stalemate

- Позор. Размазня. Неудачник. Уанслер рассеянно поднял глаза от тарелки и наткнулся на невозмутимо-лукавую, язвительную ухмылку матери. Рядом выросли фигуры некрасивых угловатых близняшек и тетки, едва влезавшей в дверной проем. Пошли насмешки, тычки, оскорбления, сопровождавшие Уанса всю жизнь, с тех самых пор, как Арабелла решила его усыновить. Она ждала, что он станет сказочно богатым и вытащит ее из мрака деревенской жизни – но не тут-то было. Мечтая стать великим музыкантом, Уанслер преуспел только в том, чтобы стать великим разочарованием семьи. - Посмотри на себя – на кого ты похож? Ты правда думаешь, что кто-то сможет полюбить такого, как ты? Раздался взрыв визгливого злорадного хохота. Уанс хотел ответствовать – но злость, обида и недоумение сдавили горло, не давая продохнуть. Хотел подняться и уйти – но мешала прилипчивая нелепость всех действий, словно у него руки были в столярном клее, и обе были левые. Смрадный запах плесневелых половиц и кислого молока резко бросился в нос, моментально вызывая в памяти образ дома, где всегда царила бедность, вялость, беспорядок и взаимное озлобление. Холодный пот облил его всего, грудь была так стеснена, что казалось, он вот-вот задохнется. Ища спасения от грохота шагов, дверей, от неутихающих упреков, он хватил рукой по тому, что казалось тарелкой с ужином – но под ладонью зашипели и закопошились отвратительно роящиеся в миске паразиты: тараканы, слепни, пауки с бесчисленностью усиков, лап и крыльев… Внезапно после общей беготни, после громкого говора голосов наступила мертвая тишина. Уанслер распахнул глаза и судорожно глотнул спертого, горячего воздуха. Горло у него пересохло, во рту стоял такой отвратительный вкус, как будто кто-то влез в него через глотку и умер внутри. Он попытался двинуть рукой, чтобы нашарить выключатель от настольной лампы – и не мог. Огляделся – но серый утренний свет сквозь опущенные гардины лился скупо, настолько, что он едва сумел различить оконечности резных спинок стульев, глянцевитый блеск зеркал, прислоненную к стене гитару. Все казалось знакомым, и вместе с тем каким-то призрачным, зловещим, затаившимся. Сердце в нем зашлось от неописуемой тревоги. Он был совсем один и в то же время слышал странное, нараставшее в глубине дома движение. Всякое хлопанье дверьми, всякий шаг в коридоре отзывались в голове оглушительно и вселяли в душу липкий, выворачивавший наизнанку ужас. Что-то неизвестное обступало его со всех сторон. Сумерки, сгущавшиеся в дальнем углу, вздрогнули и расползлись, как нечто живое; полосы света и тени заскользили по стенам, потянулись к его постели… И наконец обрели плоть. Гридлер вырос на пороге спальни и затворил за собою дверь. Его долговязая фигура казалась сотканной из тех теней, что так таинственно шевелились в глазах музыканта. Он ступал бесшумно, высоко задирая ноги, обходя не убранный с ночи гитарный чехол, стопки книг, напольные свечки в винных бутылках. Уанс хотел позвать его, но связки онемели, голос не шел. Он собрал все силы, чтобы приподняться на руках, как вдруг все вспыхнуло, озарилось медноватым светом. Зажженный Гридом торшер рассеял темноту, давившую грудь, как кошмар. - Ты не спишь, Уанси? К завтраку пекут твои любимые панкейки, я подумал… Бизнесмен замолкнул, глядя на своего притихшего, встрепанного, утиравшего покрасневший нос бойфренда, и медленно присел перед кроватью на корточки. Беспокойство и нежность, недоумение и полная готовность защитить мигом выразились на его напряженном лице, хотя и скрытом темными очками до половины. Он аккуратно дотронулся до мокрой от слез щеки, отвел прядку налипших на лоб волос. Касание его зеленой тнидовой перчатки ощущалось одновременно спасительно освежающим и теплым, как рай, так что Уанслер, не выдержав, всхлипнул и прижался к поданной руке губами. Казалось, все мучительное напряжение вмиг покинуло его тело. Заметив это, Гридлер облегченно улыбнулся: - Хэй, порядок, малыш? - Ничего. Просто плохой сон. Музыкант отпустил кисть Грида и закинул руки за голову, стараясь звучать, как ни в чем не бывало. Овладев собой, он тут же пожалел, что показался перед Гридлером таким беспомощным; на ум пришли и горькие обидные слова из не до конца померкшего в памяти сна. Позор. Размазня. Неудачник. - Это не выглядит «просто». – Уютно-приглушенный, чуть гнусавый голос бизнесмена возвращал его к реальности, где не было ни матери, ни тетки, ни сестер. – У тебя глаза на мокром месте, и… - Я в норме, Грид, правда. – Музыкант поспешно его перебил, ища повода съехать с темы. – Так, говоришь, панкейки? Очень кстати, умираю с голоду. Он двинулся, чтобы встать, но не тут-то было: Гридлер только усмехнулся, качнув головой, и ловко перекинул через Уанса ногу, не давая ему улизнуть. Полы фрака взметнулись бело-зеленой волной, звякнула цепочка на поясе – бизнесмен оседлал его с резвостью молодого жокея. Теперь он нависал над обескураженным музыкантом, уперев руки по обеим сторонам от его головы, плотно притиснув колени к закутанным в одеяло бедрам, не заботясь о том, что на шелковом покрывале остались грязные следы от туфель (все равно кровать перестилали дважды в сутки). Опомнившись, Уанс поискал глазами на довольно улыбавшемся лице, моргнул разок и расхохотался: легкий, мальчишески-радостный смех так и запрыгал у него в груди. - От тебя не спрячешься, да? - Ну, так-таки так, драгоценный! Уанс, ты можешь мне рассказать. – Прибавил он доверительно севшим голосом, глянув на него поверх приспущенных очков. Музыкант колебался еще какой-нибудь миг, но сердце смягчилось, не устояв перед чарующей глубиной зеленых глаз, подкупавших всякого. - Семья, - Он неопределенно махнул рукой. – Я говорил, мы не очень ладили. Мне снился дом, и матушка, и сестры… Они кричали, что от меня никакого толку, что я трус и слабак, и никогда не стану успешным… Уанслер говорил неторопливо, с трудом выбирая слова, машинально гладя руки в зеленых перчатках. Пальцы сами тянулись к нежной, невесомой материи, отдававшей сладким сливочным ароматом, напоминавшим пломбир. Кропотливо переплетенные, скользящие под ладонью шерстинки всегда манили музыканта, по-особому успокаивали его, вводили в какой-то блаженный транс. - Да? И где они теперь, Уанси? Прозябают на своей захолустной ферме, – Грид перехватил его руку и поднес к губам. – Пока ты живешь в самом дорогом поместье города. - И лью слезы на самые дорогие простыни. – Уанс фыркнул, закатив глаза, втайне наслаждаясь видом прильнувшего к его кисти бизнесмена. - О, сокровище, нет ничего немужественного в том, чтобы плакать. Как и в том, чтобы вязать для своего бойфренда тнидовые шарфы… Теперь он мелко припадал губами к тонкой коже на запястье, к остро выдававшимся костяшкам и нежно покусывал пальцы Уанса меж слов. Тот только тихо ворковал, окончательно разомлев, и чувствовал, как щеки заливает краской, как касания бедер Грида начинают не в шутку его заводить… - Я все еще сплю, да? Слишком хорошо, чтобы быть правдой. - Это ты слишком хорош, чтобы быть правдой. Он выдал это, вскинув голову, с надрывом и досадой в хриплом голосе, так что Уанс опешил; повисла пауза. - Знаешь ли что, драгоценный, - Гридлер медленно выпрямился, разрывая дистанцию; привычная расслабленная ухмылка вновь завладела его выражением. – Нам не помешает развеяться. Я закажу доставку из швейной мастерской и заеду за тобой вечером. - Доставка? Незачем, Грид, я могу пойти, в чем и всегда… Обычно бизнесмен водил его на свидания, бронируя весь ресторан, всю театральную ложу, весь кинозал – только для них двоих, так что Уанс не видел надобности наряжаться. Сердце больно сжалось: неужели Гридлеру надоел его стиль? Безошибочно угадав в нем эту мимолетную мысль, Грид снова наклонился к музыканту близко, – их лица разделяла всего пара дюймов, - и заговорил с затаенною страстью в бархатном голосе: - Уанси. Я люблю тебя даже в твоей пижаме с желтыми кроликами. Люблю снимать ее с тебя больше всего на свете. – При сем он прижался губами к его гладкой груди, видневшейся из-за раскрытого ворота, потом выше, к шее, извлекая из своего душеньки протяжный стон. – Но разве я не могу сделать тебе подарок? - Ах, Грид, подожди… Видя, что бизнесмен собрался его поцеловать, Уанс потянулся к прикроватному столику за стаканом воды: хотел сглотнуть горький утренний вкус, осевший на языке и зубах, но Гридлер тут же прижал его руку к матрасу. Он вылизывал его с жаром и голодом, переплетая их языки, и музыкант не отставал: откликался с тем же рвением, гладил талию Грида, подавался пахом через одеяло… Как вдруг чужие ненасытные поцелуи ускользнули прямо из-под носа. Бизнесмен шустро спрыгнул на пол. Надвинул на нос съехавшие было очки, не скрывавшие, впрочем, яркого румянца, и озабоченно посмотрел на часы. - У меня переговоры на другом конце города, детка. Помни: панкейки, доставка, вечер. – Он поочередно оттопырил большой, указательный и средний пальцы, как будто исчислял Уансу список рабочих задач, а потом послал ему воздушный поцелуй. – Ну, свидимся! И упорхнул прочь. Уанслер лишь откинулся на постель с нежной радостью в ободренной душе, с остывающим возбуждением в теле. Никто не утешал его так, как Грид, ни по кому он не скучал также сильно, и никто, казалось, не доставался ему так незаслуженно… Но тошный голод отогнал невеселые мысли; сладкий запах любимой выпечки повлек музыканта наружу. *** Они познакомились в то время, когда Гридлер вошел в зенит своей славы: его продажи возросли до небес, в тнидовые бутики выстраивались длинные, через всю улицу, очереди, а в мэрии хлопотали о переименовании города. Фотографии, интервью, рекламные баннеры с новым обаятельным Мессией в зеленом фраке пестрели на каждом углу. Дела шли хорошо; но трюфельная долина быстро редела, жар-птицы оставляли гнезда, рыба уходила из пруда. Норма прониклась жалостливыми речами «от лица деревьев» и бросила изобретателя тнидов, хотя была, по сути, его первой довольной клиенткой. Бизнесмен недолго мучился разлукой: от пылких юношеских чувств к очаровательной блондинке в нем осталось мало, но досадно было провалить замысленный рекламный проект – пышная свадьба, сентиментальная документалка об истории их знакомства, красивый слоган «Любовь с первого тнида»… Или как-нибудь так, он еще не решил. Но обручальное кольцо, отделанное на заказ у лучшего ювелира Гринвилла, уже ждало своего часа в ящике рабочего стола; он кончил тем, что вышвырнул его в отравленную отходами реку. Хотелось отдохнуть, развеяться вдали от восхищенных взглядов и объективов камер. Грид направился в мало-мальски приличный бар в не слишком престижном районе инкогнито: в стильном, но не броском черном костюме, в простых темных очках и без шляпы, замотавшись в красный тнид до носа. В выбранном месте царил полумрак, играла живая музыка – какой-то нехитрый джазовый мотив, ничего необычного. Только гитара заливалась как-то особенно звонко; бойкие, визгливые переборы выдавались из общего ритма, тем немало скрашивали его, хоть и заглушали голос томной певички в мехах. Опытный слух Гридлера мигом уловил эту странность. Приспустив очки, отложив сигару, сквозь пронизанный софитами табачный дым он разглядел гитариста в серой жилетке в талию, в узких полосатых брюках, с надвинутою на затылок шляпой. Тот упорно, увлеченно выводил свою партию, игнорируя косые взгляды партнеров, вскидывая голову на самых пронзительных нотах. У него была стройная, удивительной силы и ловкости фигура, умные и смелые глаза – наблюдая за ним, Грид ощутил почти артистическое удовольствие. Тонкие пальцы порхали на грифе, самозабвенная улыбка цвела на симпатичном лице… Как вдруг раздался прорезавший воздух хлопок. Что-то странно шевельнулось у бизнесмена в груди. Музыкант рассеянно и виновато озирался вокруг, вытягивая лопнувшую струну из держателя, шарил по карманам, – видимо, забыл принести запасную, – а потом махнул рукой и принялся импровизировать. Он доиграл так весь остаток вечера, пока Грид тихо сунул своему лакею купюру и послал его в ближайший музыкальный магазин. Уанслер очень дорожил работой в этом месте и цеплялся за нее: не хотелось вновь морозить пальцы в переходах или рисковать собой в куда более сомнительных заведениях. С тех пор, как гитарист оставил дом в поисках лучшей жизни, он едва сводил концы с концами: заработанного горячо любимой игрой едва хватало на аренду угла и скромный ужин. Он не помнил, когда в последний раз ел досыта, или мирно спал, или тепло одевался. Его тонкое пальто не защищало и от самого милосердного холода: ветер гнал его до работы вприпрыжку, заносил в предбанники магазинов и различные закутки, где Уанс отфыркивался, грел занемевшие ноги, чтобы быстро прийти в себя и добежать оставшуюся пару улиц. Рекламы тнидов и счастливые их обладатели, встречавшиеся ему повсюду, казались какой-то злой насмешкой. Музыкант не мог и помыслить о том, чтобы позволить себе хотя бы один. Устроившись в бар, он задумал было откладывать с каждой зарплаты, но не тут-то было – за жалобы на громкую, негармоничную игру ему прилетали сплошные штрафы, а после этого случая со струной и вовсе пригрозили увольнением. Грид подкараулил его у черного хода на задний двор, пустевший в поздний час, озаренный лишь одиноко мерцавшим у крыльца фонарем. Первое впечатление, навеки породнившееся с образом бизнесмена в душе Уанса, было ощущение чего-то мягкого и умопомрачительно теплого. Это оказался тнид, пожалованный с его собственного плеча, пропахший дорогим парфюмом, «прохладно сегодня, не так ли?». Новый шарф моментально согрел озябшего на стылом мартовском воздухе Уанслера. Разомлевший, растерянный, он даже не спросил об имени своего изящно одетого благодетеля, да вообще забыл о всякой осмотрительности: что-то приветливое, исполненное прямо магнетического обаяния показалось ему в незнакомце, во всех его манерах и речах. Он подал ему сверток с лого музыкальной лавки, «вот-де, пригодятся на будущий раз», вызвал для гитариста такси и заплатил водителю вперед. Вошед к себе, Уанс прокрался к окну мимо храпевшего за ширмой соседа по комнате, приподнял жалюзи – на вынутый из-за пазухи сверток струился тусклый флуоресцентный свет. Он медленно, аккуратно извлек упаковку струн модной марки, очень дорогих и качественных. Дух перехватило, как у ребенка; он на радостях не приметил, что под упаковочной бумагой лежало что-то еще, еще… Белый конверт скользнул под ноги с тихим шелестом. Музыкант, нахмурившись, надорвал заклеенный уголок – и ахнул. Тысяча баксов была сполна. Цепкий разум мигом очертил просторную, комфортную, уединенную комнату, и сытный завтрак в ресторане, и теплую одежду и обувь, которые на эти деньги можно было купить. Довольно времени ушло на то, чтобы опомниться от сумасшедшей радости; стоило только прийти в себя, как в памяти восстал незнакомец – ну да, тот самый, не назвавший себя, не спросивший имени Уанслера, осчастлививший его такою небывалой суммой. Музыкант повертел в руках подаренный тнид: совершенно великолепная техника вязки, явно ручная работа, не похожая даже на те, что красовались в витринах под дикими ценниками. Мысль метнулась, ища тут какой-то таинственный след. Взгляд упал на розово-зеленый билборд с фасада противоположного дома. Крупные буквы сложились в слова «Всем На Свете Нужен Тнид», а улыбка стилизованного под мультяшку монополиста внезапно показалась такой по-странному похожей на… Тогда-то до него дошло. Бизнесмен сделался частым гостем бара, и Уанслер не заметил сам, как высматривать его в вип-зоне вошло в привычку. Гридлер узнал его адрес, и на новую квартиру музыканта стали приходить бесконечные письма, подарки, курьеры с цветами. Он не хотел выглядеть наивным, доступным, готовым броситься за подцепленной на крючок купюрой, как последний дурак. Он не хотел попасть в передрягу и дать собою воспользоваться. Но Грид был таким щедрым и обходительным с ним, и так красиво ухаживал… Скоро Уанс поймал себя на том, что постоянно прокручивает в голове их разговоры, и засматривается на фотографии бизнесмена в газетах, и, в конце концов, не может, не может протянуть без него ни дня. Поэтому он так легко согласился прийти, получив открытку с приглашением на званый ужин. Вечером за ним прислали машину. Неосвещенная дорога шла за город, в трюфельную долину, утонувшую в серых сумерках. На горизонте восставал гротескный силуэт поместья, увитый трубами, башнями и винтовыми лестницами. Ожидал застать у Гридлера какой-нибудь торжественный светский раут, толпы деловых партнеров – нимало. Бизнесмен встречал его в дверях, как давнего знакомого, без доклада от слуги, и в залах с окнами от пола до потолка звучала только ненавязчивая струнная музыка – ни голосов, ни смеха, ни шума шагов. Они действительно были здесь совершенно одни. Щеки Уанса тронул взволнованный румянец: по большому счету, Гридлер просто пригласил его на свидание. Но волнение прошло, коль скоро слуги подали вино, и бизнесмен завел приятную непринужденную беседу. - Что предпочитаешь из еды и напитков, Уанс? Хочешь сигару? – Он достал себе одну из гладкой сердоликовой коробочки, дожидаясь ответа, и усмехнулся, прикурив. – Прекрасный выбор! То есть, я и так это знал. Но люди задают такие вопросы, когда хотят сблизиться с кем-то, да? Он опустил очки и глянул на него, многозначительно выгнув бровь – Уанслер только весело рассмеялся в ответ. Его совсем не задевали и не пугали подобные странности: рядом с Гридом ему было легко и спокойно. К столу подавали его любимые блюда и коктейли; музыкант, привыкший выживать на растворимом кофе, консервах и пресной овсянке, едва не замурчал от удовольствия. Гридлер шутил умно и делал Уансу тонкие, проникновенные комплименты, каковых он никогда ни от кого не слышал. Время пролетело незаметно, и когда настала пора прощаться, Грид спросил его очень просто, как что-то самоочевидное, как сущую формальность в заключенном договоре: «хочешь ли ты остаться со мной?». Музыкант оторопел, не веря своим ушам. Позже он, конечно, узнает, что в ту ночь у него была только иллюзия выбора; Гридлер объяснит ему так: «Не было никакой причины говорить «нет», совершенно бессмысленно. Если бы ты ушел, то я бы тебя вернул. Никакого другого выхода, Уанси». Но Уанслер об этом не думал. Он высоковато усмехнулся, отводя глаза, и смущенно почесал затылок: - Шутишь? В смысле, ну… да, еще бы! «Да» подействовало моментально. «Да» оказалось достаточно, чтобы бизнесмен невыразимо изменился в лице и полез через разделявший их стол с ногами, словно гигантский зеленый паук. На пол полетела серая шляпа, синие солнцезащитные очки – Уанс откинул голову на спинку стула, покраснев до кончиков ушей и трепеща ресницами, пока Грид буквально трахал его рот языком. Гитарист вцепился в узкий узел полосатого галстука и тянул его на себя, как безумный; слюна сочилась на зеленую перчатку, крепко сжавшую его подбородок. Они целовались, как заведенные, долго и страстно, со стонами и полувсхлипами, зарываясь пальцами в волосы, обнимая лица ладонями, до той поры, пока совсем не выбились из сил и дыхания. В доме музыканта часто говорили о боге. Вспыльчивость и деспотизм уживались в его матери со слащавой, стыдливой набожностью. Уанслер помнил монотонный темп предобеденной молитвы, жесткую скамью в воскресной школе и касание холодного церковного образка ко лбу – но уверовал он только теперь: в прикосновения мягких перчаток, в звезды под блаженно прикрытыми веками, в опьяняющее ощущение близости Грида. С той поры он очень пристрастился проводить их совместное время именно так. Гридлер сходу окружил своего ненаглядного музыканта заботой, точно укутал в тнидовый плащ. Впервые в своей жизни Уанслер мог себе позволить не париться ни о чем – то есть, вообще ни о чем. Грид доставил в бар заявление о его увольнении, Грид перевез его вещи из прежней квартиры, Грид распорядился устроить в поместье уютную музыкальную студию. Покончив с делами, он возвращался домой и принимался зацеловывать Уанса прямо в дверях. Ощущение и вкус его ненасытных губ сопровождали гитариста везде: в саду, на лестницах, в обеденной зале, во всяких коридорчиках и закутках, в просторных ванной и спальне. Его плечи, бедра и по-птичьи длинную шею усыпало множество меток, на припухших губах выступили нежные розоватые подтеки. Грид не просто сделался любовником музыканта: он незримо стал его разумом и совестью. Вскоре Уанслер, не таясь, рассказал ему о своем безрадостном прошлом, о скупой и отстраненной матери, о хитрых насмешливых сестрах, что грызлись за роль любимой дочки, как собаки. Бизнесмен слушал внимательно, чутко отзываясь на все, ободряя гитариста добрым, задушевным словом – как будто был на его месте сам или очень точно угадывал, что в такой ситуации хочется слышать. Гридлер не держал в поместье фотографий своей семьи, не поминал их в разговоре, а если и приходилось, то бросал какие-то сухие слова сквозь сжатые зубы и спешил сменить тему. Уанс знал только, что они теперь работали на него, и даже пару раз пересекался с ними на фабрике. Дядя бизнесмена со стороны отца был некрасив, неуклюж и неловок. Братья говорили меж собой только бранью, а их неприятно выпуклые глаза смотрели беззлобно, но совершенно бессмысленно. Грид не походил на них ни внешностью, ни манерами; он скорей напоминал свою мать. Те же тонкие, миловидные черты, те же мягкие волосы пепельного цвета, тот же длинный нос с горбинкой и большие глаза с поволокой и пушистыми ресницами. Зато нравом он пошел в отца и обратил порочную наследственность в железную деловую хватку. Он беспрестанно пребывал в движении, жил с ежеминутным, никогда не дремлющим контролем издержанного времени и требовал того же от всех своих подчиненных. Проснувшись затемно, Гридлер первым делом шел на фабрику. Уанс любил сопровождать его, если только получалось перебороть сонливость: наблюдать за Гридом в им же созданной рабочей обстановке составляло для музыканта особый род художнического наслаждения. Производство было для бизнесмена тем же, что пруд для певчих рыб, что небо для жар-птиц. Явившись безупречно собранным, одетым с иголочки, он сбегал по длинной лестнице без перил легким шагом, ступал на деревянные подмостки, на балки и шестерни без тени страха. Бизнесмен обходил цех твердо, бодро и внимательно наблюдал за ходом отлаженной, как часовой механизм, работы; по правую руку семенил проектировщик с чертежами, по левую – секретарша с блокнотом. Всё незримо оживлялось его присутствием: каждый заклинивший механизм, каждый зазевавшийся работник принимался за дело в удвоенном темпе, стоило Гриду отдать приказ, или поколдовать над мелкой деталью, или просто бегло глянуть на проблему. Казалось, что он был неуязвим к любого рода неприятностям, тормозящим производство: проверкам, поломкам, несчастным случаям. Вера в эту неуязвимость передавалась всем сотрудникам, которые, как ни крути, души не чаяли в своем чудаковатом, не лишенном кровожадности господине. Мать Уанса тоже нанимала людей для особенно тяжелой и кропотливой работы на ферме, такой, например, как ремонт или сбор урожая. Но ее работники отлынивали от дел, халтурили и воровали, а затем смывались после первой же выплаты. Музыкант не понимал, в чем секрет Гридлера – и не понимал до того самого дня, когда бизнесмен позвал его спуститься со смотровой платформы прямо в цех. Уанслер любопытно глазел на кипы трюфельной листвы, проплывавшие по конвейерным лентам, на исполинские паровые прессы и валики причудливых вязальных машин; он так увлекся, что не заметил, как Грид завел его на какой-то узкий металлический выступ, и опомнился, только когда бизнесмен крепко обхватил его талию. Музыкант вопросительно поднял брови, подаваясь в объятия с радостной и удивленной нежностью. - В чем дело, Грид? - Просто хочу тебя прокатить. Держись покрепче, детка. Тут он подмигнул с загадочной улыбкой, а затем подал кому-то знак, одновременно хватаясь свободной рукой за резко натянувшийся трос. Мир опрокинулся, завертелся, земля ушла из-под ног: выступ оказался балкой, подцепленной на подъемный кран. Неустойчивая конструкция взмыла на воздух, описав небольшой полукруг – мимо пронеслись бетонные панели, строительные леса, работники в зеленых касках, показавшиеся Уанслеру крошечными. Сердце в нем провалилось от ужаса; он хотел закричать, но налетевшая волна свежего ветра вышибла дыхание из груди. Положение усугублялось и тем, что балка беспрестанно кренилась туда-обратно: баланс поддерживался лишь за счет того, что они с Гридом стояли на ней вдвоем и весили примерно одинаково. Ошалев от страха, музыкант чуть было не посмотрел под ноги (и тогда бы уж наверняка свалился), но Гридлер вжал его лицо себе в грудь и уперся подбородком в макушку, так что не двинуться. Только когда все вокруг застыло, замерло, и балка перестала качаться, Уанс осмелился приоткрыть один глаз, затем второй – и ахнул от изумления. На горизонте восставала заря. В пылающем золоте утреннего воздуха, в багряном блеске неба и земли показалось ему что-то невыразимо торжественное, пленительное и призывное, словно обещание неземного блаженства. Пред ним, как на ладони, цвел весь божий мир: поля и трюфельные перелески горячо сияли на солнце. Внизу, у его ног, кипела неустанная работа, текли малиновые тнидовые реки – только теперь музыкант вполне ощутил весь масштаб и величие сотворенного Гридом. Он невольно вскрикнул от восторга и посмотрел на бизнесмена: пожар зари отражался маленькими огненными пятнышками в синих стеклах его очков. - Взгляни, Уанси: эта Империя – дело рук моих, гимн человеческому разуму. Если дело спорится, то дикая, немая природа сама радуется и поет, и вторит твоему гимну – потому что разум влагает в нее язык. Музыкант не тотчас решился ему отвечать. Он был тронут, глубоко поражен. Его пальцы намертво вцепились в зеленый фрак, сердце билось бешено, но стальная хватка Грида давала знать, что он скорее умрет, чем позволит Уанслеру оступиться. В царстве цвета и света, между небом и землей Гридлер подарил ему рукотворенный рай. Гридлер подарил ему себя. - Это самое прекрасное, что я когда-либо видел, Грид. - Правда. – Он теперь смотрел на Уанслера, не отрываясь, и его глаза светились тем же исступленным умилением, что и при виде долины. – Я нашел это место и нашел того, с которым хочу разделить его, Уанси. Навсегда. - Это что, предложение? – Он неловко усмехнулся, покраснев до ушей. - Ну, считай, так! Формальности уладим на земле. Жаркие лучи догоравшей зари осветили их долгий, бесконечно сладостный поцелуй, и казалось, что в целом мире не было никого, кроме них двоих. Иногда бывало, что Гридлер не выезжал ни на бизнес-форумы, ни на брифинги, ни на деловые приемы, а оставался дома и просиживал за бумажной работой с утра до ночи. В такие дни Уанс занимал себя музыкой: пел и наигрывал все, что приходило в голову, теряя чувство времени, пока не раздавался телефонный звонок. Гридлер звал его зайти в обеденный перерыв, и сердце заходилось радостным волнением от одного только голоса в трубке. Он взбегал по винтовой гранитной лестнице чуть не вприпрыжку, сияя широкой улыбкой, насвистывая веселый мотив. В кабинете его встречала высокая спинка господского кресла, которая затем поворачивалась на звук и являла Грида, молча расставлявшего руки для объятий. Циничный и заносчивый бизнесмен льнул к Уанслеру, как истосковавшийся по ласке кот. Он прижимался лицом к его животу, мгновенно расслабляясь от любимого тепла и запаха. - Много работы, Грид? Устал? - Не то. - Он качнул головой, потираясь носом о рубашку музыканта. - Голоден. - Я могу принести закуски, - Уанс обнял плечи бизнесмена и с удивлением ощутил, как остро захотелось зарыться пальцами в аккуратно уложенные черные волосы. - Или велеть накрыть нам в саду... - Позже. Он перебил отрывисто, но не строго, скорее с какой-то тяжкой, полной затаенного томления настойчивостью. Одновременно с тем его руки, покоившиеся на талии Уанса, скользнули ниже и бесстыдно сжали подтянутый зад сквозь узкие брюки. Уанслер так и вспыхнул: сердце сладко встрепенулось, тело пронзила горячая дрожь, мысли в голове закружились, как птицы. - Оу, я... Я понял. - Присядь. - Грид отнял руки, хлопнул по столу и отъехал в кресле, пропуская его. Смешавшись, Уанс кой-как устроился меж стопок бумаг, чертежей и миниатюрных макетов. Он одновременно смущался необычной открытой позы, тосковал по исчезнувшим прикосновениям Грида и опасался что-нибудь повалить – все это померкло, стало неважным, как только бизнесмен раздвинул его ноги с дрожью в шумном дыхании, с нетерпением в проворных движениях. Гридлер не дал ему освоиться с этим новым ощущением, не испрашивал у него разрешения – просто уткнулся лицом в его пах, носом и губами к чуть различимым очертаниям привставшего члена. - Черт, черт, твой запах, Уанси: у меня слюнки текут… - Так он бормотал, рыча и постанывая меж слов. – Умираю, как хочу тебя сожрать... Уанслер вспомнил вдруг, что день стоял жаркий, душный, молочно-парной, что он то и дело обливался потом, несмотря на все распахнутые в поместье окна; что он увлекся работой в студии и не переменил белья с утра… Уанслер вспомнил это – и едва не подскочил, устыдившись. Он попытался сдвинуть ноги, но пальцы Гридлера цеплялись в его бедра, как тиски, принуждая оставаться неподвижным. Он попытался отстранить его, пустив пальцы в густые волосы, но тот лишь полоснул его одичавшим, полным предвкушения и восторга взглядом снизу вверх… И вдруг дернул ширинку, звякнул застежкой ремня – Уанс опомниться не успел, как глотка Грида приняла его почти во всю длину. Музыкант застонал, вскинув голову; руки и бедра затряслись от удовольствия, кайф скрутил все мышцы в стальные пружины. Бизнесмен попросту заталкивал его в себя, быстро двигая головой, поворачивая ее то на одну, то на другую сторону. При этом губы, сжатые у основания, забирали еще глубже, горячий язык облегал всю длину, а головка потиралась о мокрое горло, трепетавшее от стонов Грида. Уанс пробовал подаваться навстречу бедрами, сжимал волосы бизнесмена в горсть и пьянел от вида блаженно подкатившихся зеленых глаз – нельзя было и перечесть, сколько раз музыкант мечтал увидеть и почувствовать Гридлера так, сколько раз эти мечты увлекали его в самый неподходящий момент. Как правило, повара бизнесмена готовили для своего господина такие изысканные десерты, каковых нельзя было отыскать во всем Тнидвиле. Но иногда он требовал подать им с Уанслером обычных трюфельных плодов. Свежесобранные, вымытые в ключевой воде, они горели на расписных тарелках, словно драгоценные камни. Грид откидывался в своем кресле, мечтательно уставившись в потолок, полуприкрыв глаза, и принимался глотать спелые, в подтеках, фрукты один за другим. Обнимал губами тонкую малиновую кожицу, не впуская в нее зубы, дожидался, когда плод пройдет в расслабленную глотку, а затем сжимал ее и наслаждался терпкой сладостью, наводнявшей рот. Музыкант, сидевший напротив, терялся и краснел, и заглядывался на бизнесмена, сходя с ума от лезших в голову фантазий – и вот теперь Грид упивался им, как будто никогда не пробовал ничего вкуснее. Он даже не давал себе отдышаться и самозабвенно трахал Уанса ртом, оставив все свои утонченные столовые манеры: чавкал, чмокал и давился слюной, издавал такие грязные звуки, что у Уанслера кружилась голова. Удовольствие было острое, отупляющее, не отпускало его ни на секунду, а все только долбило в одну сладкую, пульсирующую точку где-то в мозгу. Оргазм настиг его, словно удар под дых; налитый соком, зудящий от желания конец излился в самой глубине горячего ненасытного рта, который принял его до последней капли, осушил до дна, смакуя. Вялый, разнеженный, слабо соображавший музыкант еще приходил в себя, еще полулежал на столе, силясь отдышаться – а Грид уже приглаживал растрепанные волосы, затягивал на шее галстук, проверял карманные часы. - Заигрался же я с тобой, сокровище! Пора за работу. - Голос его был бодрым, выражение – проясненным и собранным; былой усталости и след простыл. Уанс приподымался и подтягивал брюки, вправлял рубашку, специально медля: не хотелось уходить, не хотелось расставаться с Гридлером до самого позднего вечера, хотя его дела и не терпели отлагательств, Уанслер это прекрасно знал. Уже хотел податься вперед, спрыгнув на пол, но наткнулся на объятия Грида: - Позволь, провожу тебя, Уанси. Иди ко мне… И бизнесмен подхватывал музыканта на руки, отворял дверь пинком и нес его, как невесту, по длинным, устланным коврами коридорам до самой спальни – пока Уанслер ластился к нему, и целовал его щеки и волосы, и мелодично хохотал от счастья. Но ничто не безупречно (кроме разве только тнидов), и меж ними двумя бывали и ссоры, и взаимные обиды, и разногласия. Как-то раз музыкант остался в кабинете Грида один – тот уже закончил с работой, но не разложил по местам документы и файлы, не набросал список дел на завтра. Чтобы скрасить время за этими мелкими полу-машинальными занятиями, он поспешил позвать своего ненаглядного бойфренда, по которому успел истосковаться за рабочий день. Но, обняв его в дверях, тут же хлопнул себя по лбу: совсем забыл послать слугу в винный погреб, «дай-ка я сбегаю сам, сокровище». В повисшей тишине Уанс подошел к столу, усыпанному множеством бумаг, любопытно глянул в ту, что лежала прямо перед креслом бизнесмена – и оторопел. Машинописный отчет на имя Гридлера уведомлял изобретателя тнидов в том, что магазины в северной части города пришлось закрыть из-за иссякшего сырья, но акции компании взлетели на целых двадцать семь процентов. Далее следовало предложение подписать указ об ускорении поставок, о вырубке немногих уцелевших секторов – Уанслер с ужасом перевел взгляд на вечное перо, что лежало тут же, подле отчета. Видимо, хозяин кабинета уже собирался поставить подпись, да приход музыканта его отвлек… Когда он поднял глаза, то наткнулся на неслышно возвратившегося Грида: тот не только не сердился на Уанса, сунувшего нос в его дела, но и прямо сиял от гордости. - Двадцать семь процентов! – Он значительно поднял брови, покачиваясь на носках. – Каково, а? Заживем!.. - Это безумие, Грид! – Уанслер запинался от волнения, но тон его звучал уверенно и твердо. – Ты вырубишь все деревья, продашь еще с полмиллиона тнидов… А дальше-то что? - Дальше? – Это слово будто встало бизнесмену поперек горла, и он нахмурился, с усилием изгоняя его от себя, как надоедливое насекомое. – Кого это волнует, Уанси, детка: мы станем сказочно богаты! Вообрази… Тут он сделал широкий жест, собираясь описать дивный мир, полный тнидов, о котором так страстно грезил с первого поваленного им дерева – как вдруг Уанслер его перебил: - Не станет деревьев – не станет материала для тнидов, не станет твоей Империи! Я знаю, должен быть другой выход… - Уанси, - Кривоватая ухмылка на лице бизнесмена как-то зловеще подернулась, в его голосе вскипало нетерпение. – Что с тобой? Неужели этот усатый прохвост промыл тебе мозги? Я не могу пожертвовать людьми, которые работают на меня, теми возможностями, которых мир лишится без тнидов. Ты не был на моем месте, не управлял моей компанией, ты не понимаешь… - Это ты не понимаешь! Уанс приблизился к нему в одно слитное, порывистое движение, и обнял его лицо ладонями, глядя в темные стекла очков отчаянно, упрямо и умоляюще. - Послушай, я знаю, что для тебя это значит. Твоя мечта, твое изобретение – не просто способ заработать быстрых денег. Ты так много трудился, чтобы всего этого достичь… - Именно поэтому я не могу остановиться сейчас. - Именно поэтому ты должен остановиться сейчас. – Едва смягчившийся взгляд Грида вновь наполнился злостью и недоверием, но Уанслер поспешил его разубедить. – Что если засеять долину заново? Пустить твои активы не на новый завод, а на саженцы с удобрениями, перевести рабочих на поля. - Но тогда я упущу ту выгоду, что плывет мне в руки здесь и сейчас! Изабелла говорит… - Изабелла твоя подчиненная, Гридлер! Какая мать пообещает отвернуться от своего сына, как только он перестанет приносить ей по миллиону в зубах? - Я не хочу быть разочарованием. – Что-то в его голосе надломилось, зазвенело давно затаенной печалью. – Это изобретение – вся моя жизнь. - Тогда не дай ему погибнуть. Уанслер тихо улыбнулся и провел рукой по гладко выбритой щеке бизнесмена, нежно заправил прядку черных, как смоль, волос ему за ухо. Потом помедлил, взявшись за дужки темных очков, и аккуратно их снял, встречаясь, наконец, со взглядом зеленых глаз – полных боли и надежды, сомнения и благодарности, таких пленительных, что можно было утонуть. - Значит, Империя будет жить? – Он мягко усмехнулся, обвивая руки вокруг талии музыканта. - Вне всяких сомнений, сэр. – Уанс прильнул к его лбу своим и затаил дыхание от сумасшедшей, нарывавшей сердце любви: он почти был готов запеть от счастья. – Мы соберем плоды с оставшихся деревьев, возьмем и те, что лежат в морозильной камере; мы выберем из них семена… - Мы займемся этим завтра. – Гридлер потрепал музыканта по волосам, целуя их, ласково смеясь его извечной неутомимости. – А сейчас давай насладимся вечером. Они пили вино, разговаривали и смеялись, и баюкали друг друга в медленном незатейливом танце под любимые пластинки Грида. Снаружи восставал голубоватый месяц, ливший на долину свой жемчужный свет, и тихо было на небе и на земле. *** Да, Уанслер хорошо запомнил этот судьбоносный вечер, до бессмертности ясно. Ничто великое не совершается в один день, и Гридлер превозмог себя не сразу, не вдруг. Вначале он часто срывался по мелочам: из-за звонков от Изабеллы, из-за отчетов о падении акций, даже из-за случайно попавшего на глаза топора. Музыкант всегда оказывался рядом, чтобы помочь – вразумительной беседой или крепкими объятиями, а не то и просто вовремя подставленным плечом. Он помог ему изучить технологию, выбрать подходящий сорт земли на закупку; набросал вчерне и цикл, и объем возобновления вырубленного. На самом деле, Уанслер очень много делал для бизнесмена, хотя сам того не замечал, не считал это достаточным и стоящим благодарности. Мучительная неуверенность, привитая нерадивой семьей, всегда давала себя знать – если не наяву, то в кошмарах. Гридлер был его душой, и жизнью, и солнцем. Гридлер спас его от ада нищеты, от унизительной голодной смерти. Гридлер был его всем. Уанслер был просто Уанслером. Обычно эта мысль не столько даже беспокоила музыканта, – Грид никогда не подавал ему для этого повода, – сколько сопровождала его постоянной спутницей, бывшей чем-то вроде аксиомы, не требовавшей ни опровержения, ни доказательств. Он ничего не ждал, ни на что не рассчитывал, когда слуги принесли ему обещанную доставку: множество нарядных коробок и футляров с логотипом той же мастерской, где Гридлер обшивался и сам. Уанс уселся на ковер среди всего этого добра, как ребенок у рождественских подарков. Под полупрозрачной упаковочной бумагой обнаружились дизайнерские фраки, пиджаки, жилетки зауженных силуэтов, однотонные и в стильную клетку. Брюки потрясающе сидели на нем, очень выгодно подчеркивали все изгибы – к ним шли кожаные ремни, подтяжки, цепи на шлевки из настоящего серебра. Были также шляпы, галстуки, шейные платки и тнидовые перчатки, короткие или по локоть, на всякий вкус. Бизнесмен знал его мерки наизусть, как таблицу умножения, разбирался в любимых цветах и фасонах Уанслера даже лучше него самого – поэтому было неудивительно, что все подаренные вещи идеально ему подошли. Странным показалось другое. Уанс долго охорашивался у зеркала, вертелся так и сяк, силясь понять, в чем был подвох, и наконец поймал это новое чувство за хвост. Он впервые смотрел на себя своими глазами: не глазами матери, или сестер, или тетки, видевших в нем одно сплошное разочарование. Он смотрел – и не находил никаких недостатков. Стоило ему об этом подумать, как в дверь постучался лакей с докладом: Гридлер ждал его у центральных ворот. Музыкант так увлекся примеркой, что не заметил, как сизый непогожий день оделся в темно-лиловые сумерки. Бросив на себя последний пытливый взгляд, смахнув с пиджака воображаемый сор, Уанслер выбежал на лестницу – как всегда, чуть более взволнованно, и радостно, и нетерпеливо, чем подобало его солидному образу. На крыльце его встречал бизнесмен. Уанс едва успел почуять неприятное пожатие промозглого вечера, как Грид уж налетел на него с объятиями, хлопотливо кутая его в тнид, нежно бормоча приветствия и комплименты. - Изумительно, изумительно выглядишь, Уанси. Ах ты боже мой, как я соскучился! – Он, не сдержавшись, торопливо поцеловал его в шею, в щеку, в худое плечо. – Только этот невыносимый ветер… Пойдем скорее в машину, сладость. Дорогою Грид обнимал музыканта за талию, комфортно откинувшись с ним на заднем сидении, спрашивал о том, как прошел его день, и слушал с искренним интересом. За окном проносились призрачно светлевшие в темноте деревца, их тонкие, как талии невест, стволы и розоватые кроны. Эта посадка была их первым совместным проектом и уже начала приносить доход: Уанслер настоял на том, чтобы просто остригать листву до той поры, пока они не вытянутся. - Как прошли переговоры, Грид? - А, ничего особенного! – Водитель миновал последнюю излучину реки и выехал на озаренное фонарями шоссе: полосы оранжевого света заскользили по ногам и изумрудным перчаткам Гридлера. – Только какой-то болван из Далласа грозился разорвать контракт, если я не увеличу поставки. Дешевая уловка! - Но что, если он не блефует? – Музыкант тревожно нахмурил брови, вглядываясь в лицо бизнесмена: его расслабленная ухмылка то озарялась, то погружалась во мрак. - Пустяки, сокровище! В моем изобретении есть то, чего у них никогда не будет. Они прекрасно знают об этом. Кстати, мы приехали! Уанслер перегнулся через Грида к окну. В лицо бросились огни с фасада фешенебельного ресторана – излюбленного места городской богемы. В расписных окнах виднелись силуэты гостей, сновавших туда-сюда официантов: не слишком многолюдно, и все-таки далеко от того, к чему он привык. Доселе бизнесмен предпочитал скрывать свою очаровательную пассию не только от лишних глаз, но вообще от любых, и потому не появлялся с Уансом в свете. Кажется, сегодня у Грида были иные планы. - Пойдем же, Уанси! Он подал ему руку и провел через роскошное многозеркалье холла, через приятно затененный зал, где всякий оборачивался к ним через плечо и мерил щегольскую пару любопытно-изумленным взглядом. Плохо прикрываемый интерес местных важных птиц, их одобрительные и завистливые шепотки смущали не привыкшего быть в центре внимания Уанслера, но вместе с тем и грели душу каким-то непривычным горделивым наслаждением. - Вот я и говорю, - Гридлер продолжал свою мысль, галантно отодвинув музыканту стул и устроившись напротив. – Совершенно неисчерпаемый потенциал. Думал, что из них уже нельзя выжать больше, а поди ж ты! Тниды из молодой трюфельной листвы разлетаются по бешеным ценам. Какая-то неземная нежность, и запах на порядок тоньше. – Тут бизнесмен прижал руку Уанса к губам: новенькая черная перчатка правда ощущалась замечательно и сама просила поцелуев. – Прекрасный выбор, сокровище. И абсолютно гениальная идея. - К-ха, ну, похоже на то… Я имею в виду, она же помогла укрупнить Империю, да? - Вне всяких сомнений! Рекламная кампания посадок имеет успех: все вокруг ударились в садоводство, стоило только пообещать бесплатный тнид за десяток новых деревьев. - Твое изобретение незаменимо, Грид. Представить, что оно исчезло бы с прилавков – безумие! - Это точно! Покупая его, покупаешь частичку моей заповедной души. И тот рай, который я открыл миру. - Я думал, что вера не продается. - Так-то оно так, драгоценный. Только ничего не надо делать даром – из их молитв не шубу шить! Дело ведь не только в материале. – Он поманил Уанса, чтобы тот наклонился близко, и понизил голос. – Эти штуки проникают в твое сознание. Угадывают, что ты хочешь, прежде чем успеешь подумать. Он указал себе на висок и отстранился с довольной улыбкой. - Но это секрет фирмы. Официант! – У стола тотчас вырос шустрый, увертливый паренек в переднике. – Мне бокал «Шато Марго». Не стесняйтесь подлить, когда увидите, что он опустеет. Голоден, Уанси? – Он оборотился к музыканту, у которого от цен в меню глаза на лоб полезли, и успокоительно махнул ему рукой. – Выбирай, что хочешь. Правда, все что угодно. Я угощаю. Гридлер был жадным, был ненасытным в деле денежных оборотов, и безжалостно давил конкурентов на рынке, и съедал по пачке маленьких фирм на завтрак. Наказания для проворовавшихся подчиненных он назначал жестокие до абсурда: покушаясь на капитал бизнесмена, виновник, таким образом, рисковал не только своим благосостоянием, но и репутацией, свободой, здоровьем, а иногда даже жизнью. Но эта жадность тотчас закрывала свою бездонную пасть, если речь шла о Уанслере. Грид готов был жертвовать для своего бойфренда всем и всегда давал ему много, много больше, чем тот когда-либо мог пожелать. Он говорил: «Ты мой самый близкий человек. Ты – это я. Когда я забочусь о тебе, то я забочусь о себе, драгоценный, все просто». И не бывало так, чтоб Уанс поверил до конца, чтоб равнодушно-раздраженное отвращение к себе утихло от этих ласковых слов. Музыкант не любил себя. Но он любил то доброе, что Гридлер перенял от него, любил свое отражение в его глазах, светившихся тихой нежностью даже сквозь стекла солнцезащитных очков. По дороге домой бизнесмен велел водителю притормозить у круглосуточного кинотеатра. Юнец в берете и рубашке-поло зазывал редких прохожих купить свежий номер газеты: предприимчивые полиграфисты живо задрали цену от сорока центов до доллара в связи с небывалой сенсацией. Грид медленно опустил тонированное окно и молча вытянул руку… Продавец, таращясь во все глаза, безропотно вручил ему номер под звуки сдавленного хохота Уанслера – тот еще покатывался со смеху и утирал навернувшуюся слезу, когда Гридлер указал ему на черно-белое фото во всю обложку: - Я подумал, пора дать всем знать, что к чему, Уанси. Под кричащим заголовком красовалась сцена из ресторана: Грид, прижавший руку Уанслера к губам. Вездесущие папарацци запечатлели знаменитого монополиста и его загадочного спутника со всех ракурсов, во всех деталях: оба, как один, смотрелись одинаково нарядными, влюбленными, счастливыми. Сердце музыканта содрогнулось, но не от гадливой неприязни, с каковой он, бывало, рассматривал себя в семейном альбоме – это было что-то совсем иное. - Ты заслуживаешь большего, чем быть лишь чьим-то секретом, сокровище. Никогда не забывай об этом. Из-за вина реальность то и дело ускользала из-под пальцев, дробилась и играла, как в калейдоскопе. Слова Грида тонули в ощущении его мягких, но настойчивых поцелуев, его прикосновений, возникавших сразу отовсюду и из ниоткуда. Музыкант терялся в них, смеясь от радости и отвечая невпопад, воркуя всякий сладкий и бессмысленный вздор – таким Гридлер и довел его до самой спальни. Уанслер опомнился, только когда бизнесмен обнял его со спины и усадил на себя, потонув в мягком кресле с гнутой спинкой. Завозившись, он нашарил вскинутой рукой растрепанную, приятно тяжелую голову Грида, притянул его к себе. Тот живо отозвался, осыпая шею музыканта множеством щекотных поцелуев-укусов, маленьких, невесомых и более глубоких, довольно ощутительных. Уанс поежился, неловко отклоняясь: - Грид, я пьяный. Я ни на что не гожусь. - Черт возьми, Уанси. Чем дольше я смотрю на тебя, тем ты прекраснее, знаешь об этом? Музыкант распахнул глаза: из полумрака, озаренного только слабо трепетавшей в уголке свечи, на него уставился он сам. Напольное зеркало в золоченой раме отражало их, словно мерцающий ртутный бассейн. - Брось, - Уанслер иронически усмехнулся: ворот его рубашки был небрежно раскрыт, узел галстука разболтался, колени разъезжались в разные стороны, но алкоголь лишил его сил и желания оправляться. – Ты это несерьезно… - Серьезнее не бывает, сокровище. И я хочу, чтобы ты хорошо запомнил все, что я сегодня скажу. Каждое слово. – Он улыбнулся, гладя большим пальцем его недоуменно приоткрывшиеся губы, и добавил мягче: – Я знаю твою меру. Ты выпил ровно столько, сколько нужно, чтобы расслабиться, но все понимать. Уанс почувствовал, как в лицо бросилась краска, и, не удержавшись, слабо простонал: ощущение заботы бизнесмена, его горячего собственнического «моё» не только нравилось, но даже заводило. Восхищенно хохотнув, Грид взял его ладонь в обе руки и стащил одну тнидовую перчатку, затем вторую. Он начал тихо, неторопливо, наклоняясь то к одному уху Уанслера, то к другому: - Я рассказывал тебе о том дне, когда нашел долину, - Музыкант повел плечами, помогая Гриду снять с него пиджак, и тут же ощутил волну мурашек от влажного поцелуя в затылок. - Когда впервые коснулся трюфельной листвы, вдохнул ее сладкий запах… - Ага, помню: «сердце дрогнуло и подскочило»… Уанс хотел было процитировать то самое складное, бойкое четверостишие, звучавшее отовсюду на заре популярности Гридлера, но осекся, стоило зеленым перчаткам освободить его шею от галстука. - Что сказать – любовь с первого взгляда! Я обезумел от радости, я рвал пучки то с одного, то с другого дерева, а потом свалился на траву и обнимал их, и смеялся, и плакал. - Кто? Ты? – Уанслер прыснул, представив своего бойфренда катающимся по траве подобно щенку; вся веселость, однако, сошла на нет, когда пальцы Гридлера расправились с пуговицами на жилетке с рубашкой и забродили по разгоряченному телу музыканта. Тнидовые перчатки были мягче шелка, нежнее розовых лепестков. Их прикосновение к голой коже, сопряженное с томительной близостью Грида, отдавало в мозг сенсорной перегрузкой, заставляло Уанса извиваться, хныкать и молить о большем. - О да! Не удивляйся, - Бизнесмен явно наслаждался тем, какое действие оказывали его движения, и сам увлекался, и говорил все более низко и хрипло, со все нарастающей страстностью в голосе. - Ведь когда я впервые увидел тебя... то почувствовал то же самое, Уанси. Что я искал тебя всю свою жизнь. Что я не могу тебя упустить. Твой голос, твой запах, твое потрясающее тело… Ты невероятно сладкий, сокровище. - Никогда, никогда, никогда не останавливайся, Грид… - Уанслер причитал, как в бреду, давясь слогами, хотя Гридлер всего лишь только гладил его кончиками пальцев, невесомо щекотал то там, то здесь. - Слаще трюфельных плодов, слаще моего любимого маршмеллоу… - Вдруг он раскрыл ладонь и медленно провел по тяжело приподымавшейся груди, пошедшей пятнами от смущения и желания, по трогательно выдававшемуся над кромкой брюк животу. Рука помедлила у ремня, а затем стиснула напряженный член через ткань. Уанслер застонал в голос и откинул голову на плечо бизнесмена, призывно, умоляюще выгибаясь. Отражение музыканта смотрело на него пьяно, загнанно, из-под блаженно опущенных век. С губ срывались маленькие тихие стоны: от ласковых, но настойчивых и вездесущих касаний Грида голова кружилась, мысли путались, от прежнего стеснения не оставалось и следа. Уанслер чувствовал лишь бесконечно нараставшее внутри вожделение; смазка сочилась на ставшее тесным белье густыми теплыми толчками. Музыкант боялся потерять над собой контроль, боялся показаться Гриду слабым и смешным – и все-таки не мог не течь, не стонать, не твердеть в его руках. – Растешь на глазах! Давно хотел меня? – Гридлер поерзал бедрами и сильно подался ими вверх, давая Уансу ощутить свое возбуждение; тот ахнул, распахнув глаза, и не отвечал – сердце замерло и провалилось в какую-то неведомую глубину. Бизнесмен продолжал: - Я захотел еще тогда, за ужином… Когда ты гладил меня под столом. Жаль, за скатертью было не видно – представляешь, что за фотографии наводнили бы прессу! Уанслер улыбнулся – правда, в ресторане он то и дело скидывал с одной ноги туфлю, нащупывал под столом колени Грида и водил носком по выглаженной штанине на внутренней стороне бедра, иногда безжалостно надавливал в середину, забавляясь тем, как бизнесмен замолкал и менялся в лице. Он отставлял бокал из едва приметно дрожащей руки и потихоньку подвигался к краю стула, пока Уанс беззаботно болтал. Тот просто легко массировал его пальцами, мял заметно натянувшуюся ткань – между тем как Гридлер сходил с ума. Это нравилось: сладко мучить эту хладнокровную акулу бизнеса, видеть, как он краснеет, млеет и изнемогает, и кусает губы, и отвечает невпопад, теряясь мыслями от тянущего, острого удовольствия. Когда его дыхание учащалось, а глаза за стеклами темных очков подкатывались от готового политься через край наслаждения, то Уанслер аккуратно убирал ногу и косил глазами в сторону проходящего мимо официанта, дескать, «извини» – сама невинность. Гридлер только качал головой и смотрел на него с лукавой улыбкой: ночью он заставит музыканта возвратить ему долг и много, много накинет сверху. Так и вышло: то, что он творил, скорее походило на сладкую, но мучительную пытку. Уанс беспрестанно подавался бедрами навстречу ускользавшему прикосновению, умирая от жары стесняющих неудобств, от желания притереться к перчатке Грида. Тот только пожирал глазами отражение музыканта, специально медля, и продолжал говорить, говорить, говорить: - Я не могу не думать о тебе. И не могу насытиться тобой - понимаешь? Просто как бездонная дыра в душе. Я хочу тебя только сильнее, и сильнее, и сильнее, Уанси. Так бы тебя и съел. - Черт, Грид, сделай это, прошу… – Музыкант проговорил это и тут же поперхнулся вдохом: пальцы бизнесмена подцепили оттопыренную ширинку и дернули вниз – высвобожденный член пристал к верху его живота с мокрым хлопком. Уанслер так и взвыл, умоляя себя приласкать. Вместо этого Грид приподнял его, спуская брюки до колен, принуждая выпутаться из них. Теперь музыкант сидел на нем в одних носочках; бизнесмен по-прежнему оставался полностью одетым. Уанс уже собрался воспротивиться такой несправедливости, как вдруг зеленая перчатка выжидающе зависла у его рта. - Ты бы не был так добр, сокровище? – Грид проворковал это с плохо скрываемым нетерпением и высвободил руку, как только Уанслер прикусил самый кончик. – Вот так. Можешь смело жевать ее, если хочешь – тнид сгодится на все! Он широко раздвинул его худые колени и поддел рукою под бедро: вышло, что одна нога музыканта оказалась перекинутой через подлокотник, вторая уперлась в пол. Поза была неудобной, бесстыдной, и до ужаса смущало видеть самого себя так. То, однако, что случилось дальше, заставило музыканта забыть обо всем: о тянущей боли в мышцах, о стыде, о том, как двигаться, говорить, дышать. Рука в перчатке легла на напряженный, сочившийся смазкой член; другую Грид подставил к жадно подававшейся от прикосновений дырочке, предварительно облизав себе пальцы. Гридлер подступал к нему на мягких лапах: движения сперва пошли тягуче-медленные, плавные, неторопливые. При всей своей безбашенной самоуверенности этот человек боялся навредить Уансу до чертиков не только на словах, но пуще всего на деле. Поэтому он долго разминал его снаружи и входил не торопясь, одним пальцем на одну фалангу, затем на две, сопровождая каждый шаг движением перчатки. Теплые пальцы скользили внутрь – атласная ладонь поворачивалась на головке влажным тугим кольцом, потом съезжала вниз, впитывая капли липкой прозрачной смазки, и все начиналось по новой. Методично, словно удовольствие было кропотливо выстроенной бизнес-схемой, тянувшей Уанса за такие ниточки, о существовании которых он даже не знал. Под крепко сомкнутыми веками плясали звезды, а томный, прерывающийся голос Гридлера звучал ему так ясно, точно хоровое пение под сводами опустевшей церкви: - Когда я думаю о том, что могло с тобой случиться... Что тебя могли обидеть, ранить, обмануть... Что кто-то другой мог… быть с тобой… - Тут Гридлер стиснул зубы, обхватив горячий член всей ладонью, и дал Уансу пару щедрых, острых толчков, наслаждаясь его задыхающимися стонами. - О, сокровище! Это просто сводит меня с ума. Уанслер только замычал в перчатку и помотал пустой головой, как бы протестуя против мысли о том, что он мог отдаться кому-то еще. Музыкант старательно контролировал дыхание, прогибался в спине, шире расставляя ноги, силясь поймать какой-то общий с Гридом ритм. Ему было горячо, было больно, было хорошо, и руки дрожали так, как будто он выпил в десять раз больше – но Гридлер, как всегда, был рядом, чтобы его подстраховать. - Ты хранишь мои письма, Уанси? Знаешь ли, как я писал их? Сходя с ума от мыслей о тебе, о твоих проворных пальцах - как же я мечтал оказаться на месте этой гитары! – Бизнесмен прикусил губу и беззвучно застонал. – Да, так отчаянно тебя хотел, моя сладость, что дрочил и кончал на тебя по памяти, словно школьник. Мне даже не нужно было прикасаться к себе: стоило представить эту сладкую улыбку на твоем очаровательном лице... И я просто не мог утерпеть – да я еле сдерживаюсь, чтобы не войти в тебя прямо сейчас. Уанс и вправду был так отзывчив и так послушно принимал в себя по три пальца сразу, что Гридлер принялся тереться о его поясницу жесткой ширинкой, не в силах отказать себе в этом мучительном, распалявшем обоих искушении. Он видел, как музыканта ломало, как вздрагивал низ его живота, и головка роняла крупные капли предэякулята: от голоса Грида, от его ошеломительной откровенности внутри Уанса все трепетало, и жесткая пружина удовольствия сворачивалась плотней и плотней. Он морщился, всхлипывал, дергал неубористыми, несуразно длинными ногами, зажатый в ловушке между механическими ласками перчатки и горячим твердым членом бизнесмена, что прекрасно ощущался и через плотную брючную ткань. - Грид, Грид, пожалуйста, я сейчас… - Я не просто влюблен, драгоценный. Я от тебя торчу. Неожиданное, полное перекипающей через край нежности признание садануло по возбужденным нервам, словно удар тока. Одновременно с этим обе руки бизнесмена исчезли, оставив Уанслера наедине с собой и неприятным ощущением пустоты. Он резко выдохнул, уставившись в темноту потолка. Пальцы Грида мягко сжали подбородок и навели его глаза на зеркало – оттуда в музыканта вперился неотрывный, нечитаемый взгляд монополиста, что прижался к его горячей щеке и скалил стиснутые зубы. - Я здесь, чтобы защищать тебя, сладкий, чтобы делать тебе хорошо. – Он говорил отрывисто, внятно, выделяя каждое слово. - Потому что ты так хорош для меня. Уанс выронил изо рта перчатку и быстро облизал пересохшие губы. - Г-Грид… - Скажи это, Уанси. - Потому что я так хорош для тебя. – Его голос лишился тона, превратился в дрожащий шепот; в воспаленных голубых глазах неподвижно встали едкие, стыдные слезы. - Еще раз. - Потому что я так хорош для тебя. - И еще. - Потому что я так хорош… Гридлер глухо зарычал и сгреб его в охапку одним слитным, хищным движением, словно коршун, снявшийся с добычей. Кровать в спальне бизнесмена стояла незастеленной (он бросил ночевать здесь с тех самых пор, как в поместье переехал Уанслер), и потому он уложил своего ненаглядного бойфренда прямо на письменный стол, спешно бросив зеленый фрак поверх каких-то документов. Уанс так и повалился на него, не удержавшись на трясущихся локтях. Нежная подкладка заскользила под руками, в нос бросился упоительный запах Гридлера: смесь «Жан Поль Готье» и канцелярских бумажек, смесь премиальной тнидовой ткани и хаотичного энтузиазма. Смесь всего, что он так отчаянно обожал. Сзади звякнула пряжка ремня – Грид торопливо приникнул к нему, разъяв для себя, проехался членом меж вздернутых ягодиц, один раз и другой. Уанслер запрокинул голову, впиваясь пальцами в ткань, молясь всем богам, лишь бы только наконец ощутить, ощутить это чудо совершенной близости, стать заполненным без остатка. Сердце просило Гридлера, и оно его получило. Он вошел в него сразу, глубоко изогнувшись в спине, так что Уанслер вскрикнул от неожиданности. Руки, полностью освобожденные от перчаток, лихорадочно забродили по горячей коже, по проступающим под нею мускулам на спине и плечах, а потом вцепились в бедра мертвой хваткой. Гладко выбритый лобок бизнесмена врезался в его поясницу: Гридлер был не очень большим, но размер с лихвою компенсировался тем огнем, и увлечением, и аппетитом, с которым он всегда приступал к музыканту. Уанслер стонал с дрожью в голосе, видимо пытаясь сдерживаться и не находя в себе сил. Каждый толчок члена Грида, ощущение его горячей, пульсирующей, все заполняющей тяжести подстегивало раскаленное добела желание все с новой силой и остротой. Гридлер уперся руками по обеим сторонам от головы Уанса, крепко притиснув его бедра своими, так что не улизнуть и не сдвинуться, и начал брать его в полную силу. Просто вдалбливался в хорошо растянутое, но все еще тугое нутро, как отбойный молоток: с неожиданной для его стройного стана силой, а главное - неустанно, неутомимо. Уанслер взвыл, беспомощно разинув рот. Разум сжался от острого спазма наслаждения, которое все нарастало и длилось, не переставая, доводя до исступления, граничевшего с беспамятством. Мощные наскоки Грида словно бы пронзали его насквозь, душили в глотке короткие вздохи, так что недостаток кислорода сделал голову легкой, а тело - приятно-бесчувственным. Боль в бедрах, ударявшихся о край стола с каждым новым толчком, исчезла. Был только Гридлер и его бешеный разгон и темп, не дававший освоиться, не прерывавшийся ни на секунду. - Моё, моё, моё! - Так он хрипел, запрокинув голову и высунув язык, роняя на загривок Уанса капли липкой, горячей слюны. У Грида, кажется, порядочно подтекала крыша – от выношенного, вымученного за целый день желания, которому наконец развязали руки. А музыкант просто принимал его в себя, лежа поперек лакированной дубовой столешницы, словно одна из множества дорогих вещиц бизнесмена: здесь же стояла малахитовая пепельница, статуэтка Фортуны, серебряный поднос с расписной салфеткой, лежал кружевной платок и коллекционное издание какой-то экономической книги, заложенной уголочком из шелка. С одним особенно сильным толчком опрокинулась хрустальная чернильница, и иссиня-черное пятно расползлось по кремовой странице – Грид и глазом не моргнул, занятый своими страстными трудами. Монополист очень легко относился к вещам и легко расставался с ними, когда они ему наскучивали или находилась замена получше и помодней. Если новый бизнес-партнер или какой-нибудь многообещающий проект не приносили выгоды в поставленный срок, то Грид менял их, как перчатки, не питая никаких сожалений: почти ребяческая избалованность, часто помогавшая, впрочем, вести дела эффективнее нерасторопных, осторожных конкурентов. Уанс боялся, – хоть и избегал этой невыносимой мысли, как, бывает, избегаешь смотреть на изуродованного бездомного, – что не оправдает ожиданий Гридлера, что разделит участь тех забытых и ненужных безделушек. Но страсть в словах, и взглядах, и движениях бизнесмена рассеивала тьму, заглушала голоса его внутренних демонов. Уанслер знал, что Гридлер был повенчан с ним душой, что их судьбы превратились в одну. Уанслер знал, что никуда не сможет деться, даже если когда-то захочет. Но это нисколько его не пугало. Когда все закончилось, то Грид спустил в него, то ли зарычав, то ли коротко застонав с каким-то лающим призвуком. Придя в себя после бурного, продолжительного оргазма, музыкант насилу приподнялся на руках, озираясь в совершенной темноте: сердце надрывалось в груди, в ушах натужно гудело, в голове стоял запах Грида, пропитавший собою каждую его нервную клетку. Он вслушался в последние сладкие спазмы, проходящие по позвоночнику, и снова закрыл глаза: комната слегка раскачивалась из стороны в сторону из-за вновь давшего себя знать опьянения. Гридлер уложил его на низкую софу с твердой спинкой, встал подле нее на колени и сцеловывал с губ музыканта выдохи, приговаривая что-то, Уанс уже не мог разобрать. Нечто внутри болезненно сжалось – гитарист слабо вскинул руку, касаясь бизнесмена ощупью. У Грида мокрые, заведённые назад волосы, мокрая грудная клетка под распахнутой рубашкой, сбившаяся на плечо полоска галстука и довольная улыбка во все лицо. Уанслер хочет открыть глаза, хочет подняться и попробовать ее на вкус – но намерение гаснет, расплывается в послеоргазменной неге. В ту ночь он спал спокойным, крепким, беспробудным сном и не видел никаких кошмаров впервые за очень долгое время.