Ты Питер или Москва?

— Ты Питер или Москва?       Впервые я услышал это выражение, когда мне едва исполнилось шестнадцать. Родом я был из маленького города на севере страны и понятия не имел, что подразумевает данный вопрос.       Вскоре я понял: Москва – там, где умирают за идею, там где люди готовы вырвать своё сердце, пройтись босым по раскалённым углям ради своей цели. Это город, где в воздухе можно почувствовать горечь, где сигареты остаются недокуренными, где метро переполнено опущенными макушками.       А Питер там, где любят. Где ты готов скинуть с себя одежду и с разбегу прыгнуть в холодную реку, где полночь наступает ровно в три, а сэндвич с ветчиной нужно съесть непременно на той самой скамейке через несколько станций.       Я бы никогда не подумал, что, сидя в том же самом маленьком провинциальном городе буду всерьёз размышлять над столь несуразным вопросом. Прожив пол жизни, я так и не смогу понять, кем же являюсь.       В моей молодости я носил яркие жилеты с драпировкой и гонял на своей семёрке по пустым трассам. Люди вокруг что-то говорили, бесконечно куда-то шли, но в то время пешеходы на улицах меня раздражали. Они заставляли вжать тормоз в пол, и от запаха жжёной резины тогда передёргивало. Мне не хотелось останавливаться, не хотелось слушать и слышать хоть кого-то. Достаточно было лишь ветра в открытое окно и пару сотен на бензин.       Мой город был для меня родным, знакомым, но в то же время был тем, что держало меня на одном месте. Я родился здесь, все мои знакомые живут здесь, так почему я особенный? Почему я должен рассчитывать на что-то большее?       «Люди живут счастливо и с грошом в кармане» — твердили мне, и, собственно, так оно и было. Я не оглядывался на тех, кто почему-то садится на вечерний поезд и не возвращается. Всё это казалось мне фарсом — зачем они куда-то бегут, если здесь — посмотрите же, ну! — столько прекрасного.       Здесь мягкая трава, небесная синева, весёлые прохожие, которые останавливаются с тобой на поболтать, чертовски вкусный кофе и непередаваемой красоты горизонт.       Тогда меня не волновало то, что находится за горизонтом.       Да, во мне говорил Питер. Отличие было лишь в том, что моё внутреннее «я» не давало мне расслабиться. Я будто стремился делать это назло, а не потому, что моё нутро этого желало. Я не мог улыбаться так, чтобы скулы не сводило судорогой.       Когда мне стукнуло тридцать, моя семёрка будто развалилась по частям и меня выбросило на обочину. Я осмотрелся: люди по-прежнему шли в неизвестном мне направлении, но больше не обращали на меня внимания. Я мог встать, мог отремонтировать свою семёрку, пока её не разобрали на запчасти, но именно тогда я понял, что тоже хочу идти куда-то.       Мои глаза судорожно забегали по сторонам, и в этот момент моё сердце впервые тревожно сжалось.       Мне некуда было идти.       Я привык поворачивать руль в неизвестность, но в этот раз всё было иначе.       Оказалось, что можно идти не просто так, можно жить не ради того, чтобы наступило завтра.       Моя семёрка безвозвратно стала металлоломом вместе с моими представлениями о счастье.       Я стал пытаться. Стал, потому что вокруг были сотни людей, чьи жизни меркли по сравнению с их жаждой познания. Колени дрожали, я падал и долго не мог встать, валяясь на пыльном асфальте — мимо меня пролетали самолёты, неслись экспрессы, а я всё лежал и лежал, не силясь подняться.       Однажды об мою ногу, наглым образом выставленную на переходе, споткнулся парень. Как только я на него взглянул, сразу понял — он прошёл в десятки, сотни раз больше моего. — Почему ты до сих пор идёшь?       Парень осмотрел меня сверху, уголки его губ чуть дрогнули в слегка тоскливой улыбке. — В чём же будет смысл, если я остановлюсь? — Ты сможешь оглянуться вокруг. — Но я смотрю только вперёд.       Москвой я тоже не смог стать, как можно заметить. Во мне не было того стержня, который дал бы моему телу опору. Плечи ныли, как только на них ложилась тяжёлым грузом ответственность.       Я до сих пор остался там же, на той самой улице. Рядом со мной, на разбитой дороге, валяется руль от моей семёрки, а стук каблуков стал чем-то привычным. Я всё ещё стою, нервно оглядываясь и не понимая, какой путь мне выбрать. Москвой и Питером я не стал, и страшная догадка всё же настигает меня резко и бьёт точно в цель: я остался лишь грудой неиспользованных кирпичей.