Слепящий дурман

На этот раз инициатором встречи оказывается Дазай, обычно получающий весточки от безликих крыс Йокогамы: их настолько много, что даже нельзя отследить — каждая теряется в неконтролируемой и безликой толпе из множества серых мышь. Осаму, однако, удивляет своим решением стать более активным до игр котом. Достоевский получил смс-ку на свой левый запасной номер и это очень тактично со стороны детектива, хотя русский до последнего уверен, что прямо на него выйти не смогут. Слишком ловкая и изворотливая крыса. Адрес пренадлежал очередному отелю на окраине города, и гадать об имени отправителя даже не приходилось нужным, все и без того очевидно, но Федора приятно озадачили в эти секунды, несмотря на то, что телефон по большей части был запасным, от того и не рабочим, но найти его... для такого, как Дазай, больших трудов не стоило, на самом деле. Он до последнего верил в неопределённость детектива, однако что же решило склонить его чашу весов, хоть и на жалкие пару дней? Итак, милый Саму предлагал встретиться ближе к восьми в полной глуши. То ли в намеке самому трахнуть русского, то ли слишком уж сильно желая быть им самим трахнутым, то ли и вовсе решив убить Достоевского, возможно, даже после секса. Но рассматривать вариант покушения бессмысленно: это не интересовало ни одного из них, но от некой заинтригованности не избавляло. С их прошлой встречи не прошло даже месяца, на самом деле, и Федор ещё только соображает, почему так быстро, даже как-то не заподозрив о мстительности Осаму. Русский до ужаса пунктуален. Стучится три раза исключительно из норм приличия, и смело открывает не запертую дверь, прекрасно зная, что его ждут. Номер выглядит крайне скудно, минималистично и бледно, но кровать достаточно широка, чтобы позволить как следует заняться телом партнёра. Дазай переводит взгляд в сторону источника звука шагов, обрывая свои мысли, и расплывается в приветствующей Достоевского улыбке, больше похожей на слащавый многообещающий оскал, но русский не боится и прямо за собой закрывает дверь, добровольно запирая себя в клетку с неожиданно пробудившимся хищником. Карие глаза всепоглощающи и очень темны, но кровожадно блестят чем-то алым, словно Дазай мысленно разрывает Федора на части нечеловеческой силой. Будто заживо потрошат, но можно ли было осознанно лишить себя игрищ с человеком, способным пронять тебя с головы до пят, мыслящим практически идентичным способом? Фёдор, смотря на Осаму, всегда глядит в зеркало, но едва ли это лишает Обнулителя индивидуальности и своего шарма обречённости. — Добрый вечер, — брюнет ступает вперёд, цепляясь взглядом за небольшую бутылку спиртного на прикроватном столике рядом. И ждёт объяснений задумки. — Привет, Дос-кун! Я подготовил для тебя сюрприз, — Осаму хлопает справа от бедра, думая, что было бы славно, если бы Крыса села к нему на коленки, но это лишь вопрос времени. — И, конечно же, не большую игру, от которой ты просто не сможешь отказаться... Приглушенное рычание под конец вырывается словно само, и Фёдор не сдерживает насмешливого взгляда — с каких пор Дазай уверен в победе при споре с самим Демоном? Японец ловко достаёт из ниоткуда колоду карт, явно припрятав в одном из рукавов или в самом удобном из целого множества карманов, воодушевленно промурлычав: — Пьяный дурак исполнит любое желание победителя. Достоевскому же на это остаётся только скептически поднять бровь: не то, чтобы он совсем не пил, но предпочитал к напиткам с градусом лишний раз не прикасаться — только мозги тормозит, а они нужны всегда. Едва ли он был по-прежнему рационально мыслить при опьянении, ведь был совсем к нему неустойчив и это приводило к большему количеству промахов. Но Фёдор не рассматривал своё поражение в вариантах будущих событий. Не с Дазаем, в худшем случае они всегда выходили в ничью. Поэтому вопрос стоял о награде, и хотелось бы выбить козыри из оппонента прежде, чем он их положит сам. — Не пью. Осаму хитро щурится. — Я знаю. Брови сводятся к переносице: Фёдор все правильно расслышал, или у Осаму появилась тяга к подчинению? Или.. Все куда примитивнее, но у него аргументов стоять на своём не остается. Он и не собирался, в прочем, но ход ни к чему не привел, оставив ни с чем, но тем же и интереснее, правда? Никогда не знаешь, что Дазай выкинет на этот раз, и именно за это с ним было интересно. Резкие, спонтанные мысли, дающие обходные, окольные, но не предсказуемые пути. Это восхищало и порой очень раздражало. Дазай сам мог стать новой переменной в своём же плане, когда Фёдор до нужного момента что-нибудь надёжно прятал. Мог ли Дазай уже знать, что Фёдор в очередной раз планировал вывернуть его, обнажить всю внутренность и ей же обжечь его собственный разум? Наконец принять, что болезненное облегчение вяжется только с присутсвием Демона? — И все же, ради чего ты так готов сыграть со мной? Ему подмигивают. — Пускай это останется в секрете, Дос-кун. Не слышу, чтобы ты тоже делился своими планами насчёт меня, так что это будет честно. А чтобы было ещё честнее, я приобрёл новую колоду! ...Кажется, Дазай помнил о фотографической памяти Достоевского. Однако она бесполезна с вещами, которые он видит впервые, хотя по потёртостям можно было бы что-нибудь предположить. — Как скажешь. Русский даже не рассматривает бутылку, будучи уверенным в том, что и не возьмёт ее; садится на кровать, следя за руками тусуюшего карты Осаму, но как бы лиловые глаза не присматривались, ничего подозрительного найти не смогли. Дурак, прежде всего, полагается на везение. На самом деле это качественная перетасовка карт, но просчитывать любые их очереди — бессмысленно, слишком много вариантов и труда в пустую, поэтому приходится работать как с данностью: выпадет туз, шестерка или козырь — это и есть везение, слепо полагаться на то, что сам контролировать не можешь. Благоприятное стечение обстоятельств, которые можно не учесть ввиду своей физической ограниченности, — нельзя видеть две картины одновременно, если обладаешь лишь одной парой глаз, — и есть удача. — Не веришь мне, Федор? Как не вежливо с твоей стороны. Хочешь посмотреть их? Достоевский тянется к картам, и Дазай удивлённым не выглядит. Значит, как бы не задумал сжульничать, предвидел, что карты проверят. А русский и правда пересчитывает карты, ровно тридцать шесть, и проверяет масти с цифрами и числами. Все в порядке. Дазай даже с усмешкой на губах рукава закатывает, обнажая белые бинты и не давая поводов усомниться в своей честности, но факт того, что начал именно все Осаму, не даёт покоя. Пока не пойман — не вор, и Федор должен словить японца на грязном жульничестве, хотя бы ради новой игры ради. Не дать Дазаю того, чего он так хочет, хотя, если бы наказание за проигрыш показалось брюнету перспективным, он бы намеренно проиграл. Поэтому об этом ему и не говорят: это не интересно, а взбудораженность Дазая необязательно кричит о том, что Федору не понравится. У них одинаково извращённые вкусы и где-то они даже плотно переплетаются. Слишком много касательных и пересекающих. Пьяный Осаму... вспомнит ли он о том, через что заставят его пройти ещё раз? Пьяный Осаму более честный и более внушаемый, скорее всего. За ним будет интересно понаблюдать. Достоевский перетасовывает карты, козырь — черви, Дазай — раздает. Он прожигает взглядом рубашки карт, и Федор от них, честно говоря, не в восторге, хотя не придает значения: азарт берет свое. Непредвиденные обстоятельства оживляют холодную кровь, и как бы Федор не любил класть под себя смягчающие подушки, что-то в риске привлекательное было. Русский не опровергает своего предположения, что фигура Дазая играет заключительную роль в этом. Игра начинается безобидно. Идёт поочередный размен карт и попытки накопить козыри. Одновременно с этим Федор запоминает битые фигуры отмечая, что Фартуна к нему совсем не благосклонна: все мелкие черви, попадающиеся к нему в руки, приходилось пускать на карточную бойню от трех-четырех с горем пополам отражённых карточных гвардейцев, словно Дазай знал о сердцах и намеренно выбивал их из него, возвращая приём издевательским бумерангом, припасая в своих рукавах самых сильных вальтов, дам и королей, если не тузов — отдавать за обычные жалко, вот и не кладет все. Достоевский мысленно выдыхает. Он не сомневался, что на победу шансы оставались, но статистически они уменьшались даже с гордостью Осаму, пускающего козыри на отсутствующие масти. Не повезло с пиками, потому что они почти все проходят через Федора, пока он в какой-то момент не замечает одну деталь. — Ты уже клал десять черви. Брови вскакивают наверх в притворном недоумении, явно потешаясь. — О, правда? Наверное, Федор должен злиться от того, что его пытаются обдурить так просто, но только откладывает карты лицевой частью вниз и берет карты с другой стороны. Перебирает. И ничего не понимает. Когда Дазай успел все провернуть? Достоевский в свои ошибки не верит, но хочет ещё раз пересмотреть карты. С безмолвным шоком понимает, что в бито не достаёт ещё нескольких карт. Считает пачку, свои и карты Осаму — выходит тридцать шесть. Возвращается к бито и на третий раз понимает, что здесь есть буби, которые не попали на игровое поле. Шатен, в свою очередь, не скрывает непринужденного и вместе с этим крайне довольного вида. Почти впервые он наблюдает Дос-куна таким удивлённым. Первый — когда его решил взять прямо на пороге в одну из прошлых их встреч, а до этого лишь Федор удивлял. К сожалению, только неприятно: когда только узнавали друг друга, хотя доставалось всегда Дазаю. То ВДА сильно пострадает, то эсперы пострадают от своих же способностей, то получит реальную возможность умереть и всё равно выживет. За что, Дос-кун? — Ну, нашел что-нибудь? Федор, впрочем, быстро берет над собой контроль, не давая насладиться своей мордашкой с такой редкой и привлекательной эмоцией, и отчужденно бросает: — Нет. Продолжаем. Обиделся, что ли? Дазай обо всём позаботился, у Федора даже нет объективных причин отказаться от спора, не говоря о том, чтобы прекратить потому что «эта карта была». Только Федор не гордый, когда это нужно. Не чувствует опасности? Или считает, что даже так победит? Иногда он слишком высокого мнения о себе, хотя знает, что Дазай собой от нижней позиции быть не перестает. Или Осаму только кажется? Осаму — шуллер, которых поискать ещё надо ухитриться. Достоевский следит за его руками неотрывно, запоминая позиции своих карт, делая ходы, буквально не отрывая взгляда от бинтованных рук, и такое внимание польстило бы, не будь и правда проблемным: смелым он быть не переставал, но руки карты невидимыми ещё не делали. Так что помогали другие хитрости, от своей цели он отступаться не хотел, поэтому оставил Федора у разбитого корыта. Вроде, так в какой-то славянской сказке говорится, да? — Не расстраивайся, Дос-кун, это была отличная игра. Достоевский смотрит хмуро даже без сведённых к переносице бровей, просто хотя бы пытаясь понять, что это было: везение или жульничество? Спрашивать, конечно, бессмысленно, как и Дазаю скрывать правду, и Федор запросто готов смириться с фактом поражения, но не может понять, где именно и как его обвели вокруг пальца и надурили, словно доверчивого и наивного ребенка. Каким образом? Дазаю также бессмысленно это рассказывать, потому что Федор это все учтет или направит против него же. — Отвратительная, — бросает, почти ядовито. На этот раз японец озадачивается по-настоящему: казалось, этого Демона даже задеть нельзя. Не умеет проигрывать? Разочарован упущенными возможностями? Напряжен от грядущих неприятных перспектив? Боже правый, последнее дело изде... ох, как раз за этим он же сюда и пришел! Как не ловко-то вышло. Упс. — Не знал, что тебя можно так легко задеть. Достоевский смотрит красноречиво. Уж что, но униженным он себя не чувствовал, что бы о нем уже не успели подумать, но от своего непонимания и правда был раздражен. В последний раз он так ощущал себя, будучи несмышленым дитем, ничего не знавшем о логике и примечательном «причина-следствие», и именно сейчас не мог понять это. Вероятно, секрет был в картах, а не в руках и рукавах, но Дазай быстрее все убрал, запрятав их в не пойми куда. Ладони у него и правда ловкие — без труда фокусником-шутом заработает на улицах, но Федор хочет их оторвать, — и вроде бы ничего, но такие мысли позволяют понять, что он раздосадован сильнее, чем думает, — или, по крайней мере, связать, чтобы ничего больше не вытворяли, но это уже вне его прав. От желания Осаму он не станет, впрочем, беспомощным. На все воля Дазая — захочет он именно этого, или нет. — Достойный, пускай и спецефический комплимент. Не часто тебя обыгрывают, да? — парень усмехается, потешаясь, но прежде, чем Федор может ответить, приказывает. — На колени. Передо мной. Властный тон подсказывает, что ослушаться не следует, но с чего бы Достоевскому внимать каждому слову японца? И с чего бы дёргаться и приносить удовольствие возможностью поставить себя на место? Быть может, отчасти и из-за того, что это и ему было интересно. Хотя такой переход был довольно резок, но не удивителен. Не понять, что от него хотят, трудно: сложнее понять, к чему Осаму склонен, к опытным и нагловатым, или к послушным мальчикам. Осаму стаскивает шапку с темной макушки, когда фигура покорно садится у кровати, — этот вид, даже ничем не опошленный, будоражит каждую нервную клетку, — неторопливо проходится рукой по той, когда Крыса кладет свои лапки на его ноги и устраивается удобнее, ближе. Как он и думал. Федор принимает поражение достойно, даже с виду самое позорное. — Не забыл о коньяке? — на него поднимают недовольный взгляд. — Ну-ну, тебе и необязательно все это пить. Лишь столько, чтобы прийти в состояние лёгкого опьянения. Учти, что если я не увижу его, все оставшееся я волью в тебя сам. Дос-кун забирает протянутую бутыль. Ирония, а он самонадеянно думал, что не будет ее разглядывать. Хотя Дазай, пускай и не был разборчив в алкоголе и пил ради эффекта, подобрал что-то достойное, что и выпить не жалко. Неужели оно и правда стоило отсоса? Достоевский не один раз ловил себя на том, что хорошенький Дазай заслуживает этой муки, но факт условий спора действовал куда лучше, это бесспорно. Коньяк уже услужливо открыт. Остаётся только выпить: Федор оценивает горечь и терпкость на языке, пытаясь понять, сколько ему хватит, и смело берет треть, — бутыль и прям небольшая, — под ободряющее поглаживание. — Ещё. Губы вновь обхватывают горлышко, — кажется, это единственное, ради чего Осаму вернул его к делу, — Дос-кун совершает ещё пару глотков, и под смешливое: «Мне так ничего не оставишь», отдает коньяк обратно. Дазай предусмотрительно откладывает его обратно на тумбу, а не вливает в себя, как можно было бы надеяться, и возвращается обратно к Крысе. Без закуски и на голодный желудок это совсем опрометчиво. Конечно, внутри, может, и осталось что-то, — не сказать, что Федор сегодня ел достаточно много для этого, — но опьянение можно ждать в максимально кратчайшие сроки. Достоевский берется за ширинку, пока пальцы его слушаются, расстегивает пуговицу и тянет собачку вниз, с помощью привставшего Осаму — и штаны с него заодно с бельем. Дазай знает, что у Федора с минетом разговор наверняка на «вы», хотя ласкать член руками и языком не велика наука: сообразительный Дос-кун начинает с совсем лёгкого. Обхватывает ствол ладонью, мнет и поглаживает. Но, естественно, знает, что так не пойдет, поэтому в скором времени лизнул головку, намеренно надавив и раздвинув крайнюю плоть, заслужив молчаливое одобрение. Член твердеет быстро даже от обычной мастурбации в исполнении Дос-куна, чего уж можно было сказать о куда более грязном. Жутко, жутко нравятся все эти ощущения даже от топорных и неаккуратных движений: Достоевский сильно горяч, когда покладист и не ждёт дозволения каждому своему вздоху. Или у Дазая просто на него вставал? Федор-кун бывает очень ласковым мальчиком. Зачастую не там, где надо, — всегда, — но Осаму не мог не рассматривать перспективы с таким Достоевским. Поэтому он и должен быть пьян, должен понимать, чего от него хотят, и если будет противиться, сдерживать себя дальше, то Дазай уже сам лично вывернет его наизнанку. Полубессознательное тело его не прельщает, но он, честно говоря, понятия не имел, сколько пьет Федор и насколько правдив стериотип о устойчивости к алкоголю у русских. Зная Достоевского, он сохранит ясный блеск в глазах даже будучи неспособным стоять на ногах, но Дазай совсем не стремится к противоположному результату. Дос-кун должен все понимать и осознавать. Мокрый язык все размашистее проходится по нему. То ли Федор смелеет от коньяка, то ли неожиданно решил постараться. Такая умница, сам берет в рот, и в нем тепло и влажно; язык обводит головку, оценивая ее уже внутри. И, все же, не скажешь, что парень прям совсем не сосал, но этот вопрос в голове Дазая будет крыться различными аргументами в обе стороны. Дос-кун так хорош с членом во рту. Ему очень идёт: если бы Дазай это как-либо увидел раньше, то возбудился бы без всякой помощи. Жаль, фотографировать нельзя — лишнее доказательство их встречи, хотя Осаму задумывается об обходных путях. Парень довольно жмурится, когда Дос-кун трётся языком, машинально раздвигает бедра и намекающе давит на затылок, на что брюнет недовольно смотрит вверх, на ухмыляющегося Обнулителя, раздвигает челюсть шире и постепенно вбирает больше. — Сделай мне хорошо, — пальцы ласково перебирают черные локоны, — втяни щеки и сожми губы покрепче, Дос-кун. Сверху тянут мычание, стоит лишь последовать указаниям, но брюнет только озадачивается: насколько это? Предположительно, до оргазма, что будет как-то не в духе Осаму. Это правда всё, чего он хочет? Очевидно, минет служит лишь подводкой к основному действию, на которое у Осаму не могло не быть плана. Спаивать своего извечного любовника-соперника ради одного отсоса слишком мелочно. А тело... словно расковывает. По нему проходится томительное облегчение, хотя это ощущение напрочь перекрывает другое. Достоевский, несмотря на всю свою готовность и ожидание, мог бы радоваться, что стоит на коленях, а не на ногах. Голову будто сшибает, и дезориентация, вроде бы и позволяющая сохранять понимание происходящего, заставляет теряться. Не так сильно всё это, но очень неожиданно — парень застывает на долю мига. Осаму проходится по скуле Федора костяшками своих пальцев. Щадит его, давая время свыкнуться и прийти в себя, довольствуясь видом мордашки, — заставить Федора выглядеть растерянно очень трудно, не говоря уже об отстраненности, — пойманной врасплох крысы. Он отсчитывает в голове секунды, и когда они накапливаются более, чем достаточное количество, поглаживает по волосам: — Продолжай, Дос-кун. Достоевский, как и ожидалось, старается взять себя в руки. У него это, в прочем, прекрасно получается и Дазай радуется неприкрытому довольству; радуется тому, что верно угадал с дозировкой и что Федору будет контролировать себя на порядок сложнее. Брюнет снова втягивает щеки и ведёт головой, стискивая член в кольце губ. А Дазай думал, об этом придется напомнить, и хвалит русского: — Умница, — рука мягко надавливает, вынуждая взять больше, — ты такая умница... Трудностей, впрочем, нет. Конечно, в трезвом виде намного проще было бы совладать с отголосками тошноты, но пока Осаму не тычется членом прямо в глотку, всё ещё вполне выносимо. Только это вопрос времени: разве Дазай откажется от возможности получить горловой? Ему всегда мало. И этого представления тоже будет не достаточно. Не то, чтобы это действительно проблемно, но Федор владелец неразработанного горла. Он раньше занимался этим в единичном случае, поддавшись интересу, и, не найдя ничего примечательного, не возвращался больше к этому. Поэтому сколько ему придется молчать зависит от того, решит ли японец вбиваться в него сверху. Этого бы не хотелось. Вкусы Федора можно назвать извращёнными, но в факта проникновения и в трении в таком месте ничего возбуждающего не находит, чего нельзя было сказать о виде перед глазами, которые дают столь несложные движения, и Достоевский, право, не знает, что хуже. В любом случае, он продолжает заниматься своим делом, прекрасно зная, что и Дазай хочет его рассмотреть в мельчайших деталях. В конце концов, он ещё может думать — а в этом и главная ошибка Дазая. Условия игры принять не сложно. Русский для удобства, — из-за предосторожности, скорее, — хватается за дазаевские бедра, а их владелец с интересом наблюдает за Дос-куном: так решительно его член ещё не сосали, и он поощряюще ухмыляется. Осаму не то, чтобы ожидал какие-либо старания, хотя упрямство Достоевского в любом случае позволило бы насладиться его попытками и в этом деле обойти победителя карточной партии. Федор неторопливо покачивает головой и действует намеренно шумно. Дазай удивляется, слыша причмокивания, думая, что и здесь он будет себя вести тихо. Сегодня день приятных сюрпризов? Дазай томно выдыхает, когда брюнет почти выпускает ствол изо рта, и на порядок быстрее возвращает обратно, надавив языком. К сожалению, детектив, хоть и не против динамики, наказал себе действовать куда более ласково, приторно, однако не насладиться заманчивым решением Достоевского не может. Лидер крыс, — подумать только, — повторяется с полдюжины раз и решает поменять тактику. Обнулителю, честно говоря, только в радость смотреть на провокации: Федор играется языком, выводя его кончиком скупые узоры на стволе, и когда в очередном дразнении примыкает губами к головке, Осаму безжалостно тянет его на себя. Дос-кун оперативно ориентируется, несмотря на опьянение, и свободно впускает в себя на возможную длину, умещаемую в своей ротовой полости, однако этого все равно хватает, чтобы японец сладостно застонал. С другой стороны, глупо было думать, что Дазай даст полную свободу: оставалось только ждать, когда он всё-таки решит приступить к задуманному. А Федор — очень послушный мальчик. Таких только хвалят и садят на коленки, чтобы радовали глаз, однако Осаму без зазрения совести не позволяет Демону ни отвлечься, ни что-либо сделать. Заслужил, а заработать милость детектива не так-то просто. Заалевшие, — хотя лицо Федора уже в целом выглядит хмельным, и румянец с блеском в глазах создают ощущение живости, которая так привлекает, — губы смотрятся красиво, и Дазай осознает себя на том, что сам не смотреть не может, и думает, что купит ему оттеночный гель-лак, лишь бы выглядело именно также. И что, возможно, в следующий раз тоже сыграет на желание. Быть может, Федор даже поддастся, и Дазай оденет его в какой-нибудь костюмчик, раз на то пошло. Когда Федор хочет отвести себя назад повторно, приготовившись к темпу, чужая рука на затылке мешает, направляя в обратную сторону. Парень неприязненно жмурится, однако без сопротивления следует указке, остановившись разве что когда места для члена стало не хватать. Пару минут ему благодушно позволяют справиться с чувством тошноты и приготовиться к дальнейшему: Дазай перебирает черные прядки, пока Достоевский не выражает свою готовность посасыванием и попыткой самостоятельно заглотить, но Осаму не позволяет этого сделать, желая самому проникнуть в федино горло, держа того за волосы. От распирающего дискомфорта слезятся глаза. Дос-кун жмурится, больше не предпринимая никаких действий, однако Осаму легко, — не без стонов от сдавливающей тесноты, — проникает в него, пока не уткнет того носом себе в лобок. Достоевский больше не получает снисхождения, и Дазай водит его по своему члену, наслаждаясь не только ощущениями, но и видом. Благо, довольно щадяще, отчасти от того, что хотел как следует насладиться картиной перед собой. Фёдор, как бы ни старался, не в силах скрыть всё, а для Дазая, уже давно наученного читать русского чёрта по кратким одергиваниям — слишком просто. — Сзади ты такой же узкий? — он ухмыляется, ловя красноречивый взгляд тайного любовника. — Отсюда ты так замечательно выглядишь, Дос-кун. Не думаешь, что мы могли бы повторить это? Быть может, это бы следовало делать чаще? Чтобы дорогой Феденька привык и так неприязненно не жмурился. Хоть и выглядит очень волнующе, но детектив терзается вопросом: а у Дос-куна встанет, если дискомфорта будет не так много? А ведь он даже не жалуется. Такой терпеливый мальчик. Славная крыса. Обнулитель ловит пронырливую руку, — похоже, вместо укуса ему решили пережать член за такое смелое высказывание, — усмехается и говорит: — Продолжай. Или мне тебя и дальше за волосы держать? Русский, несмотря на свое недовольство, приступает к делу наконец самостоятельно, — на самом деле, это жутко дискомфортно, но лучше уж он будет вести сам, чем горло заболит сильнее, — и вот за такую покладистость Дазай был готов измучить Достоевского лаской, забыв про свою небольшую месть. Потому что Дазай знает, что никого больше Феденька так не слушает. В принципе не слушает. И это не лестно, ведь это правда, и Осаму от этого натурально ведёт. Топорно и с секундными задержками, но член скользит внутри. Федор неумел, но учится прямо на ходу, и через какое-то время уже уверенно, пускай и не без осторожности, двигается взад-вперед. Он ведь уже говорил, что Дос-кун умница, да? Когда Осаму под удачный момент отцепляет от себя русского, то может рассмотреть слюну на его подбородке. Достоевский постарался хорошо: та и вовсе стекала по длинне к яичкам, и не может не воспользоваться случаем. Русский в этот момент переводит дух, сглатывая, что осталось, и разводя вкус члена во рту, но его вновь берут за волосы и едва ли не лицом тычат в па, не давая ни секунды передержки. — Вылизывай. Аметисты блестят на него скептично: здесь нечего делать, но Фёдор слишком хорошо понимает указ. Мысленно выдыхает, высовывая розовый язык, — так уж и быть, угодит, — водит им по машонке и между двумя округлостями, обведя и потеревшись под каждым. Дазай, на радость Достоевскому, чувствителен: стоны из его груди исходят звучней обычного, и губы обхватывают одно из яичек, и Осаму даже умиляется, — если заострившееся желание опрокинуть Федора, поставить его на колени и трахнуть до изнурения можно этим назвать, — этой ласковости, и в ответ поглаживает по шее и за ухом. На последок Демон лижет член размашистыми и короткими мазками, но переключить внимание к головке Дазай не позволил: — Тебе не кажется, что пора бы снять свою одежду и сесть на меня, м? Дазай бы честно смотрел на такого Дос-куна и дальше, но ограничиваться одним оральным сексом не хотел, а послушной крысе и одного жирного намёка достаточно: поднялся, — как бы не упал сразу обратно, а то опасно пошатнулся, — потянулся лапками к пуговицам и занялся ими. Штаны спадают сами, трусы помогает стянуть Осаму, и он же с лёгким вздохом сам сажает Федора себе на колени и расстёгивает его рубашку. Обычно мерзнующее тело пододвигается поплотнее, но Фёдор упрямо не позволяет себе льнуть, хотя очевидно заинтересован в этом. Дазай огладил худые бёдра, провёл рукой по впалому животу и заскользил ладонями по выступающим рёбрам, раздвигая края рубашки, позволяя себе всё больше и больше разглядеть его, сидевшего на нём и такого прекрасного Демона. Его плоскую грудь, — и усмехнуться крестика на ней, — почти полностью просвечивающую вены кожу и выступающие ключицы, яремную впадину — Дазай уже не может оторвать взгляда от великолепия, словно сам в ловушку и попал. — Мой хороший... Лёгкие поцелуи сминают тонкую кожу; пальцы, должные жёстко впиться ногтями до мяса, вырисовывают на теле не примечательные узоры. Рук у Осаму двое, а всё равно кажется, что слишком много — обычно он хватался за всё подряд и до конца держался за терзаемое место. Фёдор на это только отводит рассеянный взгляд в сторону. Разглядывать и без того нечего: детектив так склонился к нему, что только тёмную макушку и плечи видит. Только и ощущает настойчивый язык и лёгкие укусы зубов. Всё пошло совсем не по плану, но, раз так случилось, то так и надо? Демон кладёт пятерню на лохматую голову Обнулителя, оттягивает от себя и тянется к лицу напротив, на котором так и читается, насколько завороженно любуется сама Бездна из чёрных, всепоглощающих глаз; почти любовно в своём извращенном желании заживо поглотить объект обожания и стать с ним единой. Федор тянется к лицу Дазая, не знавшего, опешить или с готовностью пользоваться. Федор инициирует поцелуи крайне редко и даже в сексе мог ограничиваться минимумом прикосновений, но алкоголь не то, чтобы делал из него другого человека, а доказывал Осаму некоторые догадки о Дос-куне. Он действительно не тактильный и ему не нужно лежать вплотную к человеку, как это надо Дазаю, но от этого менее ласковым не становился. Всего лишь не с кем еë проявлять, да? Ей нет смысла. Как и Осаму не желает с подавляющим количеством партнёров оставаться в постели. Пускай иногда думаешь об этой маленькой необходимости... Можно было подумать, что детектив достаточно брезглив, однако с жадностью сминает губы, а Достоевскому только и остаётся отвечать. Перебирать главенство с таким напором бессмысленно, и он просто наслаждается, помогая уже полностью раздеть себя, расправившись с несколькими застежками и позволив стащить с себя рубашку. — Кто бы знал, что ты можешь быть таким милым? Без одежды достаточно прохладно, но тело рядом с ним достаточно теплое, почти горячее, и к нему хочется машинально прижаться, но Достоевский одергивает себя первее и ерзает, чувствуя, что, так-то, до возбуждения ему самому не далеко. Это осознание оказывается неожиданным: кто бы мог подумать, что такая бережливость настроет его и поможет забыть досадное фиаско? — Тебе ли об этом говорить? Обнулитель занят недолгими поисками смазки, которую заранее вынул из карманов брюк и положил возле себя. Федор на протяжении этого отрезка времени сидит смирно, размышляя о чем-то своем, но по-прежнему оставаясь в реальности и сохраняя возможность язвить. Дазай себе обещает, что вскоре Феденька ни о чем ином, кроме Осаму, способен думать не окажется. — Особенно мне, — японец хмыкает, ссылаясь ко всем произошедшим по вине Достоевского ужасам, которые пережил и разделил с ним же. Как никто другой, Осаму лучше всех знал его. Следовательно, он скажет о Федоре то, чего не скажут другие, при этом соглашаясь с общими высказываниями и не беря своих слов назад. Достоевский по-прежнему Демон. До жути обольстительный, ласковый и жестокий: Дазай лишь может сожалеть о том, что они встретились не в том мире, где могли бы свободнее контактировать — никем другим он так не восхищался. Он выдавливает жидкость из тюбика, — запахло чем-то фруктовым, — на ладонь, ей же и обхватывая член Дос-куна. Нежно и обходительно мнет и, кто бы мог подумать, ствол стремительно твердеет, хотя Достоевский никогда не показывал себя любителем сладкой крайности. — Мнх, — Федор прикрывает глаза, пока Дазай целует его под ухо и скользит по головке большим пальцем, стиснув ствол. Запястье плавно ходит вверх и вниз, и разморенный спиртным Демон постанывает с придыханиями, хотя обычно Дазай слышит их, когда Федор должен вот-вот кончить. Осаму и не знал, что он бывает ещё и таким отзывчивым, и эти стенания сильнее дразнят потребность внутреннего зверя. — Такой славный... Под томный говор Дазая Федор толкается в кулак, но ему не прощают самовольности, усаживая обратно. — Ты должен быть послушным мальчиком. Сиди ровно, Феденька. Достоевский прикусывает губу, молча наблюдая за показной занятостью детектива. Он старательно смачивает пальцы другой руки смазкой, и хозяин Дома ощущает предвкушение, но гордость душит просьбу продолжить: Осаму вот-вот приступит, и смысла плакаться нет. Даже если очень хочется. Ему, как на зло, высказываются одной из популярном в его краю фраз: — Цены бы тебе не было, будь ты таким всегда. Но лично Федор оценивал себя жульничеством в карты и половиной бутылки коньяка. С другой стороны, шулерство являлось профессиональным, а коньяк — дорогим, однако Достоевский считает лучшим выбором ничего не выбирать, всё ещё помня о том, что с ним именно Дазай. Это точно надо было комментировать? Подушечка пальца скользит между ягодиц, растирает смазку, намеренно задевая анус, и чуть позже круговыми движениями массирует вход, постепенно надавливая. Достоевский думает, что раз они оба так возбуждены, то Дазай смог бы пренебречь своим правилом, — с каких пор Дазай вообще не притворно нежен? Эта мысль всплывает поверх других, но почти сразу тонет в ощущениях, вызываемой лишь одной рукой, но Демон точно будет думать над ней много позже, — на сегодня и начать сразу с двух, но даже фаланга проникает внутрь медленнее, чем можно было бы. Осаму прикусывает федин краешек уха. Но разве интересно подготавливать ничего не делающее тело? Федор только мысленно пожимает плечами: думать впервые не хотелось за долгое время, и он позволил себе расслабиться в чужих объятиях. Палец проникает глубже. Проблем с принятием нет, но даже так Дазай чувствовал, как расслабленные мышцы обхватывают среднюю фалангу. Учитывая, как Федор сначала сжался, Осаму захотел втиснуться в тугой проход и ощутить, как нутро сладостно пережмет его до искр в глазах. — Не будь мы так близко знакомы, я бы подумал, что ты девственнен. Неужели только я удостоился чести брать тебя? Дазай не раз замечает, что Достоевский приходит к нему достаточно узким, пускай и времени в перерывах между их встреч хватает, чтобы полностью оправиться от хорошего секса. Самому Федору не с чем спорить. Осаму действительно был единственным, кто мог свободно разложить его в процессе спора или под его конец: к тому же, то, чего было в Осаму, найти в других нельзя. Достоевский в принципе не питал особого интереса к нижней позиции, но в паре с Осаму воспринимал ее должным образом, как само собой разумеещеся, даже после всех тех моментов, когда именно он устраивался между бинтованных бедер. Дос-кун выкручивается знакомым для Обнулителя приемом: — Тебе бы понравилась расстраханная кишка? Ну почему же так грубо? Дазай игриво ухмыляется. Ему было бы жутко интересно посмотреть на того, кто способен на это. — Не очень, но я бы тебя в любом случае взял. Мм, как насчёт того, чтобы доказать это, как ты говоришь, трахнуть... тебя два раза? Федор реагирует топорно, но сквозь пелену желания и заторможенность понимает, что Дазай любит реализовывать свои — а точно ли? — шутки, и Достоевскому хватит вполне и одного раза. С головой. — Уволь, — выражаться более просто куда гораздо легче, и Достоевский временно забывает о своих длинных и путаных речах. — Почему же? — детектив этому притворно удивляется, проникает безымянным и обхватывает оба члена ладонью, от чего брови на лице Крысы изламываются. Федор и вовсе слабо вскрикивает, когда Осаму пронырливо жмёт на чувствительную точку внутри через какое-то время. Мышцы крепко обхватили пальцы. Дазай почти восхищён, вслушиваясь в последующее стенание, и неторопливо ласкает их, принимаясь водить пальцами в стороны изнутри. — Как по мне, — брюнет сглатывает, — это будет уже лишним. Стенки в скором времени снова расслабляются, и детектив разводит фаланги в стороны, вкрадчиво интересуясь: — Разве? Мы приходим друг к другу ради удовольствия. Как же оно, в таком случае, может быть лишним, Дос-кун? Русский, словно в иронию и в противовес своим словам, выгибается, когда его умело гладят изнутри и спереди. Голова думать отказывается, особенно когда дискутировать не о чем, и Фёдор и впрямь позволяет себе мысль о том, что это, впрочем, и правда ничем мешать не будет. — Если тебе не хватает одного оргазма, то нет, — Федор прикрывает глаза, поднимает подбородок в слабом одобрительном оклике, когда детектив лезет с засосами. Он, в свою очередь, усмехается, заранее зная с самого начала, что Достоевский хоть сам постелится под него, будь тот настойчивее обычного. Конечно, это приукрашено, однако недовольства и сопротивления ждать очень трудно. Внизу, тем временем, уже свободно хлюпает. Осаму, кажется, использует чужой прием, но больше хотелось бы, чтобы он продолжил расстягивать. Шатен дразнится и оба пальца уже приелись: с горьким вздохом лидер крыс поддаётся на встречу бедрами, и вперёд, и назад — на пальцы, для удобства ухватившись за дазаевские плечи. Ты ведь этого хотел, не так ли? Отчётливо видеть, как Фёдор принимает похоть, вызванную тобой и направленную на тебя же. И правда: кому это вообще когда-либо удавалось? Осаму соблазнил самого Демона. Почти приручил его. Но всему есть своя цена. Рука растирает выступившую — ее там определенно больше, — смазку по стволу и стискивает его до очередного протяжного стона. Федор кусает губы, но не способен скрыть своих звуков наслаждения. В конце концов, кладет подбородок на плечо Осаму и подбирается ближе, брезгуя остатками сантиметров между ними, облегчённо выдыхает. — Ну-ну, — Дазай (наверняка) по-лживому заботливо целует его куда-то за ухом, помассировав под головкой, довольно улыбаясь потугам Дос-куна взять больше, чем дают. — Не надо быть таким жадным. Наверное, он жалеет, что не взял номер с каким-нибудь большим зеркалом, но здесь такие наврядли найдутся. Дазай об этом позаботится в следующий раз, и предпочитает полностью вернуться к пыхтящему Федору. Детектив буквально чувствует его тяжёлое дыхание кожей. Примечательно, что Дос-кун ещё не скулит, но Осаму сжаливается, с лёгкостью вводя к двум пальцам указательный. Несмотря на возможный дискомфорт, Федору троица только в радость: ощущение заполненности возвращается — оно приземляет, вправляя мозги на место, и одновременно с этим их вновь сшибает от удовольствия, ведь Дазай понимает, насколько смелым можно быть, и простое копошение пальцев превращается в аккуратное имитирование фрикций. Федор это понял где-то на восьмом толчке, уткнулся носом в чужую шею и прогнулся в пояснице, намекая, что можно обходиться и смелее. Детектив только смешливо смотрит на это, но проникает пальцами до костяшек, когда считает это подходящим моментом. Анус податливо раскрывается, напоминая о своем стояке мыслью о большем принятии. Он бы уже ныл, если бы Федор не тёрся нетерпеливо о него, за что Осаму якобы невзначай задевает простату внутри, хоть от стимуляции и хотелось все поскорее закончить. — Ты очень старательный, — мурлычащая похвала отвлекает от общего фона развратных совместных звучаний, хотя Федору, признаться честно, не хочется участвовать в перепалках, однако ловит каждое слово Обнулителя, — как насчёт небольшой награды для моей послушной Крысы? Мизинец он добавляет значительно быстрее, чем второй или третий пальцы. Кольцо мышц свободно пускает его, но вновь натягивается, когда Дазай вводит те до конца и безжалостно давит, словно и впрямь собирается проникнуть ладонью; и сжимает своей за его член так, что Федор и сам готов насадиться, однако Осаму жестоко сбивает поступающий оргазм, лишив всяких дополнительных стимуляций. — Блять, — чистое, вроде и отшибленное, а вроде и раздосадованное ругательство непроизвольно срывается с целованных уст. Федор почти разочарованно стонет, но громко дышит, терпя машинальные подёргивания тела. Дазай усмехается, точно издевательски, продолжая плавно трахать пальцами, ими же ощущая, как сладко сжимается анус на них. — Небольшая не значит маленькая. Одновременно с этим детектив полагает, что Крыса уже вполне может его принять хоть целиком за раз — и только рад окажется. Так мило всхлипывает, едва ли не хныкает, однако не трётся. Лишь вцепился, прижавшись, уткнулся лицом шею и периодически ерзал, когда пальцы удачно попадали по простате, однако лишь вскользь по касательной. Этого не хватало. На самом деле, ему так очень просто кончить, но ему этого не позволят, ведь пора бы и меру знать, верно? — Осаму, — и Демон, несмотря на, казалось бы, весь свой жалкий вид, предупреждающе стискивает ребра с раздраженностью в своем мелодичном рыке. Первое впечатление всегда ложно, да? Осаму не может не грустить о большей податливости Дос-куна. Возможно, прямо сейчас он бы скулил и просто о большем, но и это не может не впечатлять, ведь из раза в раз Демон оказывался крепче своего тела. Дазай так не может, и уже с радостью вставит; и вставил бы уже давно, не сдержавшись, если бы выпил. Детектив снисходительно улыбается. Почти блаженно, глядя сверху из-под опущенных ресниц на взъерошенную Крысу на своих коленях. У того в глазах неприкрытое желание и мысль лишь обо дном, — надо, вечно думающий о своём Демон не в силах отстраниться от реальности с Осаму, — даже так они не блекли, даже несмотря на алкоголь. Дос-кун неподвижный, чувствительный и чувственный, однако и разума своего не теряет. Просто прелесть. Так хочет — и не скрывает, почаще бы так, а то в большинстве, — в подавляющих девяносто девяти процентах, — случаях Демон непробиваем, и довести его до крайности сложно — Осаму первее теряет самообладание и хоть какое-либо терпение. — Да, Дос-кун? — Дазай скалится, вынимая пальцы, обхватывает широкими ладонями бледные ягодицы и и вжимает в себя Федора под его полу-вскрик полу-вдох. — Хочешь побыстрее все сделать сам? Естественно, никакой инициативы от Дазая сейчас не последует: Достоевский очень чувствителен сейчас для этого. А возможно японец намеренно этого и добивался, но догадка теряется в потоке из мыслей о ехидной улыбке, члене и риске взять действие в свои поводья: Федор плавно жмёт на плечи детектива и он плавно укладывается на спину, укладываясь поудобней и дальше от края. Лидер крыс услужливо приподнимается, сверля взглядом каменный стояк и мерно приподнимающиеся плоскую грудь, пока Обнулитель не устроится на месте. Федор подползает ближе, буквально ощущая, насколько внутри не достаёт заполненности, и никогда в принципе раньше не думал, что станет зависим от этого, пускай и на один акт. Насколько интимно наблюдать Фёдора склонившихся над ним, с этой глупой религиозной цепочкой; насколько нетерпеливо ждать, когда он пристроется: когда заведёт руку назад, опустит бёдра и возьмёт член, чтобы направить его в себя и уткнуться его головкой в свой разработанный анус. Насколько там мокро. Фёдор очень аккуратный, несмотря на то, что подготовка почти в ладонь должна ему позволить насадиться хоть разом, учитывая, что он себя жалеть не умеет: однако он неспешно опускается, пока кольцо мышц может свободно раскрыться. Право дело, он ещё не чувствовал себя так широко... Демон прикрывает глаза, водя бёдрами, словно в дразнение проходясь по головке, и никак не примет её полностью — только когда Дазай несдержанно мычит и сам поддаётся на встречу. — Не мешай. Фёдор не сдерживает вскрика, не ожидав ни толчка, ни ладоней на ногах, ни приятностей от нахождения члена внутри. — Я тебя разбаловал. — юркий, бесстыдный и грязный язык скользит по губам. Демон опирается ладонями о его грудь, слабо подпрыгивая по члену в ритм с толчками. Лишь бы поглубже, больше — Дазай крепко держит за бёдра, и сам двигается, не проникая полностью. Мстит за самоуправство, наглядно показывая, что с ним может быть куда гораздо лучше, стоит лишь только полностью поддаться, а Фёдор это понимает далеко не сразу, словно он сам никогда ни разу не добивался полного послушания от Осаму. Он бы неприязненно поморщился, но сейчас неприкрыто стонет. Осознание приходит тогда, когда удовлетворение стихает и раздражение вновь даёт о себе знать. Детектив только и смотрит хитро, не даёт насадиться глубже и наигранно причитает: — У тебя не получится играть не по правилам. Фёдор смотрит рассеянно и беспомощно поджимает губы. Когда он вообще в своей жизни смел унижаться за то, чтобы в него вставили член по яйца? Он почти ненавидит Дазая за то, насколько просто детективу, оказывается, довести его без ума, и обожает Обнулителя за это — никто такого удовольствия Демону никто не доставлял. — М-м, — кажется, ему следует попросить? — сколько же ты ещё можешь издеваться надо мной? Достоевский прикрывает веки, сглатывает слюну и наклоняется ниже. Дазай первее ловит его губы, даже не удосуживаясь ответить, и скользит руками выше, к талии. Дос-кун так жаждуще к нему прижимается, что отказать в безмолвной просьбе трудно даже при всём раздражении от его бараньего упорства: Дазай полагал, что Фёдор давно уже должен был смириться с тем, что их личный счёт давно умер равным. Какой смысл сопротивляться, зная всё наперёд? На самом деле, всё очень просто. Дост-кун — провокатор, желающий через чужую грубость держать себя в руках, когда сил своих не остаётся, но Осаму слишком хорошо это понимал, чтобы просто так уступать Фёдору. Неужели он правда мог думать, что Дазай не поймёт его задумку с сексом? Что он затянет Фёдора с собой, а не позволит себе легко начать слушаться Демона. Какого же тебе вновь оказаться обведенным вокруг пальца, крыса? Дазаевская отдача очень яростна, но не жестока: Фёдор не может не слушаться, но желаемого всё никак не получит, и постепенно его выдержка всё слабеет и слабеет, пока корпус из антарктического холода не раскроет чувственное, едва тёплое нутро. Осаму его разогреет, и сгорят в этом огне они оба. Фёдор послушно позволяет расположить себя на боку. Он цепляется за плечи, шею, затылок, опрокидывает голову на встречу слабым укусам и засосам, захлебываясь воздухом и стонами от ровных, глубоких толчков, выбивших абсолютно всё посторонние мысли из головы. Дазай. Дазай, Дазай... Дазай может творить с ним всё, что может. Что забредёт в его больную голову; что захочет, потому что он — Осаму, и Фёдор, в конце концов, станет горько жалеть о том, что им самим Богом не суждено непринуждённо проводить время за партией в шахматы; распивая чёрный чай и проводя дискуссии о книгах своих классиков-соотечественников. Достоевский забывается в чужих мёртвых объятиях, не понимая, что уже утонул, но это лишь дело будущего. Руки цепко хватаются за тело перед собой. Демон равно дышит, но ничему не сопротивляется. Осаму намного властнее, чем кажется с начала, и хорошо сыграл одну из своих любимых ролей. Сбросил маску, обнажив истинное лицо, и вытряхивает душу из лежащего под ним самого Дьявола. Кто знал, что она у него ещё тлеет, способна зажечься вновь из останков прошлой? Фёдор до жути прекрасен в нарциссах, обросших его давно сгнившую внутренность — такие красивые, что Осаму не может устоять. Это два билета в один конец.