Матильда

      Прошлое всегда можно изгладить раскаянием, забвением или отречением, будущее же неотвратимо.

      Адольф всегда был добр ко мне. Конечно, если этот человек вообще осведомлён о существовании такого качества. Но, я уверена, он им обладал. Был добр к себе любимому, к животным, совру, если не скажу, что иногда и к своим приближённым.       Мне постоянно удавалось сохранять непоколебимое выражение лица и молчать в тряпочку, забывая даже моргать, когда его грубая и всегда ледяная ладонь с звонким хлопком оказывалась на моей щеке. Он бил без замаха и беззлобно, просто я была худой. И вот тогда я придумывала ему новое оправдание − хладнокровная доброта. Но разве такое возможно? Доброта должна быть искренней, с душевным теплом и от всего сердца. А я вам отвечу, что возможно, и её яркий представитель довольствовался проявлением сего с занятной частотой. Особенно, когда я молчала в ответ на очередную речь о военных грёзах или рассказ о ежедневной рутине в делах государственных. Он думал, что я его не слушаю, и был прав. Я, бывало, несколькими часами ранее услышу почти идентичный, правда, не такой приукрашенный речевыми оборотами рассказ от нашего Геббельса, пока иду по Вильгельмштрассе – народ вокруг судачит, слухи распускает. Всё это изрядно меня утомляло, что сил слушать подобное ещё и в собственном доме – совершенно не оставалось. Но его это мало волновало. Такой добротой он пытался привлечь моё внимание, достучаться как в крышку гроба, но знал, что бесполезно.       Адольф часто твердил мне, что я слишком высокого о себе мнения, и желательно перед ним чуть ли не в ногах валяться. Вот только германо–русская кровь и врождённая гордость не позволяли мне даже голову перед ним склонить. Он злился, жутко злился. Оставалось лишь удивляться, как эта ярость не высушила его без остатка. А после на коленях стоял он сам – прощения вымаливал. За пощёчины. Клялся всякий раз более до такого не опускаться, но я ведь знала, что это ненадолго – дня на три. И так по кругу. По известному нам обоим циклу. И, казалось, моральных сил прощать его тоже уже не находилось, но с обветренных губ срывалось очередное «давай забудем». И собственные слова эхом звучали в голове ярко, чётко. Сковывая, обдавая почти физическим холодом, вырывая судорожный всхлип из горла – становилось нечем дышать. Мы понимали, что такое не забывается, но он тут же дёргал меня за плечи, заставляя налететь на свою грудь, а затем сжимал обоими руками, обнимая до хруста в позвоночнике. Хватка его была крепкой, звериной. А шёпот с непрекращающимися извинениями и признаниями в любви поистине магическим. Мои ладони жались к его лопаткам, а голова умиротворённо покоилась на груди. Я слушала его учащённое сердцебиение и запах дорогого одеколона вперемешку с табаком. Он бросал курить десятки раз за месяц, но всё равно срывался. Я бы на его месте вообще сигарету изо рта не вынимала, тогда был бы хоть малейший шанс справиться с громаднейшей волной ежедневного стресса. Но всё это россказни – они не спасали, а слыли лишь пагубной и мерзкой привычкой. Страшнее этой привычки была лишь наша потребность друг в друге.       Адольф часто возвращался домой в отвратительном настроении. Изредка для его поднятия служил алкоголь, чаще – наша спальня и ложе за ярко–красным балдахином. Я ненавидела эту «штору» над кроватью, потому что, дай ему волю, его портные с большой радостью вышьют там свастику. Рейхсканцелярия с прямой поставкой на дом, чёрт бы их побрал. Но фюрер и в собственном доме таковым являлся, хотя называть себя подобным образом в родных стенах запрещал каждому, даже служанкам. Они с напускным уважением обращались к нему «герр Гитлер», а одну из них я, слышал Бог, клялась задушить во сне подушкой – с таким вожделением и пошлостью она смотрела на своего хозяина. Адольф умело делал вид, что не замечал этого, а я каждый раз сдерживала себя изо всех сил, чтобы не запустить в неё чем–нибудь тяжёлым. Почему он её не увольнял – мне и по сей день не ясно, но трогать служанку он мне не давал. В вопросе ревности моя гордость странным образом куда–то улетучивалась, что Адольфа забавляло, а меня заставляло заливаться краской и опускать в пол взгляд карих глаз. В ответ на это он всегда резко оказывался рядом, поднимал руку и проводил пальцем по моим губам. Слегка покрасневшим, заставляя замолчать. Я смотрела на него безо всякого стыда. Прямо на него, и тонула. Очень быстро тонула в бескрайнем море его голубых глаз. И той же ночью, за этим треклятым балдахином, я могла показать, насколько сильно любила его. Всегда осторожная, ласковым шёпотом кличущая его «Вольф», чувствуя дрожь по его спине от той нежности, о которой он так мало знал когда–то. И это вынуждало его застыть. На секунду, две. А затем он с силой прижимался ко мне, целуя, втягивая в себя, прикусывая. Его язык скользил внутрь, вызывая громкие стоны. Глубже, сталкиваясь с моим языком. Мы задыхались, терзая друг друга. Я знала, что его сводило с ума то, как я, выгибаясь, прижималась к нему своим животом, и мои тонкие пальцы, которые зарывались в его волосы на затылке. С таким упоением, будто я хотела этого больше, чем чего–либо в своей жизни. И вот уже красный балдахин не казался таким отвратительным, ведь он умело скрывал наши полуночные грехи.       Адольф знал, что я была ему верна, но в себе он заставлял усомниться и не раз. Делал ли он это нарочно? Я не знала, но каждой очередной девице, которая ненароком оказывалась в радиусе километра рядом с ним, мне хотелось начистить лицо и выдрать все волосы. Меня довольно смутно понимала лишь Магда Геббельс, с которой мы часто встречались в их с Йозефом доме за чашечкой чая. Она рассказывала мне об изменах мужа как о чём–то само собой разумеющимся, ведь сам же фюрер этого не осуждал, но и верить в то, что Адольф следует собственному правилу – мне не хотелось.       — Матильда, просто смирись, они все такие до последнего солдата Вермахта, — Магда говорила это с явным отчаянием, которое всеми силами пыталась скрыть, ведь она любила мужа, но у кого из нас любовь с первыми лицами Третьего Рейха была страннее – ещё можно было бы поспорить.       Переубеждать фрау Геббельс было гиблым делом, я и не старалась, лишь проявляла к ней немое сочувствие, которое красноречиво плескалось в моих глазах, и всячески старалась поддержать. На моей памяти однажды был случай, что мне доверили Хельгу, их старшую дочь, пока её родители отбыли на пару дней из Берлина по своим важным делам. Почему выбор пал на меня, а не на гувернантку – Магда хотела, чтобы я немного приобщилась к материнству, от которого отнекивалась всеми возможными способами, хоть и понимала, что это – моя основная задача. Но у нас с Адольфом не получалось. В душе я даже радовалась этому, потому что мать из меня вышла бы никудышная, да и рожать детей вне брака мне не хотелось. Адольф не торопился на мне жениться, а я, собственно, никуда и не спешила. Ведь поспешишь – весь Третий Рейх насмешишь.       Взаимоотношения с Адольфом сплошь и рядом казались мне странными, неправильными и такими дикими, даже для меня самой покрытые толстым слоем неопределённости и тайнами за семью замками. А скрывал фюрер достаточно, но я в этом преуспела многим больше него.       Только в начале 1945 года он узнает, кто я такая на самом деле.       А до того я буду для него любимой и единственной Матильдой.