Everybody knows you're lost
in the nighttime, honey
Lost boy
«Если идти быстро, то не догонит, если идти быстро, то не успеет, если идти быстро, то отъеб…». — Андрюх, да ну что ты… подожди ты, ну! «Блядство какое». Андрей нехотя притормозил и хмуро глянул в сторону подпыханного Михи. Ох уж ты… Миха-подпыха. Андрей моргнул. Ерунда какая — никак не вязалась придуманная им только что подзаборная дворовая дразнилка с этим мужиком…простите, джентльменом духа и тела, сэром Сиром прямиком с туманного Альбиона. Застряли оба в узеньком коридорчике на выходе из студии, где минут десять назад ещё разглагольствовали (Эго) и болтали (Душа) об альбоме: кирпичные, с шерохом, как в сарае, стены; огроменная и совершенно ни к чему здесь картина на стене (добротный домичек на фоне левитановских грязей); одна самонадеянная, но себя переоценившая лампочка на весь бесконечный проход; полы волнами линолиума цвета липкого персика; тени неприкаянными душами шныряют по углам. — Ну, чего? Миха кривовато ухмыльнулся. В коротенькое «ну, чего» Андрей умудрился вложить всю палитру холодных ветров, от Галлего до Леунга, — даже сам поежился слегка. А этому хоть бы хны — его в дверь, а он в окно. — Пошли сходим посидим куда-нибудь. Небрежно так заявил — тренировался, поди. Андрей поднял брови. — Я к жене еду, Мих. Там уж посижу, можно? Горшок закатил глаза, громко фыркнул — нашел, мне, понимаешь, чем скрасить досуг. — Ну мы быстро, на самом деле, — принялся объяснять он все прелести и достоинства своей пропозиции, вальяжно размахивая руками, — Пиво, коньяк, если хочешь…по бутылочке буквально, и никаких… Андрей чувствовал, как вновь начинает подкипать. Все интервью давился эмоциями, как шпендик — манной кашей, чтобы сейчас Миха своей тягучей — откуда только ему на язык свалилось — трескотней и многозначительными, с кислинкой, лыбами жизнь познавшего опять ему теплое место пониже спины грел? Вот фор, как сказали бы братья американцы. — Вы меня слышите вообще… Михаил Юрьевич? — с неподдельным интересом полюбопытствовал Андрей, — У меня дочь родилась, если тебе хочется знать. Мне домой надо. «Если тебе хочется знать…что за ещё за оборотец такой? Мне что, восемь, что ли? Я что, из кардебалета?». Миха поглядел на него как-то странно. — Да я…да это я помню. Вот это мы и отметим, — он со смаком качнул головой, отчего волосы его, гладко забранные назад, послетали редкими прядками на покатый лоб, — Агатка же с ней, так ты там зачем сейчас нужен? — Да и впрямь незачем, нахуя я своей женщине рядом после родов, — развел руками Андрей. И не удержался, язык уж больно припекало, — Это ты Олю тоже на второй день отправил на хутор бабочек ловить и кирять погнал? Михино лицо на секунду застыло — ни тебе гримас из прошлого, ни едко-шипучей иронии настоящего. Но то была секунда — и вот он уже широко улыбается, голосисто хихикает. Лупатые глаза как будто разгорелись ярче — в их черноте плавало по ржавой искре от мелких бликов дерганой лампочки. — А причем тут Оля? — он подошёл к Андрею чуть ближе, — Ты чего-то, Андрюх, какой-то нервный весь день. Не по празднику настроение? — Да по хуязнику. Давай не будем эту пиздоболию больше… — Андрей хотел уже было идти дальше — болтать сейчас себе дороже, слова во рту не держатся совсем, — но Горшок как-то так встал поперед, что и не обойти его никак, — Пусти, Мих. Завтра уже… Миха, однако, как стоял столбом, так и продолжил стоять. Темные его одежды и глумливое лицо напоминали Князю стереотипного театрального критикана, у которого Гамлет во втором акте черепок Йорика держал всей ладонью, а надо бы тремя пальцами — это ли не повод для тонюсенького острого смешка? Или раскатистого, из глубин желудка, рогота? — Дашь мне пройти? — Да чего ты так взъелся, а? Я же поздравил… — Дашь пройти? — Ну чего ты, Андрей..? — Пройти дашь или нет? Ещё немного — и они начнут толкаться как сумоисты на дохё. Князь чуть скривился — он и запомнил-то словечко это, «дохё», потому что когда-то давно, в прошлой жизни ещё, паренек Миша разоржался: «дохе-дохе-дохера-но по факту-нихера». Глупость, а в голову вбилась, сколько лет прошло. В тот день дождик моросил и на улице крепко пахло прелой листвой. А больше ничего не вспоминалось, только этот ароматец с горчинкой. — Что-то не так, Андрюх? Миха, не паренёк — покатые плечи, седые виски, ехидный взгляд — смотрел на него сложносочиненно, как будто бы даже участливо, но выражение это Андрею весьма затруднительно было понять двояко — Горшку до зуда в жопе хотелось, чтобы что-то и впрямь было не так. Он уже приготовился состроить равнодушную рожу, мол, нормально все — чтобы Миха сам бурым рисом подкипел и к кастрюле прикорел, не видя реакций на свои бестолковые язвы, но как будто закрылся, закупорился в нем какой-то краник. «Что мы, блять, какие-то…игры разума, смешно даже. Знаем друг друга — столько не живут…». — Не так? А что так, Мих? — выдохнул он, наконец, чуть ли не с облегчением– Чего ты опять хуйню эту про тексты погнал? То не се, это не пятое… Миха в ответ будто ещё выше стал, сбавил сутулости. Андрей и не примечал особо, какой он нынче…статный. Статный советник: сейчас важный рот откроет — и погнал ерундить, советами раскидываться, как и что сочинять надо, даром что сам до сих пор «корова» через «я» пишет. — Да я тебе просто…е-мое, ты… — Миха сменил пяток куртуазных физиономий, прежде чем продолжить, — Ты упрямый пиздец, Князь, вот что, — он с напускной досадой покачал головой. — Я упрямый? Это я-то упрямый? — Андрей в других обстоятельствах обязательно расхохотался бы чёртом, только что сейчас в груди кошки драли обидой, было не до хиханек. — Да-да, вот ты и упрямый! Я же не говорю — «плохие», понимаешь, да? Я вообще сказал, что просто на английском это звучит иначе — все, блин, законченная мысль! — Да ну елки-палки, какой тебе, сука, английский, Горшок? — вновь не удержался Андрей, перескочив ту часть, где Миха круглит невинные глаза и болбочет, что «я же и не говорил, что хочу на английском!», — Ты вот на инглише что поешь, свои ауфидераи? Здравствуйте, мистер Леннон, как оно, в лучших мирах, какано? Ты же даже словарь ни разу не открыл, так и возишь его туда-сюда по городам. Миха, отслушав отповедь с широкой, прилипшей к лицу, как волос к мокрым пальцам, лыбой, молча сделал к нему ещё один шаг — теперь они стояли впритык друг к другу, Андрей мог разглядеть мелкий светлый пушок, там-сям налипший на его черном свитере. — Так и будем стоять? И в чем смысл? — Андрей поднял голову выше, чтобы не глядеть на Горшка совсем уж снизу вверх. Тот все так же молчал, только что брови зажили своей жизнью — то хмурились, то разбегались, как у впечатленного ребенка. Он будто силился то ли что-то сказать ему, то ли понять самому, то ли какие-то паззлы в голове собирал, хер разбери. — Мих, мне действительно надо домой. Хватит уже. Не заставляй меня дра… — Третьего пойдешь делать? По-стахановски, а? Прозвучало вскользь, тихим голосом; Горшок, брякнув это, даже взгляда от Андрея не отвел, лишь слегка проморгался. Вопрос был настолько нелеп и невпопад, что растерявшийся на мгновение Князь даже не сообразил, как на него ответить, да и нужно ли было вовсе? — Ты за языком-то следи, — предупредил он, — Куда тебя поперло… — Это я пошутил. Всего лишь шутка такая, — вскинул плечами Миха, — Ну же, Князь, пойдем… — Да не пойду я с тобой никуда, еб твою мать! — взорвался Андрей, — Пусти, блять, как идиот последний себя ведёшь. Миха по-свойски упёрся руками в кирпичи — теперь Андрею, припертому к стене, чтобы освободиться из горшковской клетки, и впрямь пришлось бы драться. Горшок с непривычной серьезностью глядел на него, пропала куда-то жабья ухмылка, и дышал он как-то ненормально — словно пропуская выдохи, одними вдохами. Чистые ведь глаза — а ведёт себя дурнее, чем под кайфом! — Ну и что это? — делано беззаботно хмыкнул Андрей. В башке у него шумело экскаваторной стройкой, — Люди будут мимо проходить — подумают, что ты решил меня изнасиловать. Или поцеловать? Мих, ты че, поцеловать меня захотел? Чего так близко? — Похую. Может и решил, — Горшок его шутке не улыбнулся, но раз свою тему прогнал, то не все потеряно? — Так люди же увидят. — Похую. — С каких это пор вдруг? — вырвалось у Андрея с кислым смешком. Слова эти возымели неожиданный эффект — Миха как будто бы слегка подрастерялся, забегали глаза. «И зачем человеку, так крепко любящему пиздеть, силы небесные подарили настолько честное лицо? Фея-крестная была шутницей, не иначе». — Чего ты… опять вот это… — простонал Горшок. По лицу его пробежала тень от движения своей же руки, на секунду смазавшая черты, обрядившая лицо в темную маску. Миха напористо подался вперёд. Андрей противиться не стал. Поцелуй был настырным, упрямым, собственническим, словно ставили калёным железом клеймо. Это Оля его научила быть…таким? Андрей все сильнее чувствовал спиной острый камень стены, ему не хватало дыхания — и остановиться сил нет, и продолжать абсолютно невозможно. Миха всегда был несуразным в поцелуях, все как будто никак научиться не мог, но то обычно были мягкие, смущённые, просящие касания. Сейчас же Андрей ощущал, как землю нарочно выбивают ему из-под ног — да куда там, по коленным чашечкам лупят молотком — и кто посмел, театролиз с зачесанными сединами? Когда Миха, наконец, от него оторвался, Андрею на пару мгновений даже дышаться перестало. Горшок широко улыбнулся — вид раскрасневшегося, взбудораженного Андрея ему явно пришелся по вкусу. — Вот такой подарок ты мне сделал на рождение дочки, Мих? — выдохнул Андрей. Улыбку тотчас содрало — как объявление с фонарного столба неделикатной рукой. — Так и ты особо не отказывался, Андрюх, скажи? –огрызнулся он, мигом сстулившись глаголем. — Так я и сейчас не отказываюсь, — Андрей в ответ мрачно ухмыльнулся; постепенно он приходил в себя, начинал мыслить яснее, — Все же отлично выходит, Горшок. Вижу твои желания, чувствую. Пошли займёмся…продолжением. Что-то на этих корявых словах промелькнуло на михином лице, до черта знакомое, трусоватое, что заставило андреево сердце — глупое, каждый раз, как первый раз, сердце — ухнуть в ноги. Голову моментально затуманило злобой. — Давай-давай, погнали, — грубовато сказал он, и кивнул в сторону металлической дверки в конце коридора, — Там вон есть подсобочка. Миху слегка тряхануло — в сторону «подсобочки» даже и не глянул. Выглядел он сейчас презабавно — как ребенок, который нарисовал фломастером усы и важно играл все это время «в работу», но мама по итогу поставила в угол за то что на обоях появились «графики». «И куда только делся твой дьяволов шарм, театральный ты демон?». — Чего ты…прямо сейчас хочешь? — Миха глядел на него растерянно, с опаской, как стоило бы глядеть на сумасшедшего. Рука его нервно подергивалась. — Ну ты же не предлагаешь ждать до завтра? — пожал плечами Андрей, — Ты назавтра не явишься, я тебя знаю, Мих, против фактов только аргументы. Так что, нет уж, начали сегодня — закончим сегодня. Пойдем. Обойдя Горшка, клеткой быть переставшего, в пару уверенных шагов, он обернулся. — Ну, давай. Ты ж так хотел. У нас есть ещё полчасика. Миха чего-то поискал глазами в андреевом лице, а найдя (или не найдя?), весь скривился от ярости. — Иди нахуй, Андрей, понял, блять! — Ты не ори, люди услышат, — посоветовал Андрей, — И не надо мне заливать эти сказки для бедных про похую. Никогда не было похую. И не будет похую. Ты это...не смей меня так трогать больше, понятно? — А то что? — гавкнул Миха. Андрей вместо ответа быстро подошёл к нему, прихватил за грудки — и отправил в стенку. Горшок, не ожидавший нападки, неуклюже отшагал назад и мягко стукнулся спиной о левитановские виды. Картина затрещала, застонала, начала валиться вперёд, выпав на михину спину, после — на ноги. Тот затоптался — и домичек звонко пляснулся на пол. — Подымай теперь, ценитель искусства во всех его проявлениях, — сказал Андрей. Горшок его как будто и не слышал, все смотрел куда-то мимо, в пол. Андрей, пожалевший, что так грязно не сдержался, уже хотел извиниться, но тут поглядки вниз резко прекратились. На Князя уставились полные презрения темные глаза. — Иди давай, черт с тобой, — Горшок суетливо, по-птичьи, махнул руками. — Это все? Спектакль закончился? Занавес? Андрею было совестно, чувство вины чуть притушило обиду, заканчивать беседу на такой дрянной ноте отчаянно не хотелось. Он медлил, не уходил, все пытаясь понять, как и куда вырулить натворенное и наговоренное. Миха, казалось, тоже слегка притормаживал. Он ухватился пальцами за подбородок — не иначе как подсмотрел многозначительный жест в телеке — и вроде как задумался. — Это все…не должно быть так, — начал он, наконец, говорить, тщательно подбирая слова, — Не должно быть, это… Ты понимаешь, что ты меня…что мы с тобой можем…блять…что ты со мной можешь быть, только если я раком стану, а я не могу… — Что ты несёшь такое, каким… — поморщился Андрей. Горшок с силой замотал головой — того и гляди оторвётся. — Захлопнись, дай договорить! Я не могу… — Да понял я, блять, что не можешь, — огрызнулся Андрей, слышавший за годы не раз, не десять, — Ну не моги дальше, нахера ты все лезешь-то тогда? Чего вот ты сегодня полез, Мих? Сколько раз одно и то же… Горшок не слушал, будто Князя не замечая. Он сам себе мучительно выводил какую-то теорию, прощупывал ее, подгонял детальки, чтобы точно в стык. — Но ведь неправильно… Андрей, ну? Как это? — выглядеть он вдруг стал как будто чем-то испуганным, — Я ведь…ну не могу я, правда, это…бред, блять…мужики не должны такое…но, понимаешь…чтоб вот ты с другими — тоже ведь не могу. Как это? Ну вот как? — упавшим голосом закольцевал он свою путаницу. "Ты ещё спроси – за что, атеист хренов". Андрей смотрел на него — осунувшегося, загнанного, выломанного своим же признанием. Почему-то вспомнилось, как мама на десять лет подарила ему классный подарок — настенные часы, которые надо было собирать самому из винтиков и шестерёнок. Такие поди найди — а вот его мама нашла, и очень он этим гордился. Ему нравилось в те годы разбирать и собирать все на свете — завораживало, когда понимаешь, как оно устроено. И вот он те часики туда-сюда то собирал, то разбирал по многу раз, пока они однажды возьми — и не выстрели в лоб болтом. Разлетелись по всей комнате, так и не смог больше собрать. «Меньше колупаться надо было», сказала мама, дав ложку и велев приложить ее к налившемуся синяку. «Это хорошо ещё не в глаз». Он многое мог бы Михе сейчас напомнить. Про череду собственных страхов и сомнений. Про неуклюжие их попытки, радости никому не приносящие. Про «шаг вперёд — два назад». Про «ничего страшного, попробуем в другой раз». Про «у меня из-за этого из души черви лезут изнутри, я червивый, понимаешь ты или нет!». Про «нормально — это все же когда с бабами». Про испуганные глаза и неподатливое, замирающее от любого прикосновения тело. Про блестящие глаза и ласковые, обещающие касания. Про «отъебись уже, тебе только это от меня и надо, что ли?». Про «я свою уже нашел, Андрюх». Про «полежи со мной так…ну…просто так, Андрюх, без этого». Про влажные робкие михины поцелуи — хлебными крошками дорожка, когда Андрею хотелось на все плюнуть слюной и уйти. Про дрочку — Великий Шелковый путь, когда уже ушел, но Михе настолько страшно существовать одному, что он готов был жертвовать руку чужим богам грязной похоти. Про то, что это всегда о Горшке, которому всегда что-то да мешает. Про чувство вины за то, что иногда не жаль Горшка, которому всегда что-то да мешает. Про чувство вины за чувство вины Горшка, который раз через десять понимает, что ему всегда что-то да мешает… — Собака на сене ты, Мих, вот ты кто, — сказал Андрей тихо. Горшок вскинул голову, с тоской поглядел на него в ответ. — Хуевая пословица. Всегда думал, что хуевая, — он гладко провел рукой по волосам и криво ухмыльнулся, — Собака же не просто так там лежит, что не жрет. Она охраняет. Ну так и какого хера… Он не договорил, пожал раздраженно плечами. Помолчали. — Ты там… Агату, в общем, поздравь от меня. — Поздравлю. — Заеду на днях. — Заезжай. Будем рады. На том и распрощались. И как два дуралея молча шли по коридору до выхода – в разные стороны выйти не получилось бы.