткнул уши пальцами с того момента, как горячо спорящая парочка пришла на место встречи. За ними должен прилететь вертолёт с минуты на минуту: миссия закончилась, нужно вернуться на базу, заполнить небольшое количество бумажной волокиты и почти две недели гулять, будучи свободными от контракта.       Гоуст тяжело вздыхает, встаёт с небольшого раскладного стула, который неясно какими силами смог удержать вес лейтенанта, и уходит вглубь высокой травы, через пару секунд пропадая в ней. Походу, терпение, которому успел удивиться Соуп, не бесконечное. Впрочем, ничего удивительного, это же Гоуст.       Перспектива остаться наедине с детьми в телах взрослых людей не сияла наилучшим исходом для нервов сержанта, он встает из позы лотоса и идёт вслед за лейтенантом. Всё-таки больно щекотят душу его слова о заднице МакТавиша, несмотря на то, что вполне ясно, что имел Гоуст. Хотелось поиграть в дурачка, в очередной раз выставляя себя как отрешённого от базового набора знаний человека, который, на удивление, — военный по контракту.       В ту же секунду пыль, копившаяся на земле с самой весны, начинает вздыматься в воздух. «Чёрт», — тихо выругивается про себя Джонни и слышит звуки мощных лопастей вертолёта — не успел. Он закатывает глаза, разворачиваясь и позорно плетясь в обратную сторону; будь он на людях — сгорел бы от стыда, начиная со своей придурковатой прически. Вертолёт сильно шумит, но даже так всё ещё можно услышать отчаянный спор, который, судя по всему, набрал необычно крутые повороты, уже больше походя на словесную перепалку.       Соуп гнусаво вздыхает, готовясь к часовому промыву мозгов через наушники в вертолёте — Роуч и Газ точно не прекратят. Там, где уже успел приземлиться вертолёт, пыли ещё больше — даже образовалось небольшое облако, напоминая Мексиканские равнины, нещадную жару и дерьмовые общаги, в которых приходилось ютиться во время одного из заданий, проходящих на границе США и Мексики, которую возненавидел каждый, кто на ней присутствовал. Казалось, даже Гоусту она была не по душе (а он не жаловался никогда): его глаза, обычно безразлично смотрящие — либо же осуждающе, — тогда наполнялись редким разочарованием, мгновенно сменяющимся на привычную маску, подметая следы. — Разочаровываешь, Джонни, — голос сзади. Точно, Гоуст. — И с чего бы это вдруг? — МакТавиш в недоумении разворачивается лицом к лейтенанту, — я вам вроде и не сын.       В ответ слышно ровным счётом ничего, лишь фирменный взгляд из толстого льда, который даже русский ледокол не проломит, оставив лишь потерости и кучку осыпавшегося металла после столкновения. Он медленно качает головой, едва слышно хмыкает и проходит к вертолёту, сразу же садясь в него. Следом за ним, уже не ссорясь, заходят Роуч и Газ, громко смеясь с чего-то. Соуп трёт переносицу, следуя примеру коллег, вползает в вертолёт и натягивает неудобные наушники, сдавливающие мысли.       Но, несмотря на громоздкую аппаратуру, мысли неприятно лезут в голову — не дают сосредоточиться ни на чём, пудрят мозг бредливыми размышлениями о бессмысленном потоке жизни. В наушниках не слышно ровным счётом ничего — до определённого момента. Тяжёлый вздох. Чёрт. Походу, наушники не сопряжены со всем экипажем, а только с кем-то. «Похоже, мы с тобой свободны от болтовни этих двоих», — Гоуст говорит как по рации, хотя они сидят друг напротив друга. Обычно в жизни он толком и не разговаривает, а скудные фразочки, вытянутые щенячьими глазками или настырным присутствием, не отличались той атмосферой, которая вытекала медленными струйками из рации, перекрывая все пути для спокойных размышлений.       «Ну здрасьте, Лейтенант». Они смотрят друг другу в глаза. Гоуст — изучает, Соуп — любуется. «И тебе привет, Джонни». К слову, их способ обращения интересным образом отличался. Несмотря на то, что Соуп даже с Прайсом был на «Ты», не говоря о Роуче или Газе, в компании Гоуста было странно даже подумать о том, что к нему можно так обращаться. А лейтенант к МакТавишу в жизни уважительным образом не обращался, уж так сложилось.       Позже повисла неловкая тишина — буквально. Ни тот, ни другой не говорили, просто молчали. На Соупа это точно не смахивает, обычно он заводила, а за язык тянуть небезопасно, вот и начинает со случайными людьми диалоги ни о том, ни об этом; но нынешняя ситуация, судя по всему, — исключение. Инициативы от сержанта не наблюдается, а лейтенант, в свойской манере прилежно, словно по отработанной тактике, молчит. И уже даже не смотрит на коллегу, лишь закрыл глаза, оставив ледники в радужках. — Джонни, — обращается к нему через систему наушников Гоуст, — какого цвета у тебя глаза? — К чему этот вопрос? — с недоверием косится Соуп на него, щуря глаза, чтобы тот не рассмотрел, хотя из-за тряски в вертолете все равно не видно ничего. — Узнать тебя лучше, не думал об этом, сержант? — видно, как он слегка улыбается через балаклаву, как Чеширский кот, — но не так широко и жутко. — Угадаешь? — МакТавиш впервые ответил в манере на «ты», после чего начал смотреть Гоусту прямо в глаза. — Ммм… Голубые? — в яблочко. Соуп перекидывает ногу на ногу, складывая руки на груди. — Угадал, — подчёркивает его правоту сержант, — а у тебя — карие? — Блефуешь, Джонни, — через балаклаву с черепом видно его прищур — смотрит прямо в душу, — знаешь же. — С чего бы вдруг? — невозмутимо спрашивает тот в ответ на обвинение, наклоняя голову на бок как лабрадор, на которого он изредка походил своим поведением. — Ты думаешь, я не чувствую твой взгляд на себе? — пауза. МакТавиш широко открывает глаза, смущённо опуская их в пол вертолёта сразу за этим. Слышно, как Гоуст хмыкает, после чего продолжает: — Ну что? Глаза провинившегося щенка?       Соуп не знает, как ответить: Гоуст не врёт. Он блефует. Знатно блефует, ведь знает, что глаза у лейтенанта — карие. И странно это осознавать, сидя прямо перед ним, сразу после его 'признания'. Его зажали в углу, а ноги сплели верёвкой, не давая возможности убежать — он в ловушке. И как ответить, он, собственно, не знает, лишь отравляет взглядом грязный пол вертолёта.       От смерти из-за перенапряжения его спасает резкое столкновение с землёй. Приземлились. И слава богу. Джонни сразу же скидывает с себя аппаратуру, не удосуживается даже попрощаться с пилотами и спешно уходит в сторону штаба — подписать парочку документов, в основном — о не разглашении. Роуч окликает его, мол, куда он так бежит. Но Соуп даже не разворачивается, лишь машет рукой и прибавляет скорости шагу.       Документы — максимально базовые, МакТавиш расправляется с ними за пару минут и выходит из штаба, направляясь на отдалённую парковку, где стоит его рабочая машина. Он не понимает, что его так смутило в признании лейтенанта, но ему точно стало не по себе — щёки в тот момент явно покраснели. Кто же знал, что его так просто смутить, причем таким глупым способом — поймать на мимолётном блефе. — И куда ты так бежишь? — за спиной слышен голос Газа, который пытается отдышаться. — Почему вас не было вместе с Гоустом слышно по общей связи? — Соуп встаёт, вспоминая взгляд лейтенанта, когда тот разоблачил его. Спокойный, как обычно, но с нотой флирта? Нет, скорее мгновенного презрения, сменившегося обратно в ту же секунду. Как всё сложно. — Брак был, походу, я никого не слышал, — нагло врёт Соуп, сам не понимая, почему — у него мурашки по коже бегают табуном от одной мысли про их разговор с Гоустом, — не знаю я. — А мне казалось, вы друг с другом как-то говорите, впрочем, неважно, — в следующую секунду начинается очередной несвязный поток историй про молодость Газа, вперемешку с детством, на которые Соуп уже выработал привычку отключать слух на момент их начала.       Подойдя к машине, он смято прощается с Газом, сделав вид, что выслушал все его истории. Тот лишь чистосердечно улыбается, желает удачи, разворачивается на пятках и уходит восвояси с гордо поднятой головой. МакТавиша мутит. Он опускает голову на руль, ложась в его центре и тяжело вздыхая — он не понимает, что с ним происходит. Соуп так лежит ровно до того момента, как в тишине слышно шипение рации. Блять. Он забыл отдать рацию.       Сержант нажимает на кнопку и ждёт пару секунд. Ему отвечают: «Я уже заметил, Джонни». «Мне её нести обратно?», мгновение тишины. «Оставишь себе». Narcissistic My God, I love it.

***

      Соуп точно в тупике. Рот кажется зашитым. Он крутит рацию в руках, смотря на неё скучающим взглядом — то ли боится, то ли… Хотя нет. Точно боится. Пальцы слегка дрожат: он не чувствует себя собой. Факт отпуска не скрашивает нервозность сержанта. Это кажется странным — за последнее время только сейчас паника настигла его. Буквально паника из-за этих чудных взаимоотношений с Гоустом. Он не мог сказать, что ему нравится, а что — нет. Просто не казалось привычным то, что до этого было весьма в порядке вещей.       Застряв в мыслях, он ненароком нажимает на кнопку на рации, активируя её. В ужасе глаза округляются, слыша знакомое трещание. Рация ловит сигнал. «Блять», — роняет Соуп и пытается её выключить — задвигает антенну, хаотично жмёт на кнопки, даже пытается открыть заднюю крышку: безуспешно. Секунда, две. «Ну выключись ты уже…» — смято бормочет он себе под нос, положив устройство перед собой на диван. — Приём, в чём дело, Джонни? — сердце бьётся дактилем, пропускает удар и словно… — Джонни? — замолкает. — Я это случайно, Гоуст, — голос едва слышно дрожит — всё та же поганая паника. — Хватит этой игры в догонялки, — Соупу страшно даже дышать, вновь тяжесть в груди охватывает его. — О чём ты? — руки закрывают лицо, кончики ушей краснеют, голос лейтенанта туманит взгляд, а движения словно тормозятся наручниками, разве что для всего тела. — О тебе, ты меня избегаешь, — рука опускается вниз, Соуп тяжело выдыхает, освободившись от оков паники. — Ты сам всех избегаешь, — и не врёт же — прав. Слышно, как Гоуст улыбается через рацию, обдавая холодом МакТавиша даже на расстоянии в несколько километров. — Не глуп ты, Джонни, — подмечает он и уже собирается что-то сказать, как сержант перебивает его: — Холодно, — рот остаётся открытым, он не думал, что скажет это вслух. Глаза закатываются на затылок от неудобства, делая оборот в триста шестьдесят, чуть погодя возвращаясь обратно. — Намёк на наши отношения, Джонни? — неожиданно заинтересованно отвечает тот, слышно, как он немного приосанился, словно первоклассник после замечания вечно орущей училки, — ничего личного, ты сам мне нравишься. — Что? Мне… — реальность ручьём бьёт в голову, признание ли это? Язык путается в направлениях, каверкая звуки, — ты о чём вообще? — Твой взгляд. Знал, что у меня глаза на затылке? — Гоуст бросается риторическими вопросами, потакая запутавшемуся Джонни. — Я искренне не понимаю, про что ты говоришь, — опять-таки вроде он и прав — действительно не понимает ни слов Гоуста, ни их мотива. Но едва ощутимая часть собственного 'Я', истошно орёт. То ли от счастья, то ли от стыда. Медленно понимание приходит к нему, кончики ушей краснеют, а сердце начинает биться едва ли не в предсмертной агонии, оставляя трещины на рёбрах. — Хм? Джонни, не будь так холоден ко мне, как я к тебе, — голос лейтенанта берёт шёпот, чуть ли не шипя как гадюка — и правильно делает. Дрожь в ту же секунду пробирает сержанта — кровь из мозга уходит ниже, прямиком под живот, истошно проходясь по тазу, а затем ниже. — Если ты перестанешь, то так и быть, — отлив крови от головы всё-таки, походу, повлиял на его ход мыслей, и вместо чего-то адекватного он говорит это, даже не сразу понимая, что сказал. — По рукам, — блять. Гоуст сразу же сбрасывает связь, скорее всего ехидно улыбаясь по другой конец провода — больно на него похоже, хотя не факт, что он улыбается, когда один вообще.       МакТавиш сползает на пол, тяжёло дыша. За эти три минуты он едва остался при себе, будучи зажатым даже обычной речью. На моменте, когда Гоуст попросил не быть таким холодным, он чуть не застонал от удовольствия. Он сходит с ума, это точно какая-то одержимость, если не хуже. Веки тяжёло закрываются, оставляя его наедине с мыслями. В них лишь тяжёло дышащий лейтенант, нависающий над Соупом, шепча непотребные вещи ему на ухо, а тот лишь тихо дышит, боясь худшего.       Рука, не слушаясь, сама опускается под ремень всё тех же армейских штанов и за пару движений высвобождает копившееся в течение недели напряжение прямо в чёрные боксеры. Он наконец-то отдышался, ловя себя на мысли, что он идиот. Сложно быть Соупом, тем более таким, который не может устоять перед своим влечением и любопытством.       Перчатки на руках снимаются и летят куда-то на диван, несмотря на то, что одна из них заляпана спермой. Нужно срочно освежить мысли. Джонни достаёт коробку апельсинового сока из холодильника и отхлёбывает прямиком из горла, почти опустошая её. Вкус такой, словно он только что почистил зубы. Он морщится от кислоты и убирает его обратно. До этого сок казался вполне обычным: действие ли это чудотворных речей Гоуста или с недавних пор присущий ему бред — неясно. Всё равно МакТавиш в убытке.       Это кажется дурным сном, действием наркоза, путающего мысли, но Соуп спустя почти неделю понимает. Он по уши втрескался в Гоуста, и с каждым днем… нет… часом, ему только хуже. Если даже от обычного, казалось бы, разговора его организм перестал соображать, руководствуясь инстинктом спустить пар, то не стоит говорить, что с ним будет через несколько дней. Даже факт того, что он вполне может переждать грозу, оставшись в нагретом местечке, не особо греет его душу. Как-никак это Соуп, и весь этот океан чувств совсем скоро дойдёт до бедной Венеции, которая, скорее всего, утонет в нежных чувствах с небольшой примесью отвращения к своей тупости и грязных мыслях. В какой-то момент ему даже стало жалко итальяшек, хотя это даже звучит глупо.       Стоит проветрить мозги. Наверное. Он полагает, что это ему поможет, хотя до этого никогда не помогало. Впрочем, такой ситуации не было ещё за его не самую продолжительную на данный момент жизнь. Как-никак он не сорокалетний старец, стремящийся рассказать всё о собственной молодости, ведь та пришла к нему совсем недавно: казалось, вот вроде высшую школу окончил. Но набухаться хотелось знатно — права уже имелись на то.       Еле как вылезая из квартиры, МакТавиш садится в рабочую машину, вбивает в навигаторе ближайший бар и в ту же секунду жмёт по газам. Из опущенного окна потоки воздуха обдувают его лицо, волосы, которые он совсем недавно помыл и оставил без лака на этот раз, небольшими колосками устремляются назад. Радио громко играет какую-то зарубежную песню, скорее всего, азиатскую, ведь её он совсем не понимает, за исключением парочки фраз, часть которых глотается под влиянием акцента. «Прямо как у Гоуста».       Тачка резко тормозит, Соуп остановился на парковке где-то поодаль бара — боялся того, что из-за новенького вида малышки её непременно грабанут. Уж лучше он пройдёт несколько лишних метров, чем останется без машины и с выговором на работе.       Входит в заведение он навеселе: показательно звеня ключами, на которых висел брелок принцессы-жвачки из «Времени Приключений». Таких мелких и странных вещиц у него было сполна, например, тот же самый брелок, картонка с селфи какого-то китайца, которую подарила девочка, имени которой он даже не знал; дома на полках у него были спрятаны небольшие фигурки из киндеров, которые он коллекционировал, будучи совсем маленьким. И, о! Самая раритетная вещь в его коллекции хлама — пластинка какой-то классической песни, которую он даже не мог проиграть, потому что проигрывателя не было.       В баре жарко и душно, смесь наинтереснейших запахов воротит внутренности, кишки в отвращении сворачиваются в узел, почувствовав запах рвоты вперемешку с запахом пота и вони от огромного набора разных духов. Он проходит за барную стойку, показательно закрывая нос и смотря жалостливыми глазами на бармена. Тот протирает стакан несвежим полотенцем, сдувает влажные от пота волосы, сбивающиеся на лбу, пытаясь от них избавиться. Очки с неудобной на вид оправой съехали по переносице, едва ли не падая. — Что будете заказывать? — спрашивает тот, наконец поправляя оправу движением руки, сдвигая её так, что ещё с десяток секунд она не будет съезжать. Его глаза кажутся пустыми, без блеска, как у Роуча, Газа, в конце концов — Гоуста. — Э… Вино? — бармен усмехается его выбору, понимающе кивает, несмотря на усмешку ранее, и наливает добротное количество красного пойла в гранёный стакан, который только что протирал. Сверху, прямиком на вине, видны небольшие разводы — то ли от мыла, то ли от жира. Чёрт бы его побрал ехать сюда ещё раз. Он тяжело вздыхает, как на его телефон ему пишет Газ. — Братва, ну как ты? Отпуск с двух недель до одной сократили. — Серьёзно?! Ну и пидоры в управлении!..       Соуп убирает телефон в карман, с усталостью смотря на очкастого бармена, обслуживающего какого-то мужика размером с самосвал. Скучающе сержант приставляет стакан к губам, медленно глотая второсортное пойло. Он, наверное, опрометчиво поступил, выбрав именно этот бар. Выпив до дна, он чувствует противный кислый привкус — ну и дерьмо же здесь алкоголь. Но ехать куда-то уже не хочется, поэтому он заказывает вторую — не за одной же порцией он сюда пришёл. Только настроение от похода в бар и каждого следующего заказа не поднимается, наоборот, скатывается куда-то совсем глубоко, из-за чего Соуп вынужден заказать себе такси до дома. Насрать на машину, Роуч неподалёку живёт — заберёт.       Спустя почти час он вываливается из заведения в очень хорошем расположении духа, попутно икая своим весьма радостным мыслям. После гадкого вина в ход пошел не менее гадкий коньяк, а вечер в баре не из мира того был завершён двумя шотами с водкой, больше похожей на спирт. Но ему было весело. Крайне весело. Кривая улыбка и шатающаяся походка, в башке один огромный клубок. Если он не в стельку, то всё равно как никогда близок к подошве.       Таксист косо на него пялится, понимая, что его ночные поездки никогда не поменяются и стоит задуматься о том, почему он так живёт. Соуп вжимается в кресло от быстрого набора скорости и, по ощущениям, всего через минуту оказывается на пороге квартиры, хотя в лучшем случае прошло полчаса, если не больше.       Он не помнит, как оказался внутри, его накрыло, как будто он школьник, распробовавший фруктовое пиво впервые.       Проснувшись, Джонни еле как поднимается с дивана. Башка гудела, будто ей забивали гвозди, а перед глазами троилось, если не… а? Ноги путаются, и он падает прямо на новенький паркет. Это же сколько он вчера выпил? Вроде не впервые бухает, но даже сейчас херачит, как будто он только вышел.       Еле как МакТавиш встаёт с пола и, переваливаясь с ноги на ноги, добирается до кухни, там выпивает таблетку Аспирина из наполовину пустого блистера, который с ним живёт душа в душу уже год. А в холодильнике словно по заказу есть полная бутылка колы, не минералка конечно, но сахар никогда не помешает. Ведь это так работает?       Но ни спустя полчаса, час, ему не становится лучше. Ему это кажется чересчур странным — обычно он огурчиком сразу после привычных процедур, а тут вот как. Ещё и руки непривычно сильно трясутся, сложно даже пульт удержать, когда он листает сериалы на Нетфликсе, не в состоянии определиться, с чем ему провести сегодняшний день, умирая от похмелья.       К вечеру ничего не проходит. Теперь он серьёзно взволнован — что-то явно не то. Он роется в домашней аптечке и находит нужный прибор — алкотестер. Их выдали на работе, понимая, что они совсем не дети, но, чтобы быть уверенными в их чистом уме, оставили эту пресловутую дудку в качестве подарка. К ужасу Соупа, результат практически нулевой. А даже от самого дерьмового бухла он отходит достаточно быстро. Походу, кому-то очень понравилась смазливая прическа МакТавиша, и того решили угостить «За счёт заведения».       Возник вопрос: «Когда меня успели накачать?», — потом ещё, и ещё… Реальность словно вышибла мозги на стенку — туда точно не стоило ехать. К тому же добросердечный подкидыш неясно, сколько действует и насколько он щедр на воздействие. Нет, к сожалению или к счастью, Соуп и до этого принимал запрещённую херотень, изредка и не особо метко, так, скорее за компанию, но его никогда не накрывало настолько, что он даже ходить нормально не мог, не то что мыслить всецело и здраво.       К тому же всё вчерашнее веселье как ножом срезали — не чувствовалось ни капли радости от новой и интересной новости, которая обрекала короткий отпуск на пиздостарадания за просмотром сериалов и поеданием снеков на недавнюю зарплату. Но то, что счастья как и не было, ощущалось странно, обычно после таблеток все либо просыпаются в крайне херовом расположении, либо в крайне хорошем, изредка, но некоторые вообще не просыпались. — Бля-я-ять… — протяжно выдохнул тот, подытожив все спутанные, как спагетти на следующий день после готовки, мысли, и плюхнулся обратно на диван. — Вызывал? Знал, что в рабочей атмосфере сквернословить — не к добру? — чего? Чья-то не особо аккуратная задница каким-то образом включила рацию, снова связывая их с Гоустом, как вчера. — Я случайно… Э? — язык не слушается: бьется о нёбо, некотролируемо дергается из стороны в сторону, как бык на родео. Да что же происходит?! — Пьяный? — спрашивает лейтенант, голос непривычно обычный, странно чувствовать от него какую-то словно домашнюю атмосферу — это же Гоуст. — Как бы вы-ы-ыразит… — мысль обрывается, Соуп не понимает, в чём дело и ведёт бровью: совсем ничего не получается. Слышен встревоженный вздох через рацию. — С тобой всё в порядке, Джонни? — и снова как по кругу. Под рёбрами туго ноет, глаза закрываются, а во рту становится сухо. — Ох, если бы, — он чешет затылок, перекатываясь на диване на другой бок. — Ты пьян? — непонятно, почему тот так интересуется этим, в голосе неподдельное волнение — не кажется ли это ему из-за наркоты? — Чуть хуже, — сухо отвечает Соуп. — Не говори, что… Ну ты и придурок, Джонни, — он разочарован? — Мне вчера это… подсыпали, походу… — мямлит МакТавиш. — К тебе приехать? Как себя чувствуешь? — Не знаю… Хуёво… — голова от чего-то разнылась, болели даже волосы. — Жди, скоро буду, — Соуп недоверчиво косится на рацию. — Зачем? — спрашивает тот. — Действительно, — сухо огрызается тот и обрывает связь.       Ох и нашёл же он приключения на свою голову и недельный отпуск. С болезненным стоном он откидывает рацию, и от неё, кажется, что-то отлетает, но он не соображает и снова переворачивается на другой бок, тяжело дыша, зная, что вот-вот перед ним будет стоять чёртов Гоуст. The night shone upon the two The beautiful black eyes, diving deeper in

***

      Гоуст стоит перед ним всё в той же балаклаве с дебильным черепом на ней. Взгляд укоризненный, карие глаза светятся ржавчиной, хорошо это или плохо, он не знает. Он давит присутствием, как будто раздавливая массивным ботинком тлеющие угольки в виде вчера полыхавшего Соупа. В этот раз в нём что-то не то, если закрыть глаза на то, во что он одет — чёрная кофта и серые спортивные штаны, которые, на удивление, выглядели очень свободными даже на Гоусте.       Точно, глаза не намазаны сажей — или чем он там это делает? И теперь видно кожу его лица, совсем малую часть, но видно. Нет, видеть кожу лейтенанта это не табу, не подумайте, во время тренировок он обычно ходит в безрукавной майке, из-за чего видно его руки, покрытые тонной татуировок.       Но вот лицо… Он никогда не видел даже столь маленькой части его лица, исключение — подбородок, который однажды после касательного ранения был залит кровью, из-за чего, скорее всего, там остался шрам. Как же странно и непривычно это ощущалось, словно стёрлась граница работы, службы, а личное пространство стало общим, ведь вряд ли Гоуст ездил ещё к кому-нибудь спасать чужую задницу от наркотического опьянения. — И что же произошло? — наконец спрашивает лейтенант, косясь через отверстия для глаз. — Ну… подсыпали? Добавили сразу? Я не знаю, бар всё равно парашный был… Всё из-за злоебучего навигатора, — выдыхает тот, медленно проходя вглубь квартиры и без сил валясь на диван. Времени уже почти двенадцать ночи, хочется спать — но не хочется не проснуться, уж как-то сильно вкалывает эта хрень даже спустя почти сутки. — Смотреть в оба надо, — он садится на диван, прямиком возле сержанта. Тот всё ещё после вчерашнего дня не переделал свою привычную прическу, всё ещё валяясь с распущенными от отсутствия лака волосами, — и насколько тебе плохо? Может, капельницу поставим? — Не стоит, — отмахивается тот, — мне херово, но не настолько, — настроение с каждой секундой ухудшается — вряд ли от самочувствия, просто становится невероятно не по себе. В голове всплывают сквозь клубки мыслей какие-то сумбурные тёмные кадры из жизни. Только сейчас мозг вспоминает про самые чёрствые и плесневелые моменты, про которые и не хотелось даже про себя думать, не то что вспоминать. Предательски перед глазами висит сцена, где Гоуст перерезает какому-то парнишке горло, который, испугавшись, заорал, несмотря на то, что его грубо заткнули тряпкой во рту. Соуп не знал, зачем лейтенант так поступил — мог бы и успокоить, но, походу, это бы просто стало тратой времени, ведь так?       Душащее чувство вины вновь сжимает пальцы с потрескавшейся кожей на его шее — вздохи становятся тяжелее, зрачки расширяются ещё больше. Гоуст этого не видит — МакТавиш лёг лицом в подушку, скрывая все эмоции от глаз лейтенанта. Как же он тут не вписывается, такой громоздкий, чужеродный и как будто исторгающий негатив. В голове прокручиваются все разы, когда он без раздумий кого-то убивал, то свернув шею, то приставив дуло к виску, сразу же после этого вышибая мозги на кафельную стену. Неужели он ни разу не задумывался перед тем, как это сделать?       Соуп убивал редко, но при каждом разе его терзали сомнения по поводу его жизненного пути и не пожалеет ли он об этом позже, и это было странно, он ведь солдат по контракту, находится под наблюдением у психотерапевта и до этого самого момента его всё устраивало, колебавшись лишь в моменты вершения судьбы людей, которые явно свернули не в нужную сторону, окунаясь в криминал с головой. Он противоречит сам себе. Его терзали упрёки внутреннего «я», но ведь и он сам был от него далёк, если обдумывал, правильно ли он поступает. Как же всё сложно.       Гоуст гладит его по щиколотке, Джонни удивлённо хмыкает, отрывая голову от подушки и пялясь на лейтенанта. — Что ты делаешь? — тихо проскулил Соуп. — Хм? Разве это не должно успокаивать? — в недоумении спрашивает тот, честно не понимая, в чём проблема. — Нет, — Джонни снова падает в сложенные руки, утыкаясь носом в щель между подушками. Ощущение прохладной кожи перчаток Гоуста сразу же исчезает, оставляя того ни с чем, кроме жаркого воздуха внутри квартиры. Всё это до абсурда странно: неожиданное появление Гоуста, его лёгкие прикосновения и неоднозначные взгляды — ему стыдно за Соупа? Стыдно за то, что тот непредусмотрителен?       Чувство слабости и откровенной уязвимости одолевает того, лёгкие складываются втрое, оставляя того без воздуха. Ком в горле, занозы в глазах, иголки под ногтями. Тело горит под действием наркотика, походу, начался отходняк, и его ожидает худший аншлаг его жизни.       Лейтенант встаёт с дивана, скидывая с себя ногу сержанта, и громко хозяйничает на кухне, скорее всего, ища что-то. Через несколько минут к нему подходят с кружкой воды и аспирином, который уже давно растворился в ней. Он скомкано отнекивается и, услышав недовольный вздох свыше, зарывается в складки меж локтей ещё сильнее. Наверное, так пагубно действует именно наркотик, ведь никаких депрессивных срывов и уж тем более навязчивых мыслей у него никогда не было. По-другому своё состояние объяснить сложно, но не невозможно.       Либо организм спустя столь долгое время работы дал слабину, либо он просто медленно загибается в опасном окружении, а телу это крайне не нравится. Впрочем, ему тоже. — Знаешь, быть слабым в глазах других это не плохо, — лейтенант снова присаживается возле него, начиная говорить, — не все же идеальны, ведь так? — слышно, как тот трёт подбородок через балаклаву, после чего продолжает: — даже Дуа Липа проёбывалась. — Она тут каким боком? — неожиданно для себя зло прыскает Соуп. — Ты на неё похож отдалённо, — он хмыкает, — такой же безнадёжный романтик, — МакТавиш раскрывает глаза от удивления, всё ещё лёжа у себя в руках. — Я не могу найти в себе силы признаться, — погодя с десяток секунд, отвечает он, ненадолго погрузившись в размышления. — А это того стоит? — жирная точка. Нет, жирнейшая точка. Гоуст всё знает — просто так бы не начинал. Мухи в голове долбятся в нейроны: как можно было так проебаться? Что его выдало? Безудержное веселье, воодушевлённый голос, дрожащие пальцы рук? Прикусив нижнюю губу, он не сдерживается и едва слышно шмыгает носом, чувствуя, как влага собирается в уголках глаз. Почему он плачет? Блядские наркотики.       Как-то непривычно: плечи дёргаются от всхлипов, нос сжимается, держа в себе влагу, а глаза — нет. Плакать с каких-то пустяков точно не было в его манере — даже наркотой это сложно оправдать, наверное, это слабина. В голову приходит идиотская метафора на буррито — не дай ему размокнуть, а то останется лишь каша. Но он не чёртов буррито, а тем более не каша.       Спиной чувствуется взгляд лейтенанта, не обычный холодный, скорее понимающий, но не оправдывающий, как будто мать смотрит на провинившегося сына. Только вместо матери сидит стокилограммовый мужик в маске, а на месте сына — парень с распущенным ирокезом.       «Стоит ли это того», — крутится в башке, травя мозги и выходя через нос. Мысли распутались, создав одно общее полотно, на котором как кровью по белой майке написано «слабый». Терзания ничтожности — глупое дело, но сейчас другого и не хочется. Только, наверное, чтобы Гоуст ушёл. Слишком его присутствие давит, без него бы Соуп уже точно разревелся.       Тому либо надоедает, либо становится не по себе, и он наконец подаёт голос: — Ну и чего с тобой происходит? — он совсем на себя не похож, хотя они оба на себя не похожи. Как будто с момента вчерашнего разговора они стали как давние знакомые, но по факту они никогда вроде и не контактировали особо, лишь миссии да двусмысленные взгляды друг на друга в качалке. Рация казалась проводником между ними — проводом жизни, связывающим их в единое целое, но рация работает только на миссиях. Из-за этого они не общаются вне работы? Наверное.       Гоуст снова кладёт руку на Соупа — в этот раз на спину — и медленно поглаживает. Эти невесомые касания кажутся солью по ранам от его слов. Хочется смыть, но воды поблизости нет. И к тому же МакТавиш — мазохист. Ему нескрываемо нравится эта странная близость, несмотря на её около-табу реальность и то, что он уже пообещал внутреннему себе держать расстояние в следующий раз. Тут уж два варианта развития событий, Джонни это безнадёжный романтик, а Саймон жертва его пиздостраданий, или же Саймон энергетический вампир-нарцисс, сосущий калории через мысли всё такого же безнадёжного Джонни. — Не держи в себе, — тяжело выдыхает Гоуст как командой. И Соуп не сдерживается. Выливается всё, что копилось долгие полгода. Всё из-за наркоты, любви и чёртового Саймона Райли. Только сейчас он подметил про себя, как начал называть его по имени — границы дозволенного точно стёрлись, остались лишь они. — Почему ты это делаешь? — сквозь ежесекундные всхлипы и потоки слёз спрашивает МакТавиш, вытирая глаза рукавом. — Ты мой коллега, разве я не должен тебе помочь в сложной ситуации? — коллега. Даже не друг, не знакомый, приятель; всё, что есть у Джонни, — вагон признаний и звание коллеги в глазах Саймона. Он не знает, почему факт того, что симпатия невзаимна так ему солит кровь — ни от девушек, ни от парней отбоя нет, и даже сейчас ему, уж наверняка, в сотый раз пишет какая-то фитоняшка с просьбой выйти с ней на ужин, увидев одну из фоток, где он показывает рельефный пресс в грязное зеркало. — Коллега, — Саймон тяжёло вздыхает, понимая, о чём речь. Он терпеливо трёт переносицу, не прекращая гладить спину Соупа. Подождав пару секунд, тот встаёт с места, слегка отряхивает футболку и хватает Джонни за край футболки, поднимая с дивана. Тот, не ожидав такой инициативы, даже слегка вскрикивает. Его ставят на ноги. — Джонни, тебе нужно успокоиться, — тихо просит он его. — Ты же знаешь, что это совсем не так работает! — хочется кричать на Саймона. Он первый подвернулся как возможность извергнуть вулкан эмоций, он знал, на что шёл, пока ехал к нему. — Знаю, — он удивительно спокоен, руки, держащие Соупа за плечи, сжимают их, не сильно, скорее нежно. — Почему ты вечно даёшь какие-то надежды? — он громко всхлипывает, теперь ни разу себя не сдерживая; слезы текут по щекам и капают с острого подбородка. Он не думал, что будет плакать перед Гоустом, но действие наркотика, давление со стороны и чёртова влюблённость запудрили мозги. — Ну что ты несёшь? — устало спрашивает тот.       Джонни молчит. Он попал впросак. Руки его больше не держат, он медленно опускается на пол и закрывает глаза. Больше нет громких всхлипов, есть лишь тихие удары капель слёз о паркет и тяжёлые вздохи. Стыдно. До жути стыдно. Он понимает, что показывать эмоции это ни капли не странно и нет ничего плохого в слёзах, нет ничего плохого в грусти и безнадёге. Но ему стыдно.       Вся эта сцена до жути вычурная и странная, не думал он, что сегодня будет плакать, сидя на коленях перед Саймоном. Тот снова подаёт голос: — Джонни, — тихо, с чувством, — пожалуйста, хватит себя мучать. — Я дал волю себе, — на выдохе отвечает он. — А я не могу позволить себе такое, — неожиданно отвечает Гоуст, садясь возле него. — Ты что имеешь в виду? — Соуп не верит. Не может лейтенант говорить такое — он сам себе начальник, только Прайс может им управлять, и то делает он это совсем неохотно. — Знаешь, все твои поглядывания, флирт через рацию, то, как ты порой не замечаешь, как пялишься на меня, — перечисляет Саймон, — ты думал, я не понимаю? Я, конечно, не совсем старик, но и совсем не глупый, — он кладёт руку МакТавишу на плечо и пододвигает чуть ближе, — табу. — Любить — это табу? — переспрашивает Джонни. — Любить тебя — табу, — он встаёт, опять поднимая его следом. — Не говори, что… — и снова слёзы. Он не может успокоится.       Они смотрят друг на друга: Соуп — в поганую балаклаву, Гоуст — в заплаканные и красные глаза. Безмолвно проходит почти минута, Джонни дрожащим голосом заканчивает мысль: — Это правда? — он знает, что Саймон его понял. Знает, ведь видит, как его глаза блестят то ли от радости, то ли от какого-то нечеловеческого шока. Он кладёт руку на его щёку, закрытую тканью, и медленно ведет ладонью по ней. Он, как громоотвод, ловит молнию огрубевшими и покрытыми мазолями пальцами, берёт на себя молнию, бушующую от чувств. Да, Гоуст холоден и молчалив, совсем закрыт ото всех, но не безчувственен. — Да, — всего одно слово, и Соуп надламывается, надламывается под напором чувств, копившихся слишком долго. Саймон молча наблюдает за тем, как Джонни убирает руку, тихо вздыхает и застывает на месте, как будто ожидая худшего. Гоуст вздыхает, не отрывая взгляда. — И как долго? — у него краснеют щёки, уже кажется, что совсем не наркотик мутит его, а чувство тяжести внизу живота, полудохлые бабочки расправляют крылья после целебной микстуры из сиропа солодки и гексорала. — С того момента, как ты сказал, что можешь и лучше, — Саймон улыбнулся сквозь балаклаву, ткань неровно дёрнулась, показывая его эмоции. Всё это время Соуп не переставал лить слёзы, и они только усилились после признания. Лейтенант около секунды смотрел на сержанта, потом зацепился пальцами в перчатках за край маски и слегка поднял её, показывая розовые губы и подбородок с небольшим шрамом, на челюсти был наклеен небольшой пластырь, а чуть правее виднелся уже сходящий синяк. Он нагибается к плачущему Джонни, осторожно кладёт руки по бокам шеи, большие пальцы перемещая на щёки, и осторожно целует. Сначала палящую от жара и стыда щёку — слева, осторожно касаясь уголка губ, затем чуть выше, бережно целуя уже небольшой шрам на скуле, больше походящий на родимое пятно. Джонни звучно хватает носом воздух, закрывает глаза от волнения, слегка кивая головой вперёд. Саймон слегка сжимает его щёки и рачительно прикасается губами ко лбу, вдыхая запах его кожи и волос. МакТавиш сжимается, Гоуст вытирает слёзы, катящиеся по щеке, перчаткой и отстраняется от Джонни, — как себя чувствуешь? — Одурённо, — на выдохе отвечает он и открывает глаза. Смотрит на нижнюю часть лица Саймона, изучает все тонкости: небольшие шрамы, микро-синяки и родинку на щеке. Губы сухие, наверное, из-за балаклавы, но совсем не потрескавшиеся; кожа бледная, прямо как и его руки. А глаза — словами не передать, как ими хочется восхищаться. Внезапная смена настроения настораживает Джонни, ему страшно из-за того, насколько он сейчас беззащитен, показав свою внутреннюю беспомощность, единую, как фарфоровая ваза. Но Саймон бережен с ним — осторожно изучает, ищет границу дозволенного, которая уже давным-давно пропала в Айове. — Я тоже, — лейтенант тихо хихикает и заново целует, в этот раз в губы. Не глубоко, не горячо, просто… нежно и любопытно. Он нашёл границу. Он доехал до чёртовой Айовы и откопал её, добравшись до заколоченного досками сейфа и подобрал пароль — Love Dive. И Соуп целует в ответ, не истошно прижимаясь, лишь легонько берёт инициативу, которую ему навязали. Странно. До ужаса странно.       Он ломается. Третий раз, но ломается. Не сумев устоять перед влечением и игрой в прятки. Сносит крышу от противоречивости чувств. Наркотик выветрился, оставив его наедине с тем, кто казался ему недосягаемым, закрытым на замок. Но закрытый замок оказался только на нём. И Саймон, открыв его, дал волю чувствам, окунулся в них с головой и вытащил его. И от этого так хорошо, что колени трясутся, позвоночник не держит его вес, а пальцы на руках немеют. Он задерживает дыхание и погружается в любовь. You into me, me into you Hold your breath, love dive