Помнить тебя

      1815 год       Этим ранним летним утром Соня ещё в полудреме ощутила какую-то тяжесть на душе. Что-то случилось накануне, что-то неприятное… Обрывки этой мысли проносились в голове Сони, пока она досыпала в постели в своей маленькой полутёмной комнате на первом этаже большого деревенского дома. Она понимала с первых дней, что эта комнатка скорее предназначалась для прислуги, ведь все остальные члены семьи жили на втором этаже, гораздо более тёплом, уютном и обустроенном. А вот в её комнатушке зимой было холодновато и сыровато. Печь была в коридоре общая с другой комнатой, к тому же старая и поэтому плохо топилась. Но Соне было всё равно. Она уже давно смирилась с тем, что к «настоящим» членам семьи её так и не причислят никогда. Приживалка и бедная родственница должна знать своё место. Да к тому же летом, в жаркие деньки, которые как раз наступили, её комнатка была очень даже приятной. В зной она была прохладной, так как солнце заглядывало в её окна только ранним утром. Вот и сейчас лучи яркого восходящего светила нежно щекотали её лицо, вновь обещая тёплый летний день.       Несмотря на приятные ощущения, вызванные этими своевольными лучиками, девушка никак не могла избавиться от тяжести на душе. Она попыталась вспомнить, что такое нехорошее случилось вчера днем, какой-то разговор… ах, да! Окончательно проснувшись, девушка порывисто села в кровати и обхватила коленки руками. В её ушах зазвучал голос Наташи, точно так, как она слышала его, оказавшись нечаянно в соседней комнате, рядом с той, откуда неслись звуки беседы. Наташа разговаривала с Марьей, когда Соня зашла в смежную комнату своей обычной, лёгкой и неслышной походкой, без всякой мысли подслушивать. Но, поняв, что речь идет о ней, не нашла в себе сил уйти. Марья что-то говорила кающимся голосом о том, что часто бывает несправедлива и резка к ней, к Соне. Что Марья чувствует себя за это виноватой, но исправить своё обхождение с кузиной мужа и Наташи у неё не получается. Эти слова Соню особо не задели, потому что всё это было правдой – графиня Марья часто не по делу придиралась к ней. Соня уже повернулась, чтобы уйти, но тут прозвучали слова Наташи, когда-то закадычной, нежной и ближайшей подруги, которые поразили Соню, как гром:       «– Знаешь что, – сказала Наташа, – вот ты много читала Евангелие; там есть одно место прямо о Соне.       – Что? – с удивлением спросила графиня Марья.       – "Имущему дастся, а у неимущего отнимется", помнишь? Она – неимущий: за что? не знаю; в ней нет, может быть, эгоизма, – я не знаю, но у неё отнимется, и всё отнялось. Мне её ужасно жалко иногда; я ужасно желала прежде, чтобы Николай женился на ней; но я всегда как бы предчувствовала, что этого не будет. Она пустоцвет, знаешь, как на клубнике? Иногда мне её жалко, а иногда я думаю, что она не чувствует этого, как чувствовали бы мы».       Графиня Марья ответила что-то насчет того, что понимает эти слова из Евангелия совсем по-другому, но, судя по самодовольным интонациям её голоса, ей очень понравилось всё, что сказала Наташа. Дослушивать Соня не стала, вышла из соседней комнаты так же неслышно, как и зашла, и на ватных ногах спустилась вниз, в свою убогую комнатушку. Вечером отказалась подняться к ужину, а потом, после ужина, долго-долго читать старой графине, матери Николая и Наташи. Отговорилась нездоровьем. Она знала, что старая графиня, ставшая совершенно несносной после гибели младшего сына и смерти мужа, будет недовольно шпынять её потом. Чтение книг Соней вслух было весьма приятным времяпрепровождением капризной старухи по вечерам, и она обязательно отомстит за лишение её привычного удобства. Но девушке было всё равно. Душа её, оглушённая предательством, смертельно болела.       Её давно уже мучило отдаление от неё Наташи. В детстве и юности они были ближайшими подругами. Но после смерти первого жениха Наташи, князя Андрея Болконского, и особенно после того, как сестра Болконского, княжна Марья вышла за Николая Ростова, Наташа на роль ближайшей подруги как-то незаметно определила Марью. Соня была небрежно отодвинута на второй план. Сама Соня никогда не давала ни словом, ни взглядом повода думать, что это её задевает – а её это задевало и очень больно. Но даже при этом жестокость слов Наташи поразила ее.       Сидя вчера вечером после этого разговора на кровати в своей тёмной комнатке (свечей она не зажгла), Соня тихонько покачивалась, обхватив себя руками. Сколько себя она помнила – эту позу она принимала всегда в минуты отчаяния, словно держа себя в руках и тихонько убаюкивая качаниями, она пыталась унять душевную боль. Ей хотелось вскочить, побежать наверх и выпалить в лицо этим тупо-счастливым и жестоким от своего счастья женщинам всё, что она думает о них. Высказать, наконец, все мысли, которых она сама пугалась и отгоняла от себя, не позволяя даже додумывать, но которые всё чаще и чаще приходили ей на ум в последние, особенно тяжёлые для неё два года.       Да что они знали про неё? Ничего, меньше, чем ничего. Что понимала про её положение в доме Ростовых залюбленная и заласканная всем семейством с младенчества Наташа? Наташе никогда не нужно было доказывать, что она имеет право находиться в доме Ростовых – она уже родилась с этим правом; ей не нужно было завоёвывать любовь окружающих – её любили все Ростовы, кроме, возможно, старшей сестры Веры, холодной и недоброй. Из-за этой всеобщей любви Наташе прощался любой проступок, любое баловство, любой каприз. Её не попрекали куском хлеба, платьями и обувью, не требовали принести в жертву никакое её чувство, чтоб доказать благодарность и преданность семье. А Соне с раннего детства приходилось всё это делать. И если вначале это особо не замечалось, то по мере того, как Ростовы беднели и постепенно разорялись, упреки в том, что она бесполезная нахлебница в их семье, что должна с поклонами благодарить за то, что её приютили и не выгнали на улицу, что несут немалые расходы на её содержание – эти упреки всё чаще и чаще срывались с уст Веры, а потом и старой графини. Как при таком отношении не изображать из себя скромную и молчаливую, как не показывать всем своим видом, что готова жертвовать чем угодно для своих благодетелей. И однажды даже принести эту огромную жертву – освободить Николая от данного когда-то слова жениться на Соне. Да и в чём-то Наташа права – Соня действительно чувствовала, что эгоизма в ней не хватает, а в последние годы поняла, что без какой-то доли эгоизма борьба за себя в этом мире невозможна.       А вот в самой Наташе эгоизма было предостаточно при всем её обаянии. Эта мысль сейчас пронеслась в голове Сони вполне отчётливо. Она вспоминала, как самозабвенно, буквально прошибая лбом все препятствия на своем пути и не считаясь с чувствами окружающих, Наташа рвалась к тому, что в какой-то момент считала своим счастьем или хотя бы даже удовольствием. Она кружила голову Денисову, а потом Борису Друбецкому просто из желания быть предметом обожания со стороны таких блестящих мужчин, при этом зная, что она сама на их чувства не ответит, а их возможные переживания её ничуть не заботили. Она, не раздумывая, бросила своего жениха Болконского всего-то через пару-тройку встреч с Курагиным. И тут ей было на чувства Болконского наплевать. Она совершенно не задумалась о том, в какое положение поставит свою семью и карьеру брата, убежав с Курагиным, словно какая-нибудь пошлая актриска или цыганка. Так что способности пройти по головам в Наташе было предостаточно. Соня, которая раньше из любви и дружеской преданности гнала от себя эти мысли, теперь гораздо трезвее оценивала бывшую подругу.       И такой же способности пройти по головам было достаточно и в этой благочестивой овце графине Марье. Она знала о чувствах Сони и Николая, не могла не понимать, что её богатство сыграло главную роль в решении Николая жениться на ней, и что она разобьет сердце Сони, если выйдет за него замуж. Но она ни на секунду не задумалась об этом и, когда Николай сделал ей предложение, с радостью ухватилась за него. А теперь, страдая от ревности, Марья шпыняет Соню и в глубине души, даже не признаваясь сама себе в этом, желает, чтоб Соня каким-то образом исчезла из этого дома. Умри Соня от какой болезни – Марья только вздохнет с облегчением, хотя и не покажет это явно.       Так Соня думала накануне вечером после подслушанного разговора, сидя на кровати, раскачиваясь и обнимая себя руками, чтоб унять душевную боль, но вместо этого всё больше и больше накручивая себя. Как там выразилась Наташа про способность Сони глубоко переживать? «Она не чувствует этого, как чувствовали бы мы». Но девушка всем существом понимала, что её могут обуревать не менее сильные эмоции и страсти, чем Наташу или даже Марью. Просто Наташа всегда легко выплёскивала из себя всё, что наполняло её душу. А Соню жизнь бедной родственницы, которая должна была обдумывать любой свой шаг и любое своё слово, давно приучила к сдержанности. Но это была только внешняя сдержанность. Душа же её сохраняла способность чувствовать глубоко и сильно.       Эту часть своего существа она не доверяла даже Наташе, даже в те времена, когда искренне была убеждена в том, что Наташа является настоящей её подругой. О душевной близости с Марьей вообще речь не шла. Даже если бы Марья каким-то чудом преодолела глодавшую её ревность к мужу, к его прошлым чувствам к Соне и захотела подружиться с той, которую до сих пор считала соперницей, Соня бы не допустила этого. Она не могла простить Марье способа, которым та добыла себе Николая в мужья. Пусть кто угодно твердит ей о высоких душевных качествах бывшей княжны Болконской, но они не стоили бы ничего, если бы не её огромное приданое. Разорившийся дотла Николай мог не признаваться в этом сам себе, мог уверять себя, что глубоко ценит и уважает свою набожную супругу, но он никогда не женился бы на ней, если она была настолько нищей, насколько нищим был он сам до женитьбы на ней. О физическом влечении в этом союзе вообще речи не было – между четой Ростовых никогда не проскакивала та «искра» взаимного желания и сумасшедшей страсти, которую Соне довелось наблюдать вблизи только один раз в жизни.       Это было в те уже далёкие дни, когда Наташа влюбилась в Анатоля Курагина и собиралась бежать с ним. Соня только три раза видела их вместе, но всем своим существом почувствовала обжигающее пламя исступленного взаимного влечения, которое исходило от них обоих. Такого влечения, ради удовлетворения которого на кон ставится всё – репутация, свобода, сама жизнь. Сначала она убеждала себя, что всё ей показалось, что страсть Анатоля односторонняя, что Наташа слишком влюблена в своего жениха Болконского и слишком порядочна, чтобы совершить что-то предосудительное с Курагиным. Но убедить до конца не удалось – ведь во всём существе Наташи это исступленное пламя продолжало пылать даже тогда, когда она была одна или со своими родными, и Соня помимо своей воли с тревогой наблюдала за ней. Увы, опасения оказались не напрасными – Наташа, потерявшая даже остатки рассудка от безумной страсти к Анатолю, решилась на побег с ним, и только резкое вмешательство самой Сони предотвратило ужасное несчастье. Ведь Анатоль был уже женат, как выяснилось позднее. И всё, что он мог предложить Наташе после побега – это какое-нибудь фиктивное венчание с подставным, купленным попиком-расстригой, лишённым сана…       Это была постыдная история, о которой сама Наташа предпочитала не вспоминать, а её родители и брат Николай так и не узнали ничего. Тем более молчала и старалась не думать об этом Соня. Но ощущение этой «искры» (так она называла про себя) исступленной страсти она запомнила. И не видела даже отдаленного подобия никакой «искры» во взглядах и обращениях друг к другу Николая и Марьи.       В её жизни тоже не случилось ничего похожего. Даже с Николаем. Да Соня и не желала этого. Сколько себя не помнила, всегда мечтала о спокойной семейной жизни с мужем и детьми, о такой, какую она видела между старой графиней и графом Ростовым в первые годы пребывания в их семье. Она грезила об этой лёгкости и непринуждённости в обращении мужа и жены, о взаимной доброте, об улыбках, которыми граф и графиня Ростовы обменивались, когда встречались взглядами, о полном взаимопонимании и одинаковых стремлениях. В первые годы своей влюблённости в красивого кузена (а она влюбилась в Николая в пятнадцать лет) Соня мечтала лишь о нежных пожатиях рук, таких же нежных поцелуях и объятиях. Дальше этого её фантазии не заходили никогда. А потом она воображала, что они поженятся, что будут вести такую же тихую и счастливую семейную жизнь, как родители Николая… Дальнейшее казалась ей ясным, спокойным, светлым. Мечты о запретных, но неистовых страстях никогда её в те годы не волновали. И только один раз… только один раз она испытала на себе то дьявольское наваждение, которое потом мгновенно узнала, почувствовав его несколькими годами позднее между Наташей и Анатолем… но это было не с Николаем. Глаза другого мужчины оставляли горящие клейма на её коже, они раздевали её взглядом и заставляли чувствовать себя дичью перед охотником…Но они не привлекли, а смертельно испугали ее… тогда ей не хотелось изменять своей спокойной и нежной полудетской влюблённости в Николая, не хотелось падать в головокружительную бездну того, о чём она догадывалась лишь смутно и что обещали ей эти глаза… Она и сейчас торопливо и боязливо отогнала от себя любые мысли о нём, не позволяя даже в глубине души произнести имени этого опасного человека…       Да, в обхождении между собой нынешних супругов Ростовых страсти и физического влечения не чувствовалось. Графиня Марья была слишком набожна, чтобы позволить чему-то низменному войти в её отношения с мужем. А что касается самого Николая, то внешность его жены совершенно не располагала к тому, чтобы испытывать страсть к ней. Графиня Марья была откровенно и неприкрыто некрасива, ходила тяжелыми шагами, без малейших проблесков женской грации, с каким-то вечно постным выражением лица. Даже неплохие глаза – единственно хорошее в её внешности – не искупали других недостатков, настолько их было много. Да и время брало своё. Ей недавно исполнилось тридцать четыре года, она была на девять лет старше Сони и на четыре года старше мужа, на её лице уже появились первые морщины. Николаю можно было обманываться её душевными качествами и считать её благочестие истинным, а не показным, но испытать влечение к ней, как к женщине не было никакой возможности. Соня это знала точно.       Неприятное воспоминание нахлынуло на нее: как-то вечером она натолкнулась на Николая в коридоре. Графиня Марья находилась на последнем месяце беременности, её и без того невзрачное лицо стало совсем некрасивым, и все в доме знали, что Николай даже уже не спит в их общей спальне, а коротает ночи в своем кабинете на диване. От Николая в тот вечер попахивало вином, он не был совсем уж пьян, такого порока за ним не наблюдалось, но, видимо, за ужином или позже основательно приложился к спиртному, и его, что называется, «развезло». Соня молча проходила к себе и слегка посторонилась, чтобы пропустить Николая, как вдруг он резко и неожиданно схватил её за талию, привлёк к себе и уже наклонил лицо, чтобы поцеловать. От неожиданности и испуга девушка растерялась, но быстро взяла себя в руки и, отвернув лицо, упёрлась ладонями ему в грудь, не давая сорвать поцелуй. Он пробормотал что-то вроде «ты такая красивая» и попытался крепче привлечь к себе, но Соня удвоила усилия, и в конце концов он разжал руки. Несколько мгновений они просто смотрели друг на друга, потом Николай опустил глаза, а она повернулась и бегом кинулась в свою комнату. Утром следующего дня ни он, ни она ни словом не промолвили об этом случае, только Николай после него несколько дней избегал глядеть в сторону Сони и вообще встречаться с ней. Больше всего на свете она боялась, что подобная сцена повторится. Но, к счастью, ничего подобного не произошло, и они с Николаем стали вскоре вести себя так же, как и до этого случая: взаимно вежливо, но отстранённо.       Соня не раз потом спрашивала себя, почему она тогда так резко оттолкнула Николая. Ведь в юности, когда они оба были влюблены друг в друга, такие постоянные встречи наедине в комнатах, коридорах, на лестницах обязательно приводили их к обмену поцелуями. Но девушке тогда это приносило огромное удовольствие, а в тот роковой вечер – ничего, кроме мгновенного и какого-то резкого чувства отторжения. Та попытка поцелуя открыла ей глаза: оказалось, что её девчоночья влюблённость в Николая начала проходить. До этого она почему-то думала, что будет любить его всегда, до самой смерти, невзирая на его женитьбу на другой. Но последний год что-то сломал в её отношении к нему. Она не могла сказать, что окончательно разлюбила кузена, но теперь она понимала, что скорее любит уже не реального Николая, каким он стал за это время, а свои воспоминания о юном, порывистом, обаятельном юноше с восторженными глазами. А самого того юноши уже давно нет.       За год после свадьбы Николай как-то очень переменился. Теперь это был типичный замотанный хозяйскими делами деревенский помещик, который ничем, кроме хозяйства, не интересуется. Он погрубел и пополнел, вёл разговоры только о пашне, покосе, вороватом старосте и ленивых мужиках. Однако даже не это было самым важным. В конце концов, Соня понимала, что Николай – честный и добросовестный хозяин и старается ради благосостояния семьи, чтобы снова не впасть в бедность. Поэтому его уход с головой в хозяйственные дела она не осуждала. Резкое отторжение вызывало в ней скорее другое – она не раз бывала свидетельницей того, как Николай кулаками расправлялся с подчинёнными, чаще всего с провинившимся старостой. Откуда в нём появилась привычка бить людей, недоумевала Соня, ведь в юности он был очень обходителен с прислугой. И сама отвечала себе – скорее всего, из армии. Хотя в обществе особо об этом не распространялись, но все знали: офицеры избивают нижних чинов. Считалось, что без этого не может быть дисциплины. Офицеров, которые никогда не поднимали рук на солдат, в армии было немного.       Вот и Николай приучился к рукоприкладству в армии, а потом перенес эту привычку на отношения с крестьянами в имении. Причём избиения были тем тягостнее, что Николай даже не удосуживался снимать перстень со своих рук и мог ударить так, что камнем от перстня оставлял на лице и теле человека ссадины и даже порезы, из которых сочилась кровь. Когда Соня пару раз видела, как от него убегали избитые в кровь люди, в её душе всё просто переворачивалось от подобной жестокости. Ей хотелось пойти к Николаю и потребовать прекратить эти издевательства, но у неё не было права защитить этих людей, она и сама была в Лысых Горах на положении нищей приживалки. Да и отвращение к Николаю в эти мгновения так сильно душило её, что она не хотела его сама видеть после его расправ.       Девушке всегда казалось подлым и мерзким бить человека, который даже не в состоянии защитить сам себя. Ведь любой крепостной, осмелившийся поднять руку на барина, мог быть запорот до полусмерти на конюшне или даже сослан на каторгу. Поэтому ответного удара от него не приходилось ожидать. Избивать настолько зависимых людей можно было вполне безопасно.       Не только Соня возмущалась этой чертой в Николае. Его жена, графиня Марья тоже орошала слезами свои бледные ланиты, когда узнавала об очередной расправе. Только она очень быстро прощала Николая, удовлетворившись его обещанием, что это уже в последний раз. Увы, раз оказывался не последним, но способность влюблённой в мужа Марьи извинять любую жестокость в нём не знала предела. Соня же, хотя никогда и не говорила об этом ни с Николаем, ни с домашними, чувствовала, что будь она на месте Марьи, то есть настоящей хозяйкой поместья, – никогда не простила и уж обязательно попыталась бы защитить своих подчиненных от излишне ретивого мужа. Ведь, в конце концов, по закону Лысые Горы, где они сейчас жили, принадлежали Марье, а не её мужу. Но она полностью переложила все хозяйские обязанности на Николая и никогда не интересовалась тем, как живут её люди под его началом.       Причины этого Соня прекрасно понимала. Из разговоров с прислугой, особенно экономкой, она знала, что отец Марьи был жутким тираном и совершенно морально сломал дочь. Она не только терпела его жестокое обращение с ней, но и считала это чем-то само собой разумеющимся. В её голове сложилось представление о мужчинах как высших существах, которые имеют право в своем доме и семье на что угодно, а участь женщины – прощать им всё и поклоняться, как идолам. В девичестве таким идолом для Марьи был отец, теперь она поставила на пьедестал своего мужа. Марья никогда не пыталась пойти против его воли. И всякий раз с влюблённой улыбкой прощала Николая после очередной кулачной расправы с кем-то из её людей.       Марья вообще относилась к Николаю с таким же благоговейным трепетом, как когда-то к унижающему её отцу. Если Николай был не в духе или просто желал побыть один и закрывался где-нибудь в кабинете, чтобы полежать или поспать после тяжелого дня, она ходила вокруг него кругами и униженно спрашивала: «Это я виновата? Нет, ты скажи, это я?» Соню и смешили, и раздражали эти хороводы Марьи вокруг мужа. Ей часто хотелось сказать: «Да оставь ты его в покое! У любого человека есть потребность побыть в одиночестве или просто выспаться после бессонной ночи. Дай ему эту возможность, и он сам придет в себя со временем». Разумеется, вслух ничего подобного Соня не говорила. Привычка говорить в уме дерзости неприятным людям возникла в ней в те времена, когда ей докучал своими ухаживаниями один опасный тип… нет, его она вспоминать не будет, опять оборвала себя девушка. Но с тех пор девушка пользовалась этой привычкой и таким образом успокаивала себя и не давала вырваться раздражению наружу.       После почти года жизни с этими людьми в Лысых Горах Соня уже понимала, что её чувства к кузену давно уже не те. Скорее она любила воспоминания о той радости, которую когда-то принесла ей первая любовь в те времена, когда она ещё верила, что и сама любима Николаем. Теперь же слишком многое отвращало девушку от него. Свой вклад внесла и отвратительная сцена в коридоре, когда подвыпивший Николай пытался поцеловать ее. Неужели он хотел сделать меня своей любовницей при жене, внешность которой не доставляла ему никакого удовольствия, думала Соня? Она знала, что она очень красива, и годы совершенно не оставили следов на её лице и фигуре. Даже малейших признаков какого-то старения и увядания ни одно зеркало ей не показывало. Если действительно Николай хотел найти себе развлечение в лице Сони, гораздо более красивой и молодой, чем его жена, то он достоин ещё большего презрения с её стороны, чем за его кулачные расправы, так считала Соня. Хотя, мысленно добавляла она, вряд ли это была обдуманная тактика с его стороны. Всё-таки у Николая, несмотря на все обнаружившиеся недостатки, было своё благородство и свой кодекс чести. Интрижка под носом у жены в его представления о порядочном поведении не вписывалась. Скорее всего, это был просто подогретый вином порыв, которого потом Николай и сам стыдился, когда протрезвел. Во всяком случае, Соне хотелось думать, что ему было стыдно.       Она взглянула в окно. Солнце поднялось уже высоко, и его лучи больше не освещали комнату. В доме уже давно слышались утренние звуки – прислуга встала и теперь готовила дом к пробуждению хозяев. Пора и мне вставать, решила Соня.       Спустя полчаса, умывшись водой из кувшина над тазиком, которые были заблаговременно подготовлены ещё вечером, уложив волосы в простую причёску, которая не требовала помощи горничной (её всё равно у Сони не было), и одев самостоятельно одно из немногих своих повседневных платьев, она была готова к выходу. Но перед этим немного помедлила и подошла к длинному старинному зеркалу-псише [1]. Оно когда-то украшало будуар одной из молодых хозяек Лысых Гор, а потом за старостью и ненадобностью было сплавлено на чердак и оттуда уже попало в комнату Сони. У зеркала девушка задержалась ненадолго, внимательно рассматривая себя. Зеркало отразило очень красивую, изящную и стройную женщину, ещё молодую, но сдержанную и строгую, с пышными тёмными вьющимися волосами и тёмными глазами, чем-то неуловимо напоминающими кошачьи. То ли разрезом, то ли зеленоватыми бликами, играющими в глубине. Пленительную красоту и грацию не скрывала ни скромная причёска – обернутая вокруг головы толстая коса, ни простое платье, которое, увы, уже не могло скрывать своего возраста. Такие фасоны были в моде самое меньшее лет шесть-семь назад, и если приглядеться, то на локтях, запястьях и манжетах были видны подозрительно лоснящиеся места. Платье выглядело поношенным и, хотя было чистым и аккуратным, своего возраста уже не могло скрыть. Ну что поделать, пожала плечами Соня, другого у неё всё равно нет и не будет. Она считала унизительным намекать Николаю или Марье на то, что её гардероб потрепан и неплохо бы прикупить или сшить ей хоть несколько новых платьев. Поэтому она молчала, а им было всё равно.       Спустя минуту Софья Александровна Ростова, бедная родственница богатого семейства графов Ростовых, недавно отметившая двадцать пятый день рождения, выходила из своей комнаты деревенского дома графов в Лысых Горах навстречу новому дню.       Когда девушка вышла в столовую, там ещё не было никого из членов семьи. Она, как обычно, встала раньше всех, кроме, пожалуй, Николая. Сам он поехал верхом на луга – начинался покос и ему хотелось лично присмотреть за всем. Графиня Марья, которую с дальнего конца коридора заметила Соня, только что проснулась. В домашнем халате, накинутом на ночную рубашку, с ночным чепчиком на неубранных волосах, она спешила из своей спальни в соседнюю комнату, откуда раздавался пронзительный плач ребёнка. За месяц до этого дня у них с Николаем родился первый сын, которого назвали Андреем. В честь погибшего брата графини, как это сразу поняла Соня. Ребёнок родился здоровым, но, как все младенцы, беспокойным, часто плакал, и графиня долго занималась им вместе с няней и кормилицей. Сама она кормить не могла, молоко у неё так и не появилось. Видимо, и это утро она проведёт со своим первенцем.       Не выходили ещё из своих комнат и две почтенные дамы: старая графиня, мать Николая Ростова, а также её ровесница, полуглухая старушка Белова, взятая в дом Ростовых, чтобы составлять компанию графине в её немногочисленных занятиях (состоящих в основном из раскладывания пасьянсов). Наташа, которая в это время гостила у матери и брата со своими двумя дочерями – двухлетней малышкой Машенькой и трёхмесячной Лизой, либо тоже спала, либо кормила младшую дочь. Вот уж у кого у кого, а у Наташи проблем с кормлением детей не возникало. Она только первую дочь, по обычаю, заведенному в дворянских семьях, отдала выкармливать кормилице. Но там что-то дело не заладилось. Следующего ребёнка Наташа решила кормить сама, при полном одобрении этого решения её мужем Пьером. Сам Пьер в этот раз с семьей не появился, хотя обычно сопровождал Наташу в её визитах к матери и брату. У него были какие-то дела в Петербурге, но он обещал через несколько недель тоже приехать. Так же ещё не вышли из своих комнат племянник и подопечный графини Марьи, девятилетний князь Николенька Болконский, который был сыном её умершего от раны брата, и его воспитатель, степенный немолодой швейцарец Десаль.       Соня остановилась, рассеянно оглядывая столовую и прислугу, которая как раз начала накрывать большой стол для завтрака. Времени было ещё предостаточно, и она решила прогуляться по аллее сада к своему любимому цветнику и посмотреть, какие цветы там расцвели или готовы расцвести, и какие из них можно использовать завтра для составления новых букетов. Одной из обязанностей девушки в Лысых Горах было составление букетов для обеденного стола в столовой, а также для ваз в разных гостиных и диванных большого дома. А заодно, во время прогулки девушка хотела прикинуть, какие дела намечены на сегодня. Во-первых, после завтрака она планировала немного поработать в саду – ей нравилось это делать вместе с пожилым садовником. Садоводство всегда доставляло ей большое удовольствие, и она занималась любимым делом каждое лето ещё в Отрадном, где Ростовы жили до своего разорения. А после обеда надо было присмотреть за уборкой нескольких комнат на втором этаже. Дом в Лысых Горах был большой, но многие комнаты не использовались в те времена, когда здесь постоянно жили только старый, умерший во время войны отец графини Марьи, сама Марья, тогда ещё княжна, вместе с компаньонкой, а также её племянник Николенька с гувернером. Отец Николеньки бывал только наездами, отвлечённый делами службы и присмотром за своими собственными имениями, доставшимися от покойной матери. А старый князь Болконский гостей не особо жаловал и почти не принимал.       Теперь же семья Ростовых, обосновавшаяся в этом поместье, начала прибавлять в численности. Ожидались ещё дети, да и сам граф Николай был не против принимать знакомых и родню. Погостить в Лысые Горы часто приезжали не только Наташа с детьми и мужем, но и кое-кто из соседей, а также бывших сослуживцев Николая по его полку. Поэтому было решено привести в состояние полной готовности для гостей несколько комнат, которые раньше стояли запертыми и необитаемыми. Но Марья очень скверно чувствовала себя во время всей беременности, да и за месяц, прошедший после родов, она ещё не оправилась. Да и вообще, она не любила и не имела привычки заниматься хозяйством. Тиран-отец не допускал её к этим занятиям, потому что сам правил железной рукой. В результате Марья выросла полностью неприспособленной к роли хозяйки дома. Поэтому так получилось, что обязанность присматривать за горничными, которые убирали комнаты, была передоверена Соне. Она же ходила с горничными на чердак, где стояли запакованными в чехлы и в ящики вещи из этих комнат. Девушка отбирала там предметы интерьера и мебели, которые можно было ещё использовать, откладывала и приказывала выбросить то, что уже совершенно пришло в негодность. Ей же поручено было составить список вещей, которых недоставало и которые нужно было приобрести в Петербурге, где Ростовы планировали пожить немного этой зимой. Вечером ей, скорее всего, придется снова читать старой графине.       Девушка уже раскаивалась в том, что вчера из-за своей обиды на слова Наташи лишила старуху ежевечернего удовольствия. Приученная воспитанием в доме Ростовых и положением бедной родственницы во всём видеть свою вину, она уже укоряла себя за вчерашнюю вспышку. В конце концов, старая графиня не была виновата в том, что её младшая дочь и невестка в жестоких словах обсуждали её, Соню. Хотелось ей также выбрать время, чтобы помузицировать самой. Ей очень нравилось играть на фортепиано и клавикордах, а в доме были оба инструмента и в очень хорошем состоянии. Их приобрели ещё в бытность здесь хозяином старого князя Болконского для его дочери, княжны Марьи, нынешней графини Ростовой. Но после замужества Марья совершенно перестала играть, да и раньше её игра оставляла желать лучшего. Она не чувствовала музыки всей душой, не растворялась в ней полностью, как это всегда случалось с Соней. Или даже с Наташей, до тех пор, пока она не бросила петь после замужества. Исполнение Марьи было техничным, но абсолютно бездушным. Соня сравнивала его с пением искусственного соловья – мастеровито, но холодно. Не сравнить с живыми, тёплыми, ласковыми трелями настоящего соловушки. Девушка понимала, почему Марья в глубине души музыку не любила. Её заставлял по два часа в день барабанить по клавишам тиран-отец, старый князь Болконский. Поэтому, хотя Марья и старалась, но в глубине души музыка казалась ей обузой. Как, впрочем, и всё, что она освоила под неустанным жёстким оком тиранствующего отца. После его смерти она с облегчением скинула с себя всё, что вынуждена была без любви и с трепетом осваивать по его приказу. Даже математику, которой отец её учил. Соня никогда не видела, чтобы Марья помогала мужу разбираться с многочисленными счётами и хозяйственными подсчётами. Что уж говорить о музыке, её Марья тоже забросила полностью. Теперь клавикорды и фортепиано стояли просто «для порядка» – в богатых дворянских поместьях и домах было принято держать музыкальные инструменты для гостей и домашних. Единственным человеком, который на них постоянно играл, была Соня. Пройдясь по аллее и осмотрев свой любимый цветник, девушка повернула обратно к дому. Грустно усмехнувшись на ходу, она подумала, что вряд ли сегодня выберет время для игры на фортепиано. День обещал быть хлопотным.       По дороге домой Соня вспомнила, что за Марьей, которая шла к сыну, семенила какая-то женщина средних лет в тёмном платье и тёмном платке на голове. Вероятно, одна из странниц, которых Марья по старой, ещё девической привычке привечала в Лысых Горах. Николай не препятствовал в этом своей благочестивой половине.       При виде странницы девушка почувствовала глухое раздражение. Она ничуть не доверяла этим бездельникам и бездельницам, которые шлялись по разным святым местам и своей елейной болтовней добывали себе неплохие средства к существованию, выманивая деньги у богатеньких святош типа Марьи. Девушка никогда не видела среди этих странниц хоть сколько-нибудь действительно убогих, очень старых и нуждающихся в реальной помощи людей. Такие не имели сил бродить месяцами и годами по разным святым местам или домам богатых покровителей, они доживали свои дни в домах призрения и приютах при монастырях. А те странники и странницы, которые появлялись у Марьи, были далеко не дряхлыми, многие даже вполне молодыми, а главное – обладали весьма резвыми и сильными ногами и воистину железным здоровьем. По мнению Сони, это были просто прохиндеи и прохиндейки, не желающие работать и испытывающие неугасимый зуд в ногах. Несколько месяцев назад одна такая странница украла у Марьи очень дорогое кольцо. Когда кольца хватились, Марья не позволила даже тени подозрения пасть на своих «божьих людей», как называла их она. В результате в краже кольца обвинили слугу, которому в тот же день Николай собственноручно влепил несколько оплеух. Если бы не Соня, то дело для слуги могло кончиться вообще плохо – за кражу у господ его могли сослать в Сибирь. Ни один из слуг, даже экономка, не посмели нарушить приказ Марьи не трогать и не обыскивать «святую» женщину-странницу. Только Соня решилась нарушить этот приказ. Игнорируя распоряжение молодой графини, она всё же обыскала котомку странницы и там нашла завернутое в какую-то тряпку кольцо. Когда она принесла котомку с кольцом Марье и сунула находку под нос, Марья вовсе не обрадовалась, а скорее даже рассердилась на то, что Соня посмела нарушить приказ и тем самым опорочить одну из тех «божьих людей», которым Марья безгранично верила и практически поклонялась. Она довольно раздраженно выхватила котомку с кольцом из рук Сони, но тут же сменила раздражённый взгляд на привычный ей кроткий и сухо поблагодарила. Тем не менее, странница не была никак наказана, а этот случай ничуть не повлиял на решимость Марьи по-прежнему принимать у себя в доме «божьих людей» и часами вести с ними благочестивые беседы.       Соня усмехнулась, когда вспомнила про эти беседы. Марья любила-таки поговорить на душеспасительные темы и читать Евангелие. Она часто занималась этим с семейными, особенно с Наташей и старой графиней. Вот откуда у Наташи взялась привычка цитировать Священное Писание, подумала Соня, припомнив снова «пустоцвет». Соня тоже иногда присутствовала, но исключительно из любопытства. Ей хотелось понять – действительно ли Марья такая рьяная христианка, или в её вере есть немалый душок притворства. В конце концов, она поняла, что притворство есть, хотя Марья искренне не осознает лицемерия своей веры. Молодая графиня Ростова очень любила рассуждать на тему о том, что все люди должны подражать в своей жизни Христу. Однажды она даже рассказала, как она мечтает так же стать странницей, даже держит у себя в каком-то сундуке подходящий наряд: рубашку, лапти, кафтан и чёрный платок; как хочет когда-нибудь уйти и ходить по земле в бедности, как это делал Христос. Соня тоже считала себя христианкой, но понимала, что невозможно обычному человеку прожить всю жизнь, как прожил Христос, отринув всё земное и бродя по земле с проповедями. Тем более, что, несмотря на беседы, сама Марья не делала ни малейших попыток следовать своим словам. Христос был нищ – она богата и не собиралась отказываться от своего богатства. Христос бродил по земле бедняком лишь в сопровождении учеников – она жила в богатом доме и не собиралась никуда уходить из него. Когда Марья в очередной раз заводила любимую песню о необходимости подражать Иисусу, Соня всегда думала: «Чего же ты не откажешься от богатства, не возьмешь посох и не пойдешь по святым местам, как ходил Христос и ходят твои странники?» Наконец, пару месяцев назад, во время очередной беседы девушка взяла в руки Евангелие, которое лежало на столе перед Марьей, и демонстративно прочитала при всех известную притчу о богатом юноше, который обратился к Иисусу с вопросом о том, как прожить жизнь, чтобы заслужить пребывание в раю:       «Иисус сказал ему: если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи и следуй за Мною. Услышав слово сие, юноша отошел с печалью, потому что у него было большое имение. Иисус же сказал ученикам Своим: истинно говорю вам, что трудно богатому войти в Царство Небесное; и ещё говорю вам: удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие».       Соня до сих пор с немалым удовольствием вспоминала, как исказилось лицо Марьи, когда Соня закончила чтение. Положив Евангелие на место, девушка вышла в твердой решимости не приходить больше никогда на эти душеполезные чтения и беседы. Она вполне теперь была убеждена в том, что определенный душок лицемерия в вере Марьи есть. Проповедуя необходимость жизни, как Христос, сама она следовать своим проповедям не собиралась. Соню только удивляло, почему Наташа не видит этого лицемерия и почему она до сих пор так очарована Марьей.       Думая обо всём этом, Соня незаметно для себя подошла к дому, вошла в него и отправилась в столовую к завтраку. В столовой все уже собрались и рассаживались по местам. Николай приехал с лугов и занимал место хозяина. Рядом с ним поместилась уже причёсанная и одетая в домашнее платье графиня Марья с измученным и бледным лицом, которое казалось ещё более невзрачным из-за ярких лучей солнца, заливавших просторную столовую через распахнутые настежь окна. Некрасивость Марьи скрадывал лишь вечерний полумрак свечей, а вот яркий дневной свет, который освещал все недостатки, был просто губителен для её внешности. Напротив рядышком сидели старая графиня с компаньонкой Беловой Анной Тимофеевной, а рядом с ними застенчиво примостился Николенька Болконский со своим воспитателем. Наташа, оживлённая и раскрасневшаяся, со смехом рассказывала что-то через стол своему брату. Когда Соня вошла в комнату и поприветствовала всех общим «Доброе утро», мало кто обратил на неё внимание. Только Николенька и господин Десаль с улыбками ответили ей. Остальные либо не заметили, либо просто кивнули в ответ.       За завтраком старая графиня подкинула Соне первую шпильку:       – Выздоровела? – спросила она сухо, всем видом давая понять, что вчерашнее нездоровье Сони вызывает её большое неодобрение.       – Да, благодарю вас, графиня, всё в порядке.       Когда-то Соня называла старую графиню маменькой или maman [2], но те времена давно прошли, и с момента женитьбы Николая иначе, чем с официальным титулованием, она больше к графине не обращалась.       – Чем это ты вчера так срочно захворала? Простудилась, что ли? Так вроде негде, дождей нет, погода прекрасная, – продолжала высказывать недовольство старая графиня.       – Нет, не простудилась, просто голова внезапно заболела, – по-прежнему вежливо и спокойно отвечала девушка.       – Ах, голова заболела… ну что ж, бывает. – Несмотря на сказанное, на лице графини было такое выражение, что всем было ясно – в головную боль нелюбимой родственницы она не верит ничуть и не сомневается, что Соня специально всё подстроила, чтоб испортить старушке вчерашний вечер, оставив её без чтения.       К счастью, на этом допрос закончился. Николай начал рассказывать о том, как дела идут на покосе, и беседа между Соней и графиней сошла на нет.       В самом конце завтрака Наташа повернулась к Соне и обратилась к ней.       – Соня, будь другом, окажи услугу. Я тут решила разобрать мой гардероб, который привезла с собой. Понимаешь, многие платья на мне не сходятся, я поправилась немного после рождения Лизоньки, но выкидывать их не хочу, жалко. Хочу переделать, но так, чтобы вставки были не очень заметны и сочетались с прежним фасоном и материей. Мари обещала дать швей из девичьей для переделок. А твоему вкусу я доверяю. Помнишь, ты всегда подсказывала что-то удачное модисткам, когда они шили нам платья в прежние дни.       Соня посмотрела на Наташу и подумала про себя, что «немного поправилась» это большое преуменьшение. Наташа с девических времен не просто поправилась, а, можно сказать, сильно располнела. Ничего уже не осталось от её тонкой, стройной, изящной фигурки. Правда, на красоту лица это не повлияло – Наташа по-прежнему была очень красива, но полные щёки, шея и лёгкий намёк на второй подбородок делали её значительно старше её двадцати трёх лет. Перестала она уже и усердно следить за собой, как это было в дозамужние времена. Раньше она никогда не выходила из своей комнаты, не причесавшись и не одевшись самым тщательным образом. Теперь она могла до полудня бродить по дому в халате и с непричёсанной головой, едва прикрытой каким-нибудь чепчиком. Она опустилась и распустилась в полном смысле этих слов. Конечно, приличия соблюдались, никто не видел её в слишком уж расхристанном дезабилье, но контраст с прежними дозамужними временами был слишком очевиден и бросался в глаза. Даже пение, которое прежде Наташа очень любила благодаря своему сильному и красивому голосу, она тоже забросила после замужества.       Понятны были Соне и слова Наташи о необходимости переделки платьев и о том, что ей жалко выкидывать те, которые пришли в негодность. Второе изменение в характере и манерах Наташи, которое изумляло всех, кто знал её прежде, заключалось в том, что ею овладела невероятная скупость. Состояние её мужа Безухова было большое, оно практически не понесло урона за время войны, поэтому сменить устаревшие и негодные платья на несколько новых проблемой для семьи Безуховых не было. Но Наташа после войны стала считать каждую копейку и пилила мужа за любую трату, которая казалась ей лишней. Может быть, так сказалось на ней разорение её собственной семьи. Хотя она и не почувствовала особо лишений, связанных с этим разорением, так как сразу же после войны вышла замуж за богача Безухова. Но пройти вместе с мужем и уже своими детьми той же дорогой постепенного обнищания, какую прошел её отец, она не хотела и боялась этого.       Соня выслушала обращение Наташи и подумала, что после вчерашнего «пустоцвета» ей будет не слишком приятно провести несколько часов в обществе кузины, слушать её болтовню и вести себя так, как будто ничего не случилось. Раньше она согласилась бы без колебаний и с мгновенной готовностью, так как привыкла с детства молниеносно выполнять все прихоти членов семьи Ростовых. Таким способом она пыталась заслужить их расположение и утвердить себя в качестве полноправного члена семьи. Но теперь ей уже не хотелось с прежней покорностью прислуживать им. Поэтому она вежливо, но твердо и холодно ответила Наташе:       – Я не могу. После завтрака я пообещала нашему садовнику Ивану Родионовичу, что мы вместе поработаем с ним в саду.       Слова Сони, а главное, её абсолютно ледяной тон и категоричность её отказа произвели эффект разорвавшейся бомбы. Все на мгновение замолчали и уставились на неё. Никогда ещё на памяти всего этого семейства девушка не отказывалась от исполнения любых просьб или приказаний Ростовых, всегда покорно соглашалась и так же покорно шла выполнять просимое или приказанное. Её неожиданный отказ, хоть и по такому незначительному поводу, произвел неприятное впечатление. Наташа вообще смотрела на Соню таким взглядом, как будто в первый раз видела свою бывшую подругу.       Неловкое молчание, воцарившееся за столом после слов Сони, попыталась немного сгладить графиня Марья.       – Наташа, у Сони же только вчера вечером сильно болела голова. Что ей сидеть снова в доме – пусть развеется на свежем воздухе. А платья можно и потом разобрать. Здоровье главнее.       Сопровождались эти слова преувеличенно заботливым взглядом в сторону Сони и потому прозвучали фальшиво – все знали, что Марья Соню не любит. Соня слегка кивком как бы подтвердила слова графини, но во взгляде, брошенном ею на Марью, было явное выражение «Тебе как будто не всё равно на моё здоровье» – и все это мигом почувствовали.       Когда завтрак закончился, Соня встала и направилась к выходу. В этот миг к ней подбежал Николенька Болконский, который перед этим о чём-то перешёптывался со своим воспитателем.       – Тётушка Соня, возьмите меня, пожалуйста, с собой в сад. Я попросил позволения у господина Десаля перенести наши занятия на вечер, и он разрешил.       Девушка ласково улыбнулась и кивнула в знак согласия. Ей очень нравился Николенька. Это был застенчивый, но очень добрый ребёнок, мучительно переживающий своё сиротство. Для графа Николая он был чужим, и тот никогда не пытался приласкать мальчика. Что касалось его собственной тётушки, то когда-то Марья заменила ему умершую в родах мать, поэтому Николенька привык в глубине души считать именно её своей матерью. Но замужество, ожидание и появление своего ребёнка охладили привязанность Марьи к мальчику. У неё теперь не оставалось времени на него, хотя раньше они практически безотлучно были вместе. Николенька не смел этого ни подумать, ни тем более высказать, но в глубине души болезненно ощущал отдаление тетушки Марьи. Соня со свойственной ею чуткостью уловила эту горечь в душе мальчика-сироты. Она и сама была полной сиротой и хорошо понимала, как это тяжело, если семья, где её приютили, не принимает её как «свою». Поэтому она постаралась хоть как-то заменить Николеньке потерю. Тем более, что этой зимой мальчик очень сильно переболел, а Соня была единственной из семьи, кто неотлучно ухаживал за ним. Во время его болезни они сблизились ещё больше.       Соня взяла Николеньку за руку, и оба, весело смеясь, устремились бегом в сад.       Утро прошло просто замечательно. Николенька вместе с Соней хлопотали по саду под руководством Ивана Родионовича, нанятого Николаем в Москве очень хорошего садовника, немолодого человека около пятидесяти лет. Он был просто влюблён в дело, которое выбрал своей профессией. Сначала Соня с мальчиком помогли пересадить цветы, выращенные в оранжерее, в открытый грунт, в клумбы, заблаговременно вскопанные дворовыми людьми. Потом обрезали те кусты, которые обросли с весны и требовали новой обрезки. И, наконец, в уголке сада, отведенном под лекарственные травы, они нарезали шалфей и мяту для того, чтобы высушить и использовать зимой в случае простуды.       Так прошло несколько часов. Солнце поднялось уже высоко, и наступало время обеда. Соня решила, что на сегодня достаточно. И ей, и Николеньке нужно было время, чтобы привести себя в порядок после работы в саду, а не являться в столовую к обеду прямо с грядок. Она позвала мальчика, и они пошли к дому. На ходу девушка рассказывала Николеньке придуманную ею небольшую сказку про волшебную принцессу, которая была красива и умна. Только никто не видел этого и не замечал, что она принцесса. Все воспринимали её как нищую замарашку. А получилось так потому, что в детстве принцессу заколдовала злая старая колдунья. Соня часто фантазировала на темы разных сказок для Николеньки: то про рыцарей, то про драконов. Сюжеты она прежде брала из прочитанной недавно книги на английском, которая была посвящена легендам о короле Артуре и рыцарях Круглого Стола. Но сегодня, после вчерашнего «пустоцвета» ей хотелось хоть иносказательно высказать всё, что было у неё на душе.       – А кто-нибудь расколдует принцессу? – спросил Николенька, когда они уже подходили к дому.       – Я не знаю, может, кто-нибудь и расколдует, – с грустной улыбкой сказала девушка.       – Может быть, это будет рыцарь? – продолжал мальчик.       – Может быть.       – Благородный рыцарь приедет верхом на коне с волшебным мечом в руках и заставит злую старую колдунью расколдовать прекрасную принцессу, – у Николеньки явно началась разыгрываться фантазия. Ему по доброте душевной всегда хотелось, чтобы сказки-притчи Сони кончались благополучно, а не неопределённо, как в этот раз.       – В наши дни, Николенька, рыцари, тем более благородные, встречаются редко, – Соня продолжала грустно улыбаться. - Было бы лучше, если бы прекрасная принцесса научилась сама себя расколдовывать.       Мальчик хотел что-то возразить, но тут тропинка сделала поворот, и они вышли из сада к большой площадке перед домом. В этот миг оба увидели, что перед лестницей стоят два экипажа.       «Какие-то гости приехали», подумала Соня, особо не интересуясь, кто мог сделать визит. Её практически никогда не предупреждали о том, что кто-то приглашён и может приехать.       Когда они с Николенькой подошли ближе, то увидели, что на ступеньках лестницы, ведущей из дома, стоит Николай, а перед ним у одного из экипажей – два каких-то мужчины. У Николая было напряжённое выражение лица, и он разговаривал с тем приезжим, который был рядом с ним и стоял боком к подходящим Соне и мальчику. Другой гость стоял немного подальше, повернувшись к ним спиной, а лицом к дому, и как будто рассматривал фасад. Подойдя ещё ближе, Соня, наконец, разглядела первого гостя, того, который был виден сбоку. Это был Василий Денисов, старый друг и сослуживец Николая. Девушка вспомнила разговор, который шёл между Николаем и Наташей за ужином неделю назад. Николай тогда рассказывал, что пригласил погостить на несколько дней Денисова и подтрунивал над Наташей, что она снова увидит своего давнего обожателя. Видимо, ожидаемый визит как раз сегодня и состоялся. Но кого это Денисов привёз с собой? Соня помнила, что речи о других приглашённых в разговоре Николая и Наташи не было. И почему у Николая такое неприятное выражение лица? Ведь они с Денисовым всегда были друзьями, и кузену полагалось сейчас широко улыбаться и выражать искреннюю радость. Девушка догадалась, что, скорее всего, это выражение лица относится не к Денисову, а ко второму гостю, очевидно, не слишком приятному для Николая. Заинтригованная вопросом, кто же мог это быть, она подошла совсем близко, держа Николеньку за руку… В этот миг второй приезжий снял шляпу, и на солнце блеснули его светлые волосы. Искра узнавания пронзила Соню, и у неё похолодело на душе. «Нет, не может быть», подумала она. Но когда в следующее мгновение, услышав звук шагов за спиной, второй гость повернулся к ней лицом, она поняла, что не ошиблась. Это был он, человек из её прошлого, которого она надеялась больше не увидеть никогда.       Соня остановилась, как вкопанная, почувствовав, что неприятный холодок пробежал по её спине.       На неё с острым прищуром глянули жёсткие льдисто-голубые глаза на знакомом лице, которое она не видела уже много лет, но которое изредка являлось ей в непрошеных снах. [1] Зеркало-псише – специальное прямоугольное или овальное зеркало для гардеробных комнат, шарнирно закреплявшееся между двумя стойками. Псише устанавливали на туалетном или подзеркальном столике, или на консоли, самостоятельно, в качестве трюмо. Шарнирное крепление позволяло менять угол наклона зеркала и видеть себя в нём в различных ракурсах. [2] maman (фр.) – мама, матушка.