Хранитель

      В поздний час, когда полная луна улыбалась высоко в небе и звезды озорно перемигивались вокруг нее, лес не спал. Он дышал по-летнему теплым ветром, он покачивал ветвями, ловя на них отсветы костров, он шелестел листвой, и этот звук, далеко слышимый в ночном звонком воздухе, будто нарочно вплетался в звучащую под деревьями бойкую песнь свирелей и бубенцов. И песнь охотно принимала в себя мелодичный шелест и влекла ввысь вместе с хором веселых голосов и беззаботным смехом. А следом за ней к небу от костров летели искры и принимались кружиться над поляной, танцуя с ночными мотыльками и бросая слабый свет на крылья снующих здесь же летучих мышей. Лес не спал.       Да и кто мог бы уснуть в эту ночь? Кто мог бы усидеть на месте, когда на поляне в сердце Эрин Ласгален среди огней и украсивших деревья лент не смолкают песни, льется вино и лесной народ встречает под кронами праздник середины лета? Нет, остаться в стороне в этот час было невозможно. И потому всякий бы удивился, заметив, как от гомонящего хоровода отделилась одинокая фигура и, украдкой оглянувшись, шагнула в тень под деревьями.       Здесь, в стороне от поляны разом сделалось тише. Лес сомкнулся за спиной, и ветви над головой сплелись плотным пологом. Должно быть, поняли нехитрое желание побыть одному и нарочно отрезали от костров и от всего мира. Леголас остановился. Сейчас ему стали слышны доселе тонувшие в песнях ночные звуки, и он впитывал их, покуда глаза привыкали к темноте. А затем рассеянно огляделся и побрел вперед, не разбирая дороги.       Он не был дома без малого семнадцать лет, и, казалось, все здесь осталось неизменным. Тот же чуткий живой лес, тот же хмельной воздух в нем, то же беспечное веселье его обитателей. Разве что их, кружащихся под деревьями, теперь стало меньше, да переменился он сам. Уже давно в груди не умирала странная тоска, и по ее прихоти шелест листьев казался плеском волн, а в голосах свирелей чудился пронзительный зов морских птиц. Прислушиваться к нему сквозь праздничный шум было невыносимо, и он все-таки ушел в пустой надежде возвратить покой. И – что таить – набраться смелости. Под ногами едва слышно отзывалась лесная подстилка. В корнях и кронах шуршали ночные звери. Леголас ловил отрешенным взглядом их юркие тени и, стараясь не прислушиваться к глохнущим за спиной звукам веселья, углублялся в чащу все дальше и дальше. За дорогой он не следил – лес сам выведет на нужный путь.       Странная тоска в груди не пропадала. Напротив. Она словно питалась тем, чего он боялся семнадцать лет, и тем, что подтвердилось, когда намедни он вернулся в отцовский дом. Лес – его родной зеленый лес – сделался чужим. Нет, он был все так же знаком, приветлив, все так же клонился к своему принцу и радушно покачивал деревьями, но Леголас более не ощущал себя плотью от его плоти. Он словно давно потерял какую-то свою часть, и теперь, обретя ее вновь, не мог приладить на место зияющей раны. Это было больно.       Тревожный запах близкой воды разом вытянул его из дум. Леголас остановился и огляделся: впереди между стволами сверкнула недвижная гладь. Он замер, пытаясь понять, где же очутился, а сообразив, осторожно приблизился. Черное зеркало бочага было неизменно покойным. Небо перевернулось в него, рассыпав звезды, и даже клонящиеся с берега цветы не смели потревожить поверхность своими венчиками. Леголас невольно затаил дыхание и, подойдя, неслышно опустился в траву у самого берега. Тишь над водой сразу глотала звуки, и лишний шум казался здесь непочтительной дерзостью.       Леголас прикрыл глаза. На ум разом пришли старые сказки, какими юного принца отваживали от дальних прогулок в чащу. Про Всадника, про блуждающую деву, про потерянную звезду. Про Черный бочаг говорили тоже. Плели, будто сам Ульмо глядит из него на лес и может утянуть склонившегося к воде ротозея прямиком в Валинор. Губы тронула невеселая улыбка. Правду говорят люди, в каждой сказке доля сказки. Бочаг или нет, но взгляда на море ему хватило. Осталось лишь проститься и вернуться к почти достроенному кораблю, ждущему его в Итилиэне…       – Я смотрю, тебе наскучили наши забавы. У вас середину лета празднуют веселее?       Леголас вздрогнул и вскинул голову. В здешнем зачарованном покое насмешливый голос отца прозвучал неуместно громко. Но тот едва ли это заметил. Он выступил из-за деревьев прямо напротив сидящего сына и, хмельно улыбаясь, неспешно пошел вкруг бочага:       – Небось, запускаете гномьи шутихи и катаете в Андуин горящие колеса? – Бывает. Но разве кто-то обойдет твоих подданных в умении веселиться? – через силу улыбнулся Леголас и подумал, что давно никто не подкрадывался к нему так умело.       – Тебе виднее, – хмыкнул Трандуил, подходя ближе и опускаясь на берег подле сына.       Тот не нашелся с ответом, и у воды снова сделалось тихо.       Обрамленное звездами отражение короля беспечно покачивало головой в такт недавней песне, а принц смотрел на него и думал, что пора, наконец, сказать главное. Он потратил несколько лет, впустую пытаясь подобрать слова, но сейчас они – краткие и верные – сами пришли на ум.       – Я скоро ухожу, – негромко произнес Леголас. И затаил дыхание.       Отражение снова хмыкнуло и небрежно сдвинуло на затылок помятый венок.       – Конечно. Иначе Итилиэн непременно зачахнет и сгинет.       – Не в Итилиэн.       – Или куда тебя опять тащит твой гном.       – Я ухожу совсем. За Море.       Два коротких слова канули в ночной воздух, оставив после себя тягостный отзвук. Леголас не сразу оторвал взгляд от блестящей под ногами черной глади и отважился посмотреть на отца.       Трандуил все так же подставлял лицо лунному свету, но теперь в нем, разом утратившем румянец, не было ни следа давешнего хмеля.       – Почему? – тихо спросил он, и Леголас не знал, как ответить.       Вместо этого произнес:       – Я ушел бы раньше, но…       – Я знаю.       Они замолчали, и Леголас отвел глаза.       – Я бы остался, если мог, – произнес он какое-то время спустя.       – Я знаю, – так же тихо повторил отец.       Леголас вдруг почувствовал себя нашкодившим ребенком, держащим ответ перед опечаленным шалостью отцом. Неловкие, похожие на оправдание словами сами сорвались с языка:       – Но мы ведь расстанемся ненадолго. Однажды ты тоже отправишься в Гавани, и тогда мы встретимся на Западе.       – Нет, – просто качнуло головой отцовское отражение, – я не оставлю Лес.       В глубине души Леголас это знал. Наверное, потому он и боялся возвращаться домой и откладывал миг прощания. А может, даже та самая изнуряющая тоска росла именно из этого знания. Леголас знал, но все равно не мог не возразить:       – Но почему? Пришла эпоха людей, наш народ уходит за Море. Даже леди Галадриэль, даже лорд Элронд…       – И Келеборн с Гендальфом. И Братство, – мягко перебил Трандуил, – ведь твой гном уплывает с тобой?       – Да… Магия Колец уходит из Средиземья вместе с нами. И даже Кирдан однажды взойдет на последний корабль. На нем найдется место для тебя.       Отец молчал и все так же смотрел в небо. На миг Леголас подумал, что – неужели! – ему удалось переубедить его, и расставание не будет таким горьким... Но тут Трандуил улыбнулся. Небрежно стянул растрепавшийся венок, опустил голову и впервые с начала их разговора посмотрел сыну прямо в глаза       – Кирдан тоже был хранителем этих ваших колец. Но какое счастье, что мне выпало хранить Лес. И он, в отличие от магии, никуда не денется.       Лес не спал. Он все так же качал ветвями и слушал беспечное пенье веселящихся эльфов, на которых с неба поглядывала любопытная круглая луна. Ее большое ясное отражение плавало на черной глади укрытого чащей бочага, и с берега к нему клонились две обнявшиеся фигуры. Вокруг них было тихо, и даже ночные звери не решались выйти к стоячей воде.       Но на поляне продолжался праздник. Свирель и бубенцы все еще звучали под деревьями, и все так же к небу летели снопы ярких искр, что не успевали стать звездами и быстро гасли среди темных ветвей.