Кристаллы Купидона

Думаете, вот дружишь ты с девчонкой, дружишь, потом подрос, гормоны, всё такое, и понимаешь, что влюблён, да? Ничего подобного. Во-первых, вымахал ты неравномерно: руки и ноги длинные, нос тоже не отстаёт, ты жилистый и сильный, а вот умище расти и множиться не торопится. Нет, соображалка вроде в порядке — она у тебя с младенчества в порядке, со столькими братьями-то, — но вот ума и на учёбу, и на квиддич, и на помощь лучшему другу, и на эту, как её… рефлексию отчего-то не хватает. Ты просто понимаешь, что злишься, когда кхм… недружелюбный профессор задаёт тебе написать сочинений на пять футов, ты всё откладываешь их, откладываешь и испытываешь большое облегчение, когда она в последний момент сжаливается над тобой и даёт тебе списать. А до этого она тебя ужасно злит — когда пытается воспитывать и учит всё делать вовремя или когда правит, правит то, что ты накарябал, и смотрит так осуждающе, как на болезного — мол, так и быть, помогу, может, будет от тебя ещё польза: спасёшь жизнь кому-нибудь, или придёт к тебе озарение в нужный момент, а сама так ловко варит зелья, что ты не завидуешь её врагам. Во-вторых, тот факт, что вы видитесь почти каждый день, едите за одним столом и сидите по вечерам у одного камина, вообще ничего не означает: с вами делают то же самое десятки подростков, и её ты воспринимаешь как должное. Только на каникулах, когда её нет, возникает какая-то странная пустота, которую до конца не заполнить ни квиддичем, ни забавами с братьями, а в осуждающем голосе мамы вдруг проскользнёт знакомая нотка, и ты думаешь — ну прямо как она нотацию прочитала… И вдруг этой нотации тебе как бы не и хватает, понимаете? Глупо, звучит, конечно, кто любит нотации? Просто в какой-то момент ты осознаёшь, что это и не нотация вовсе, а забота и тревога за тебя. Ей не всё равно, и тебе приятно, что заботится о тебе именно она. Но с друзьями так и бывает, правда? А потом она тебя бесит. И не нотациями, а тем, что понравилась кому-то другому — например, твоему кумиру, чемпиону, ловцу — так и хочется сказать, наивных женских сердец — он что-то в ней разглядел раньше тебя, а она вдруг посмела стать красивой девушкой, на которую глазеют в восхищении, хотя до этого считали неприметной заучкой. Он держит её за руку, а она улыбается, он наклоняется, чтобы сквозь грохот музыки что-то сказать ей на ухо и почти касается её щеки своей, и тебя охватывает до этого не знакомое чувство — смесь обиды, досады и недоумения из серии «и что он в ней нашёл?», «и как он посмел?» и «почему я раньше этого не замечал?». Увидев, что она задержалась с ним в тёмном коридоре и вышла, прикрывая пальцами губы с ошеломлённым выражением лица, ты вдруг испытываешь не злость, не ярость и не осуждение — боль, такую странную, ноющую боль, которая и не думает затихать. Наоборот, от этой боли сводит дыхание, когда она отводит глаза и мечтательно смотрит в его сторону. Тебе очень хочется ударить своего кумира, хоть он тебя сильнее, вот только повода нет, ведь ты пригласил на бал другую. А потом ты плюёшь на всё, слетаешь с катушек — в конце концов, какая разница, от кого внимание, лишь бы оно было, да ещё прилюдное, от повисшей на твоей победной шее однокурсницы, с восхищёнными поцелуями... Вот только её глаза при виде твоего обалдевшего от счастья лица вдруг становятся такими грустными, что тебе уже не по себе. Тебе на самом деле хотелось разделить ликование с ней, и поцелуи другой превращаются в докучливые лобызания. Но прекратить их очень сложно — ты ведь подросток, гормоны и всё такое… Вы не разговариваете, и это дурацкое молчание не просто докучает — тебе хочется услышать её слова, обращённые к тебе, пусть даже сердитые или осуждающие. Но ты делаешь вид, что проявляешь характер, а на самом деле просто ждёшь повода всё изменить и наконец находишь, чувствуя себя кругом виноватым — ты обидел сразу двоих, но ты не хотел, и, грифон тебя раздери, вообще не понимаешь, как так получилось! Можно сказать, тебе повезло: тебя отравили. Тебе страшно — думаете, настоящим парням не бывает страшно? Бывает, и ты вдруг понимаешь, что в полусонном бреду зовёшь не маму, как в детстве, — тебе хочется увидеть её лицо, тебя подбадривают её руки и успокаивает её голос. И ты наконец понимаешь — тебе нужны эти руки, тебе хочется, чтобы они тебя касались, и не только чтобы подоткнуть одеяло. Тебе становится неловко, когда она рядом — в первую очередь, от дурацких мыслей, которые никому не высказать. Тебе вдруг нравятся странные вещи — например, когда она смеётся, и от её утренней улыбки тебе становится так легко на душе, что хоть сейчас на метлу и в небо. Сказать ей об этом немыслимо, потому что вы попали в переделку: вы больше не в школе, вы больше не дети, от вас ждут поступков — настоящих, которые всё изменят в большом мире. Поступков, а не нервных споров в холодной палатке посреди леса или тоскливых взглядов на неё и твоего лучшего друга — вы все на одной стороне, но как же ты зол из-за неопределённости и мерзкого, отравляющего мысли медальона на груди. От тебя ждут не угрызений совести, а действий, и свет из делюминатора наконец ставит всё на свои места — ты ей нужен, вы связаны чем-то незримым, чем-то большим, чем дружба, хоть пока что совершенно неопределённым и без перспектив, потому что сначала надо просто выжить… Её крик о помощи терзает твоё сердце, ослепляет разум, ты не задумываясь поменялся бы с ней местами — но потом, в спасительной тишине дома на берегу, ты должен затолкать свои неуместные чувства поглубже, не до них сейчас. Ты больше не уйдёшь, ты хочешь быть рядом, чтобы защитить её, хотя она и так сильная, и всё же... Думаете, вот она тебя поцеловала в пылу ужаса и удачи — и всё, вы вместе, вам будет легко объясниться, и вот вы уже целуетесь каждый день, изливая друг другу душу? Как бы не так. Победа опьяняет ненадолго, вы придавлены потерями, перед которыми всё отступает, и слово «люблю» кажется чуждым, как алая роза на выжженной земле. Вам трудно объясниться, вас закручивает водоворот событий, у вас есть семьи, о которых вы вдруг должны заботиться, хотя тебе больше всего хочется заботиться о ней, быть рядом с ней, обнять её, но не по-дружески или сочувственно, а горячо — так, чтобы забыться, чтобы с души свалился груз потери. Ты боишься, что не найдёшь нужных слов или ляпнешь не то, тебе уже кажется, что она сожалеет о своём недружеском порыве или, хуже того, просто забыла про ваш первый поцелуй, списав его на бурю эмоций, вызванных облегчением и надеждой. Ты провожаешь её на перроне в школу, не понимая, как она может хотеть туда вернуться и чему ещё хочет научиться — неужели ей мало было жизненных уроков за последний год? Как она сможет снова сесть за парту и открыть учебник, а главное — зачем? Ради какой-то там корочки с прописанными «превосходно» в каждой графе? На самом деле ты злишься, потому что не смог объяснить ей, как горько тебе расставаться. Ты должен гордиться её стремлением довести до конца начатое, но думаешь только о том, что сейчас поезд выплюнет пар и ты долго не увидишь её лица и её улыбки, а до Рождества пройдёт убийственно много времени, за которое ей совершенно расхочется тебя целовать. Тебе кажется, что и вашей дружбе конец, потому что неловкость и недоговорённость никогда не отступят, но вот ты провожаешь её в купе, ставишь её сумку на полку, и вдруг она закрывает дверь и крепко обнимает тебя, тихо покачиваясь, будто поезд уже тронулся, и говорит, что будет гонять бедных сов каждый день, чтобы знать, как у тебя дела. И тут поезд и правда трогается — и что тебе остаётся делать? Отпускать её, выскакивать на ходу, ошеломлённо махать рукой, понимая, что воздушный поцелуй — несусветная пошлость. Она смотрит в окно, смущённо потирая лоб, и тоже машет в ответ. Думаете, после всех писем, что вы друг другу написали, она приедет на Рождество и вы как ни в чём не бывало броситесь друг другу в объятия и признаетесь в том, что осознали неземную любовь и непреодолимую тягу друг к другу? У неё есть соскучившиеся и перепуганные родители, которые до конца не могут понять, что с ними произошло, а у тебя — учёба в Аврорате, где ты выматываешься и злишься из-за того, что знаний немного не хватает, но вовсе не по истории магии. Вы всё время в каком-то круговороте, в толпе репортёров, в кругу семьи, с лучшим другом, который до конца не может прийти в себя, и ты снова ждёшь, ждёшь, ждёшь, надеясь, что она ждёт того же, и понимаешь, что не хочешь давать волю чувствам ни в коридоре Министерства, ни на заметённой снегом тропинке у дома, ни после вечеринки, на которой Джордж напился и шумит. Ты ловишь её взгляды, и у тебя есть её письма, в которых ни слова о любви, но в них есть любовь, о которой не нужно говорить. И ты даже не можешь повторить трюк с поездом, хоть и очень на него надеешься, потому что на перроне откуда-то взялась толпа народу, куча лишних волшебников и волшебниц, и нет ни одного свободного купе, в котором можно поцеловаться под предлогом долгого расставания. Ты чувствуешь себя идиотом, потому что не можешь сказать главного между делом, а написать о главном нет никакой возможности — твой эпистолярный стиль оставляет желать лучшего. Ты просто берёшь её за руку на прощание, смотришь в глаза, а потом быстро поднимаешь её ладонь и целуешь, надеясь, что это не выглядит по-раболепски глупо. И только когда вы наконец встречаетесь в Хогсмиде во время первых весенних выходных — когда окно в твоем тренировочном графике наконец совпадает с её учебным — вы идёте на прогулку и можете наговориться и нацеловаться, хоть и не вдоволь. С ней всё время так — кажется, что мало, и хочется ещё. Жаль, что тогда у меня вас не было, Кристаллы Купидона! Ни Патентованных чар, ни Флиртующих фантазий... А сейчас вы светите разными огоньками, и сразу понятно — любит, не любит, всё согласно инструкции. Только вот как надолго и по-настоящему или нет, ответить не можете. Недавно Хьюго спросил у меня, как понять, что ты влюблён, как я это понял когда-то... Ну и дела! А ему всего тринадцать. Наверное, стоит его предупредить, что всё непросто, и никакие Купидоны не помогут. Зелья от набивания шишек пока не придумали. И всё же многие мои шишки стоили того, чтобы их набить. Кажется, колокольчик! Первый покупатель пришёл.