Valediction

В оранжерее шёл снег. Крупные белые хлопья неспешно и торжественно, подобно сходящим с небес ангелам, падали сквозь разбитый купол, а немногочисленные оставшиеся целыми стёкла покрывало кружево морозных узоров. Влетавшие снежинки кружились и парили, иногда ненадолго, словно бы задумываясь о чём-то, замирали, и опускались на стылую землю. Колючие стебли, вившиеся раньше по металлу подпорок и спадавшие из каменных вазонов, мёртвыми плетями раскидались по мраморным плитам, покрытым свернувшимися и почерневшими листьями. Замёрзшие, заледеневшие, они звонко похрустывали под его ногами и рассыпались на множество крохотных осколков. Розы, каким-то чудом оставшиеся на своих стеблях, слиняли и выцвели. Красные, розовые и лиловые, синие, зелёные и голубые, жёлтые и оранжевые, все они стали бледно-серыми, пятнышками на ахроматическом спектре. Лепестки сморщились и истончились смятой папиросной бумагой, и покрылись искрящимися кристаллами изморози. Акио наклонился к одной из роз, сохранившейся в почти первозданной своей форме, не сорвал — скорее отломил её от затвердевшего стебля и поднёс к лицу. Розы больше не пахли. Пропал тот тяжёлый, липкий аромат, пропитывавший всё вокруг, пьянящий и дурманящий, сводивший с ума, мороз и ветер прогнали это удушливое марево, очистили воздух от разлитого в нём тёмного колдовства. А может быть и опустившийся холод был ни при чём, просто колдовской туман последовал за той, кто навсегда покинула это место. Сестра. Когда-то он спросил, почему именно розы, но она только отстранённо пожала плечами и ничего не ответила. Всего лишь один из множества ингредиентов ведьминого зелья. Акио уже очень давно ненавидел розы, но теперь это было не важно. - А ведь когда-то мы были готовы сжечь весь этот чёртов мир друг ради друга. Сестра, в какой же момент всё изменилось? Изящно танцуя, снежинки опускались на бесцветные, подёрнутые морозной патиной лепестки. Теперь уже и не сказать, какого цвета раньше была это роза. Любого, только не белого. Все белые розы истекли кровью в один день. Он медленно сжал пальцы, и лепестки, чуть слышно хрустнув, рассыпались кристаллами льда, впившись в кожу тысячей мелких игл. Падающие на лицо хлопья снега таяли и стекали по щекам тонкими влажными дорожками. Если бы его кто-то видел, то мог бы подумать, что это слёзы. А может быть, это и были слёзы, как знать. Выходя из оранжереи, он с силой хлопнул дверью, и одно из стёкол, и так еле державшееся, выпало из рамы и разбилось с тонким, почти мелодичным звоном. Академия остывала подобно звезде, масса которой слишком мала для того, чтобы сгореть в финальном аккорде коллапса сверхновой. Ледяной ветер гулял по арочным галереям, тяжёлые градины побили стёкла кабинетов, и теперь ветер продувал насквозь опустевшие корпуса, выл под высокими сводами потолков, хлопал дверями и гудел в навсегда замолкших колоколах. Трава на газонах почернела, облетевшие деревья тянулись к тёмному небу узловатыми пальцами, замёрзшие фонтаны красовались диковинными хрустальными цветами, выросшими из расколовшихся камней. Академия замерзала, неумолимо стремясь к прозрачному бездвижию абсолютного нуля, и в то же время она стаивала по краям, словно груда грязного лежалого снега. Оплывала, теряла контуры, формы и текстуры, бледнела и выцветала. Тут и там пропадали комнаты, части зданий, а то и целые здания, словно невидимый архитектор стирал их жёстким ластиком с чертежа. Белый мрамор крошился и растрескивался, тут и там рушились колонны и лестницы, а каменные плиты дорожек шли паутиной тонких трещин и ломались на куски. Разваливались декорации причудливого театра теней, оголяя потрёпанный задник с наспех намалёванным на нём чёртовым колесом. Покинув оранжерею, Акио направился к Южному крылу Главного корпуса. Вокруг стенала вьюга, тут и там над землёй закручивались снежные вихри, колючий ветер трепал одежду, спутывал волосы, сыпал снег за расстёгнутый ворот рубашки. Кампус внимательно следил за ним, рассматривал пустыми глазницами черепов, белеющих на фоне опустившейся на Академию вечной ночи и улыбался беззубыми ртами дверных проёмов. Звёзды больше не мерцали, холодные, яркие, яростно горящие драгоценные камни, рассыпанные по чёрному шёлку. Зайдя в корпус, он прошёл по заметённому коридору, прислушиваясь к тому, как поскрипывание снега сопровождает каждый его шаг, и остановился напротив распахнутой двери музыкального класса. Окутанные вуалью призрачного звёздного света, проникавшего в кабинет сквозь высокие сводчатые окна, за роялем сидели юноша и девушка. Руки их двигались в унисон, плавно и грациозно, то взлетая над чёрно-белыми клавишами лёгкими птицами, то скользя по ним весенними ручьями. Музыка, которая рождалась в этом чарующем танце изящных пальцев, пожалуй и была той самой музыкой сфер, о которой столетиями грезили философы и богословы, да и лица этих самозабвенно музицировавших детей казались лицами херувимов со старинных фресок или полотен прерафаэлитов. Почти прозрачная кожа, будто светящаяся изнутри, одухотворённый взгляд, тонкие черты... Которые истончались, таяли, всё больше и больше походя на мираж, пока наконец, с последней нотой пьесы, не исчезли, оставив за собой лишь след серебристой пыли в воздух, развеявшийся от внезапного порыва ветра, да ровный стук метронома. И музыку. Призрак музыки остался парить над клавишами рояля, тревожа сердце напоминанием о растаявшем в руках чуде. Академия истлевала, осыпаясь пеплом по краям, как тонкое полотно, пролежавшее в сундуке пару столетий расползается на нити, стоит лишь до него дотронуться. Пространство, и ранее не отличавшееся постоянством, кривилось и рябило, перспектива плыла словно на картине безумного сюрреалиста. Казалось, что пространство то теряет одно из измерений, на миг становясь плоским наброском самого себя, то морщится и складывается, образуя тут и там кротовые норы, и каждый раз, стоило лишь моргнуть или отвернуться, оно меняло свойства и конфигурацию. Выйдя из Главного корпуса, он обнаружил себя напротив фехтовального зала. Жестяная крыша провалилась, ошмётки выломанных рам покачивались на ветру, сквозь открывшиеся проёмы были видны просевшие внутренние балконы, запорошённые снегом. Но до сих пор под обрушившимися сводами слышался звон шпаг, и свистел рассечённый ими воздух, и скрипели по паркету подошвы тренировочных туфель. Невидимая толпа аплодировала победителю, а звонкий, уверенный голос кричал: «Следующий!», и всё повторялось снова и снова и снова. Опять налетел ветер, воя и крича, он бросал в лицо снег, обжигал кожу и рвал волосы, настойчивый, непримиримый ветер. Словно бы от его порывов звёзды над головой одна за другой срывались с небосклона и падали, чертя за собой дугообразные следы. Кто-то, возможно, сказал бы, что они похожи на кометы, но конечно, это были не они. Звёзды падали, оголяя небеса и сгорали серебристо-белыми, охряно-жёлтыми и карминово-красными вспышками. Ветер выломал дверь зала кэндо, и так висевшую на одной петле, и унёс её в небо, навстречу падающим звёздам. Из темнеющего проёма вышли две бледные, неясные, будто подёрнутые дымкой фигуры, державшиеся за руки. Они остановились на мгновение, словно осматриваясь по сторонам, и медленно, слегка неуверенно пошли туда, где когда-то должны были быть главные ворота. Контуры их расплывались, колебались на ветру, полупрозрачные волосы тянулись за ними обрывками тумана. Акио поднял было руку, чтобы помахать им на прощание, но призраки, уходящие в свои времена и миры, не собирались оборачиваться. Удаляясь, они таяли в буране, и наконец растворились в нём, разлетелись снежинками по ветру. Грохот за его спиной возвестил о крушении фехтовального зала. Мраморная пыль взметнулась и смешалась с пляшущими снежинками. Над грудой расколотых плит поднялись два молочно-белых, переливающихся фантома. Они обнимались и один, пониже и потоньше, жался ко второму, словно ища у него защиты и поддержки. Они не последовали за своими товарищами из клуба кэндо, лишь подняли к небу туманные лица, черты которых были уже неразличимы, задержались так на миг, а потом распались роем серебристых мотыльков и взмыли навстречу осыпающимся звёздам. Академия опустела. Ушли последние призрачные жильцы, и словно почувствовав это, всё задрожало и зарябило, вершина Башни исчезла, словно срезанная огромным невидимым мечом, а запретный лес вспыхнул чёрным пламенем и истлел за считанные секунды. Вдали, там где когда-то безмятежная гладь океана встречалась с глубинами небес, а ныне простиралось гладкое ледяное поле, вдоль всего горизонта вспыхнула яркая золотистая нить, и двинулась к берегу, приближаясь медленно, но неотвратимо. Крохотный пузырёк на полотне пространственно-временного континуума, которым ранее была Академия, лопался, край мира приближался, и Акио знал, какой финал его ожидает, знал и не противился. Он мог бы остаться на этом месте, в ожидании неминуемого конца, но пожалуй, ему было ещё с кем проститься. Пространство перемешалось уже слишком сильно, и, идя к конюшням, он оказался перед развалинами дуэльной Арены, скорее даже развалинами развалин. Здесь осталась лишь округлая площадка, с полуразрушенными кенотафами по краям, в центре которой поблёскивали сваленные в груду мечи. Снег отчего-то обходил это место стороной, и изморозь не трогала полированные грани, оставив все клинки в их первозданном состоянии. Мелкие искры блуждали по золоту, серебру и бронзе эфесов, по драгоценным камням на гардах, и отражались в зеркально-полированных лезвиях. Каждый меч был уникальным, и имел свой, особый смысл — и катаны с обтянутыми шершавой кожей рукоятями, и игольно-острая рапира, и гнутая сабля, в пару к которой шел короткий кинжал. На самом верху лежал клинок антрацитовой стали, настолько тёмной, что казалось она сама засасывает и поглощает любой свет. В глубине обточенного рубина на его гарде шевелились жуткие тени, а по лезвию расползлась короста ржаво-бурой запёкшейся крови. Концентрированное зло. - А у тебя не дрогнула рука, сестра. Он отвернулся и пошёл дальше, к последней своей цели, и даже не посмотрел на валявшиеся в стороне мутные осколки призрачного замка, чья тень когда-то парила над ареной, даря смутную надежду на обладание чудом. Одна лишь мысль занимала его в эти минуты — а знала ли она? Знала ли, что всё закончится именно так, а если знала — то как давно? Тяжёлые, окованные железом двери были распахнуты настежь, резкие порывы ветра прижимали створки к стенам и они, протяжно скрипя петлями, бились и дрожали подобно перебитым деревянным крыльям. Внутри ещё сохранилось электрическое освещение, и вытянутые вдоль всей конюшни лампы заливали тёплым желтым светом пустые стойла. Гулявший внутри ветер разметал по широкому проходу солому, сбросил упряжь с железных крюков и сдул попоны и вальтрапы, висевшие на длинных перекладинах. Раздвижные двери денников ходили туда-сюда, ныли, плакали по потерянным навек постояльцам, и Акио быстро прошел мимо них, раскидывая ногами сено, которое сразу подхватывал ветер и кружил в водоворотах маленьких смерчей. Дальние двери конюшни раньше вели к большому плацу с конкурными препятствиями, двум крытым кордовым манежам и к огороженным левадам, где обычно паслись лошади. Но теперь за ними до самого горизонта расстилалось широкое травяное поле. Снег здесь не выпал, да и ветер дышал мерно и спокойно, и под его почти ласковыми касаниями трава колыхалась широкими морскими волнами, увенчанными пеной мелких белых полевых цветов. Звёзд в небе уже не осталось, но высокая трава словно бы сама светилась тусклым изумрудом. Послышалось тихое ржание, и из расступившихся волн травы вынырнул его белый жеребец. Он приближался, высоко поднимая точёные ноги, и походил на сгусток тумана, стелющегося над бурным морем разнотравья, его серая грива вилась по ветру тонкими нитями паутины. Акио протянул к нему руку, и конь привычным движением ткнулся в раскрытую ладонь мягким носом. - Прости, друг, сахара сегодня не будет. Конь с сомнением покосился на него, фыркнул и видимо решил удостовериться в том, что у хозяина действительно нет с собой ни сахара, ни яблок ни моркови, ни в руках ни в карманах. Пока бархатные подвижные губы коня искали лакомства, Акио гладил его лоснящуюся белую шкуру, которая словно бы сама светилась блёклым серебром, и похлопывал его по шее. Не найдя ничего вкусного, жеребец мотнул головой и упёрся покатым лбом в плечо хозяина. - Прокатимся напоследок? - Акио хотел уже запрыгнуть на широкую лошадиную спину, но вовремя заметил, что копыта коня уже исчезли, словно изумрудное пламя травы пожрало их, а контуры длинных ног и туловища мерцали и расплывались, утекая мутным туманом прочь. Конь вытянул шею и протяжно, тоскливо заржал, прощаясь с этим местом, повернул голову к хозяину и исчез, бросив последний взгляд своих влажных, опушённых длинными ресницами глаз. Вот и всё. Изумрудные травы колыхались ритмично и покойно, шелестящим шёпотом звали обрести забвение в их объятиях. Где-то позади слышалось тихое потрескивание, и Акио не нужно было оборачиваться, чтобы знать, что это неспешно и неумолимо приближается край мира. Он прошел немного вперёд, утопая ногами в травяном море и остановился. Перед ним над горизонтом взошла комета. Белая и яркая, она светила чисто и глубоко, словно вестница из другого, прекрасного мира. Она неторопливо поднималась над землёй, протягивая за собой муаровый шлейф хвоста, словно идущая к алтарю невеста, смущённо прячущая лицо под невесомой вуалью. Здесь и сейчас, в этот миг и момент, на самом краю мира, она была невозможна и невероятна. Но она всегда была такой. Невероятное, непостижимое чудо, с таким коварством и жестокостью принесённое в жертву. Чуткое сердце, пронзённое мечом лжи. Если бы только можно было всё исправить. Внезапно воздух наполнился свежестью, словно в летний день после сильной грозы, напитался влагой и озоном, и запахами мокрой травы, полевых цветов и дикой земляники, и Акио показалось, что голос, едва различимый, похожий на перезвон серебряного колокольчика, зовёт его. Он не был уверен, что именно она говорила, он даже не был уверен, что это её голос, а не каприз его воображения. Но он улыбнулся своей комете, прошептал её имя, поднял руку, словно пытаясь поймать её тёплые лучи. И пошёл вперёд, к свету, в волнующемся зелёном море, разводя перед собой мягкие травы, вслед за сияющей путеводной звездой, навстречу единственной возможности спасти свою душу. И получить прощение.