Шаганэ

В памяти так пусто, что, кажется, крикни — и услышишь эхо. Он не помнит ничего, кроме просьбы. Ни голоса, ни лица, ни рук, ни цвета волос, ни голоса, и даже запах, оставшийся на простынях — его собственный. Он ведь пережил уже и Агату, которую они так и не успели перестать называть тетей, и Федю пережил. Он умеет уже — переживать. «Напиши одну очень важную песню, спой ее чайкам». А дальше — просьба и едва ли не мольба о том, что это должна быть за музыка, и что за стихи, и о чем, но зачем — Сема так и не понимает. Все его фразы — точно бы текстом написанные, а не услышанные только что. Фэйри будто самого себя рванул из Семиной памяти навсегда с корнем, когда исчез за дверью. — Прощай. — интонации, тембр, все исчезло, когда Сема закрыл дверь за фэйри. Осталось одно только слово с двумя значениями. — Прощу. И гаснет свет. А когда он открывает глаза, нет ни бликов по всей комнате, ни даже кусочка из мозайки, кто же такой этот фэйри и зачем ему песня-прощение. И тем более при чем здесь чайки. Сёма переворачивается на спину, закрывает глаза. Когда он успел лечь? Почему подушка под шеей такая мокрая, он, что, успел заплакать? Снова? Нет, Сема, нет… Но высыхающие ресницы слипаются между собой, в уголке глаза колет… Он прикасается. Так и есть: маленький острый комочек грязи. Так бывает после сна, и после слез. Он плакал, как брошенная девчонка, как плакал по Феде. Скулил и выл. И прижимал к груди все ещё хранящее тепло фэйри одеяло… Подлец. Предатель… Сёма резко встаёт, и зря. Зеркало. Беглый взгляд — и там Федя. В чевоське. Встрепанный, жалкий, такой же брошенный, несчастный и одинокий, как и Сема. Что там, в раю для героев, по ту сторону? Там облака и дует пронизывающий холодный ветер, в котором нет кислорода. Феде высоко, он всегда боялся высоты, ему там не к кому прижаться. Саша здесь, Сема здесь… Хотя, может быть, там Агата, но ведь и у нее есть свои дела… К ним… К нему. Нельзя. Самоубийцам — скитаться вечно вне рая и ада. Но, может быть, Сема дойдет до райских ворот с этой своей ничьей внешней стороны и будет ждать. И когда Федя, гуляя, пройдет однажды мимо, мертвое сердце снова позовет брата, он обернется, неприменно обернется… И не будет ничего больше, только глаза напротив и оградка. Он всё-таки сдирает с себя чевоську, бросается к гитаре. Нарушившим обещание место в аду, оттуда точно не выпустят… Прощение? Будет ему прощение. Струны у гитары расстроились, а корпус — холодный, Сема вздрагивает от этого холода. Живот сам собой поджимается, но Немцев почти заставляет себя приникнуть к дереву, делясь с ним теплом. Нет уж. Он напишет. Он так напишет, что чёртовы чайки попадают в реку вместе с облаками, под цвет которых эти сволочи маскируются, чтобы рыба снизу не отличила, и можно было ее склевать… Как же давно он не писал песен… Это тоже Федя когда-то решил попробовать. Сложил пару новых аккордов, половину мотива своровал, про руку в руке текст написал. Про то, что они в этот момент всесильные. Так и было… И вдруг он согревается. Сёма даже оборачивается к ненавистному зеркалу. Он, что, улыбается? Улыбается. Тоже как девчонка. Вернее, не так… Девчонкам не понять. Понять… Да ему одному и понятно. Как будто снова вокруг — поле, рожь, Волгоград, последнее счастливое лето, Волга, как в кино, и Федин голос… И мы всесильные, пока в моей руке — твоя рука… Этой песне тогда было уже несколько лет, но Федя каждый раз смущался, когда его просили ее спеть. А когда Сема просил — закатывал глаза, но все равно пел… От этого воспоминания больше не плохо. Только светло. Как будто бы то, что он умер в крови, грязи, с вырванными глазами и истерзанным телом, уже ничего не значит. Как будто это было потом, и это не влияет на те счастливые, яркие, светлые годы, которые у них были. Он замерзает. Внутреннего тепла от песни не хватает надолго. Но маленькая батарейка возле сердца уже посылает по телу разряд электричества… Ее хватит ненадолго. Он знает. Он уснет, увидит во сне Федю или то-не-знаю-что пушистое. Проснется разбитым. Он же не троллейбус, у него нет рогов, чтобы зацепиться за провода и ехать через весь город… Но маленькой батарейки может хватить, чтобы доехать туда, где продают запчасти… Сёма, стоп. Немцев бьётся головой о деку сползшей на колени гитары. Так додуматься до чего угодно можно. Ты умный, ты уже монстра в кустах придумал, и в спальне у Елфимова. Батарейка у тебя уже однажды закончилась. И ты уже однажды от этого в физическом смысле не умер. И даже в психологическом… Но троллейбус… Троллейбус это мысль. *** У сфинксов, глядящих друг на друга и в грядущую вечность — занято. Там разговаривают две незнакомые женщины. Одна — рогатая. Вторая поет так, что впору вешаться. Сёме даже смешно становится. Надо бы спросить, где такие покупают. Хотя вряд ли она знает, ей они от рождения достались… У него есть дело. Чайка со сфинкса взлетает. Почему-то у нее яркие синие глаза. Ей петь? Сёма вытаскивает из кармана пальто булку, которая туда и так не полностью влезла. Он подготовился. Первые крошки падают на асфальт, остальные подхватывают чайки. Как же их много, ангел Разиэль, почему у них такие странные неестественные глаза… Надо бы и от женщин отойти, но почему-то он отходит не так далеко. — Мы можем быть друзьями, мы можем часто видеться с тобой Мы можем улыбаться, смеяться над одним и тем же, но… Пока человек распаковывает гитару, к нему кто-то да остановится, чтобы послушать. И на той стороне улицы останавливаются люди. И оборачиваются женщины. Но однажды я могу уйти И жить как будто не было всего Забудь и отпусти Мой троллейбус только вышел из депо… Чайки замирают. Будто бы повисают в воздухе, это голос нефилима, это первый раз, когда поют песню, и неизвестно даже самому нефилиму, о чем она, что пробудит… Как же это страшно в первый раз. Но он продолжает, и сквозь то, что планировалось кричать зло, отрывисто, как читают обиженные мальчишки рэперы, прорывается мелодия, робкая, лишённая силы, но светлая… Он не видит, что происходит. Но Сема продолжает, а чайки приходят в движение. Они падают. Падают на асфальт. Они встают людьми. Не людьми, нет — фэйри. С сияющими просветлёнными лицами. Одна из них — женщина, низкая, но на очень высоких каблуках, вдруг начинает плакать, вокруг ее рук что-то колеблется, сама ткань бытия… Мимо проносится серая стрела, какой-то кот, то ли жирный, то ли пушистый, бросается в воду… Вот это сила искусства. Сёма почти не видит этого. Он теряет себя, свою душу, в музыке. Остается только гитара, и кажется, будто кто-то подтягивает вслед за ним высокие ноты, до которых самому не дотянуться, кто-то играет на тамбурине. Он ничего не вспомнит, когда закончит песню. Он это знает, и продолжает, повторяя припев снова и снова… Голос вторящий затихает. Достаточно. Хватит рвать глотку и ему. Он опускает гитару, моргает и приваливается к парапету, обессиленный. Гитара повисает на ремне. Кажется, он больше не выдавит из себя ни одной строчки. Обступившие фэйри тоже поворачиваются к реке, а там происходит что-то непонятное. В воде, насколько хватает взгляда, барахтаются и тонут кошки. Большие и маленькие, львы, тигры, леопарды, барсы… — Обращайтесь, идиоты! — выкрикивает та прекрасная, на каблуках, которая была чайкой со странными глазами. Они обращаются людьми и все равно некоторые тонут, кошки, они как лошади — умеют плавать, но нехорошо, недалеко… Но кого-то вытаскивают, вышвыривают на берег. Незнакомый светловолосый парень мечется между ними. Сёма напряжённо глядит на это, но никак не может запомнить, как он выглядит. Зачем? Да просто так… Фэйри бегут на помощь. Ткань бытия снова дрожит. Рогатая, влезшая на сфинкса, испаряет воду. Там тоже фэйри. Только сейчас Сема вспоминает уроки Федора: благой, неблагой дворы… — Птицы и травоядные — благой, а… — А кошки — неблагой… Были кошками… Руки у прекрасной сияющей фэйри дрожат. — А потом кто-то начал глупую, непонятную войну, и когда они стали побеждать… Я… Сёма не торопит. Кошки больше не тонут. Некуда торопиться. — Я обратила их в корюшек. Мы надеялись выловить всех, или скормить людям, но они… Очень хорошо расплодились. — А теперь ты их простила? — глупо спрашивает Немцев. — Они могут идти? — Да. — просто отвечает Джоконда, этой женщине просто невозможно быть никем иным. — Они могут идти. Сёма находит силы хмыкнуть и подавить желание вытянуться по струнке. — Будет новая война? — осторожно интересуется он. — Да, но потом… А может, промолчав столько лет, они вспомнят, что такое «разговоры». Не знаю. — Ваше величество, а я… — Ты вспомнил, как положено обращаться с королевскими особами… — Простите, ваше… — Довольно. Не утруждайся. Ты давно друг благого двора фэйри… Ты кормил моих подданных в часы зимней нужды, мы видели твое горе и сочувствуем твоей утрате… Грязно-белые чайки и белый хлебушек. Сколько же их, почему они так редко кормили птичек с Федей? Если бы они все… Он не кормил. Они не пришли… Да и вряд ли пришли бы, даже если бы кормили. Прошлое прошло. Ты просто мальчик в пальто на голое тело, ты избавил… сколько? Сотни? А может, и больше — от судьбы корюшек, вкусной рыбки, которую сам хомячил за милую душу. Вместе с Федей и Сашей хомячил, кстати… Избавил, потому что тебя обманули, выебали и кинули, а ты повелся… Что там по райским весам? Надо спросить у сфинксов. — Что вы сделаете со мной? — наконец, решается Сема. — Я ведь… — Такой менестрель, как ты, не должен грустить, Семён. — улыбается Джоконда. — Пойдем со мной, в мой лес, я познакомлю тебя со своими дочерями и сыновьями — скоро они утолят твою печаль. Ты обретёшь вечную жизнь за то, что избавил меня от гнева, ты будешь слагать новые песни, чудесные и необходимые всем, как эта… А Сема думал, что его убьют. И это было совершенно не заманчиво, страшно… И забытье, долгожданное предлагаемое забытье, веселье и радость во дворце прекрасной Джоконды… Как близко, протяни руку, и больше не будет ни демонов, ни Феди, ни того-фэйри. Даже воспоминаний не останется. Ещё несколько дней назад, он отдал бы руки и ноги на отсечение за такое щедрое предложение, а что же теперь, Сёмушка… — Не сочтите за дерзость, но о чем же мне писать в вашем дворце песни, ваше величество? Джоконда если и сочетает это за дерзость, то проглатывает ее с королевским спокойствием… Ангел Разиэль, ясно, почему отказались от такой сложной структуры языка… — Ты отказываешься, менестрель. — она чуть наклоняет голову. — Имей в виду, я больше не стану предлагать… Но твоя услуга должна быть оплачена. Чего же ты хочешь? Из пересохшей Невы выбирается насквозь мокрый человек. Синие глаза, прилипшие ко лбу волосы, потемневшие от воды, клочок шерсти на левой руке, шрамы на запястье знак бесконечности. Незнакомый. Нет. Даже по приметам — не он. Только одежда знакомая. Джинсы и сетчатая футболка. — Прикажите всем заткнуть уши. — просит Сема. — Пока я пою… Простите, это не для вас. Это для него… Царственный голос повторяет просьбу. И все, кроме этого человека закрывают уши. Даже только что выбравшиеся кошки. Сёма наощупь подхватывает гитару, и в аккорды вцепляется, будто пытается процарапать гриф. — Шаганэ ты моя, Шаганэ… Потому что я с севера, что ли… Любил ли Есенин свою Шаганэ? Да любил, конечно. После той, оставленной, любил снова. Пускай вяжет ржаные волосы на палец, пускай только похожа, и пускай там бриллианты красивей сто раз, но здесь — Шираз, и даже боль ненадолго пропадает с ней рядом. С ней, потому что живая, теплая, и чуть похожая на ту, оставленную, от которой только горечь под языком, да свет в сердце… Фэйри смотрит на него. Чужое лицо, чужие глаза. Чужая, невозможно чужая чевоська. Подлая душа, умная и рассчетливая голова. Чужое сердце, непохожее на то, которому с рождения биться с ним в унисон, замолчавшее теперь. Но этому — с Семиным в фальшивый резонанс. Навсегда. Пускай невзаимно, под чужим именем. Пускай Федя бы в зубы дал, услышав. Не услышит. От него — только свет теперь. Ещё одной звездой. Фэйри неотрывно смотрит на Сёму, поднимаясь к нему. Шаганэ с ним рядом быть. Остаться навечно. Любить всю жизнь, даже когда ее, старую, но незабывшую учительницу которую-полюбил-Есенин, найдут биографы. Любить. Сёма его целует, прикрыв глаза. И продолжает играть коду. А когда открывает глаза, узнает. — Меня зовут Нико. — произносит он и потом, приблизившись, произносит шепотом. — Играй. И бежим. Сёма уже успевает сформулировать вопрос… — Ближе. На бегу, оглянувшись, и продолжая играть уже совершенно не для Шаганэ аккорды, Сема успевает услышать глухое «валите, прикрою» и увидеть рогатую фигуру на спине вечного сфинкса, опасно разведшую руки в стороны.