Мохнатый

      Когда Ореола впервые показала Пушистику пляж, тот не то что бы был впечатлен. Напротив, вместо того, чтобы хотя бы попробовать на ощупь это подвижное, как живое, блестящее, как снег на солнце, море, он развернулся и пошёл в сторону леса. Ореола не собиралась его держать. Если не хочет — значит, не хочет. Но в тот момент, когда он поплелся прочь, совершенно незаинтересованный в этом поражающем воображение явлении, как тысячи километров воды, разлившихся во все стороны света и хорошенько посоленных кем-то из богов, из морской пучины на берег вышла синяя крылатая фигура. Ореола ахнула и, срывая с себя истончившуюся мраморную маску радужной королевы, бросилась к ней.       В тот день она пришла с Пушистиком не просто так: ей хотелось побыть и с ним, и с ней, со своей Цунами, быть может, даже научить его плавать — в почему нет? Раз радужная научилась, почему не научится ленивец?       Ореола влетела в морскую дракониху, которая едва успела раскрыть крылья для ответных объятий, и в тот же миг их сперва обладало моросящим дождем, а после волной, соленой, ядерной, горькой, могучей, как мощь целой армии. Вода накрыла её, плеснула в нос, в рот, раскрытый в поцелуе, под сомкнувшиеся веки — и касание двух пар губ тогда окрасилось солью, а дыханием их стал бриз. Когда они отошли друг от друга, и Цунами спросила, лаская щекой её щеку, как та поживает, не хворает ли Джамбу после травмы крыла и не устроил ли Потрошитель новый пьяный дебош, Ореола рассмеялась, отвечая, и на миг обернулась. Пушистик смотрел на них своими круглыми черными глазками, отражение в которых было таким же отчетливым, как и в зеркале. Его светло-коричневую жесткую шерсть, патлами свисающую на песок, развевал ветер, темный пышный мех под светлым — распушились пуще прежнего, как одуванчик.       Ореола взяла его на спину, принесла Цунами и поставила перед ней, и тот, само собой, обхватил лапами её шею и лениво, довольно повис на ней, издавая забавное мурлыкающее «Мрлпб!». Ему нравилась Цунами, хотя с таким же успехом ему мог понравиться Мракокрад или даже Пурпур — он просто очень любил драконов или, вернее, их удобные шеи. Морская вода касалась длинных когтей на его лапах, брызгами путалась в шерсти на лице, развивающейся, как львиная грива, и мордочка у него была тогда настолько забавная, что Ореола с трудом сдерживала дикий хохот. Тогда он впервые заинтересовался морем.       А на следующем их свидании уже плавал. Он покрепче зацепился за Цунами, что, выпрямившись для броска в неспокойное седое море, напоминающее в тот день жидкие серебряники. Оно, открытое, необъятное и пустое, затопившее собой весь мир за пределами крохотного пиррийского дракона, волновалось, пенилось, подымаясь к далекому затянутому тучами небу. Оно разбивалось о скалы вдали, о мыс, перетекающий из песка в травянистый, о нагромождения валунов, вытянутым когтем уходящих в морской простор. Ореола спросила, безопасно ли это, и Цунами, и даже Пушистик кивнули, мол, да, безопасно, все будет хорошо, Ори. И она им доверилась. В ту же минуту Цунами синей молнией сиганула в непослушные, выталкивающие её на берег морские объятия — и загребла, быстро, стремительно, мощно, как будто вступила в схватку с превосходящим её по силам врагом.       Пушистиков довольный «Брплп!» ещё долго слышался вдали.       Ещё через пару встреч он сам начал плавать.

***

      Сегодня его не стало. Вот так — плавно и все-таки внезапно. Ты можешь ждать этого, но не понимать, потому что ты лишь проговариваешь себе «Он прожил очень долго» — и никогда не прочувствуешь, не промчишься сквозь годы, дабы узреть масштаб. Все эти годы, больше десятилетия, все эти ужасные и замечательные моменты, вся эта любовь, все это лёгкое раздражение, вся эта усталость, все эти случайно брошенные слова, вся эта боль, заглушаемая жмущимся к груди маленьким мохнатым тельцем… и все это тонет в небытие. Оно все прошлое, и тот, с кем было связано то прошлое, умер.       Они с Цунами стояли на берегу моря, и именно почему-то синяя дракониха держала их питомца. Из полотенца и листьев, ставших ему саваном, выглядывали лишь худенькие малюсенькие лапки, напоминающие куриные, с длинными ломкими когтями. Мордочки она не видела. Будто Цунами нарочно не показывала. Ореола плакала, закрывая лапой рот, давясь слезами так, что грудь резко выпирала вперед и мигом втягивалась назад, и это повторялось снова и снова, и перед глазами мелькали мошки, и сознание гасло.       Они думали, где его похоронить и решили — прямо здесь, на пляже. Главное, вырыть достаточно глубокую яму. Они хотели позвать кого-нибудь попрощаться, но знали, что никто не поймёт горечь утраты Пушистика лучше них самих. Пришедшие сделают нечто неправильное, непоправимое — и все будет испорчено. Они начнут неуклюже шутить, смеяться, кто-то особенно честный жестоко заявит: «Мне вообще все равно на него, но соболезную». Кто-то брезгливо ткнет в него когтем вместо того, чтобы погладить на прощание. Кто-то из груды вырытого песка выберет склеившийся мокрый и тяжелый и небрежно обронит его на худосочное крохотное тельце взмахом хвоста. Ни Ореола, ни Цунами не захотели бы этого. Возможно, увидь Ореола хоть малейшее неуважение к усопшему, она начнёт драку. Пусть даже это просто тело, пусть даже…       Нет! Не просто тело!       — Он хорошо плавал, — выдавила Ореола. — Он так хорошо плавал…       — Лучше меня, — кивнула Цунами и мысленно добавила: «А ведь я морская дракониха, а не он». Ей захотелось обнять Ореолу, но она не могла — держала Пушистика, глядя в его навсегда застывшие черные глаза. Его беззубый рот с последним клыком, выпирающим из-под нижней губы больше никогда не закроется. Эта шейка всегда будет виснуть, утягивая голову вниз. Этот мех больше никогда не станет лоснящимся и пушистым. Он никогда больше не вскарабкается на самое высокое дерево. Никогда не поплывет, разрезая своими взмахами капризные волны цвета стали. Никогда не съест манго, никогда не оближет щеку, что никогда Цунами не нравилось, никогда больше не издаст свое «Брплб!», никогда, никогда, никогда… — Ох, Ори…       Вырывая из себя новый приступ рыданий, могучая и мудрая радужная королева уткнулась лицом в плечо любимой и затряслась. Её рассекла маска боли, заставляющей корчиться, и скорби, высасывающей все светлое и живое из груди, как сквозная рана. Цунами удалось только крылом пригладить чешуйки на её спине. Слезы измазали её собственную чешую, запах горя затопил ноздри и ударил в голову.       — Почему?.. Почему животные всегда первые?..       — Я не знаю. Подозреваю, никто не знает.       Это чувство в сердце было похоже на агонию.       Ореола хотела сказать очень многое — и не смогла заставить, не смогла открыть себя полностью, потому что она, черт возьми, до сих пор королева, а ещё — не единственная, кто кого-то потерял сегодня. Поэтому она отстранилась, превратила слезы в камень и им облепила сердце. Она сделала все возможное, чтобы больше не заплакать, не задрожать, не сломаться, ведь кое-кто также нуждался в поддержке… а кое-кто — в проводах.       Она положила лапу на щеку Цунами и прошептала, наблюдая, как та, глядя на неё, безуспешно скрывает слезы:       — Давай копать.       Это было странно: осознавать, что ты роешь могилу своему питомцу, рядышком с морем, но также недалеко от леса, дабы его звериный дух мог быть един с обеими своими стихиями. Чтобы там, где бы он ни был, Пушистик мог и поплавать в прохладной спокойной воде с запахом йода, и лениво понежиться в древесной тени, лежа на ветке. Если бы Ореолу попросили описать, что она чувствовала, она бы ответила «Не знаю», ведь так легче, нежели лететь головой вниз в самые глубокие области души, куда ни разу не проникал солнечный свет, где рождались и хранились до скончания отведенного ей срока воспоминания и чувства чернее вулканической сажи. Ты роешь, и тебя одолевают такие демоны, что их можно было бы увидеть разве что в наркотическом кошмаре — бесформенные, напоминающие скопления ядовитых движущихся лоз, пульсирующих каждой клеточкой своего тела, как бьющиеся в спазме мышцы. Ты роешь — и твоя грудь разрывается, тебе хочется сорвать с себя плоть с чешуей и освободиться, проснуться от этой пытки.       Быть сильной, напоминала себе Ореола. Быть сильной, как Цунами.       Беззвездное небо, частями затянутое в серые клубы туч, отражалось в приоткрытых глазах Пушистика. Окружающий мир казался застывшим и мертвым. Ветер дул вдоль береговой линии, холодил щеки Ореолы и уносил прочь белые облачка песка, поднимаемые прерывистым дыханием непогоды. Никогда ещё в дождевых лесах не стоял такой холод, однако Ореола ёжилась не от него. Её знобило от чувства пронзительного одиночества, очень сильного и неотвязного. И в этом пронизывающем все в ней живое одиночестве она вспоминала свой сон, что приснился ей ровно год назад, в то же шестое июля.       Мангр шёл с уверенной лёгкостью, необычной для дракона его хлипкого телосложения и мрачного, скрытного характера. Он один знал, куда идти, и скоро путники зашли на скрытую в перистом океане папоротников тропу. Судя по въевшимся в землю следам сотен драконьих лап, этой дороге, ведущей в никуда, до страшного много лет. Джамбу пару раз споткнулся, и столько же раз Потрошитель толкал его вперед. Однажды он подмигнул Ореоле, а она улыбнулась ему. Но улыбка быстро спала: в отдалении вырисовывался до ужаса знакомый силуэт…       В молочном тумане, взбираясь к верхушкам деревьев, точно застывшая во времени волна, стояла груда валежника. Луч луны, которая на мгновение выглянула из-за туч, высветил беспорядочное нагромождение (костей) сухих стволов и ветвей.       Процессия встала. Мангр повернулся к Ореоле, будто ждал чего-то. Так вот, что это за место, и почему, переступая границу, они с Потрошителем почувствовали себя странно! Это… вход на кладбище, пройти на которое может только один. Наверное, поэтому ей приснилось Существо. Поэтому оно пришло… Секундное счастье, умиротворение, целостность — все пропало, уступив ужасу. Мурашки покрыли спину, лапы задрожали. Хотелось скрыться под маскировкой и броситься прочь. Нет. А если тварь существует? Если она живет там?..       Мангр сурово свёл брови. Иди, говорили его глаза, или ты нарушишь самую важную традицию нашего племени. Ореола поискала поддержки в друзьях, но те отворачивались.       Страх исчез также внезапно, как появился. Три глубоких вдоха, три маленьких шажка и ещё три стремительных. Она вгрызлась в затылок Пушистика, чтобы легче было нести. Начался подъем по горе оскаленных веток. Бурелом трещал, раскачиваясь под лапами. Гусеница упала на нос. Жук пробежал под крылом. Когти скользили по мокрому мху, которым поросли поваленные деревья. К горлу подступила горечь, когда Ореола оступилась, и холодная, склизкая шерсть забилась в глотку. Но она не сбавила темпа. Думать, что ждёт по ту сторону — неестественный мёртвый мрак, манящая тайна и жуткое ощущение бдительного взгляда за спиной, — то, что оставалось.       Так нужно.       Тропа продолжалась за кучей валежника, уводя дальше в лес. Местами она казалась шире, но это, разумеется, был обман зрения. В царстве смерти правила тьма, придающая деревьям уродливые лица, земле — родство с сырым, накаченным кровью мясом. Ничего не изменилась. Здесь воздух гуще, ночь мрачнее, земля холоднее. И нет, это не преувеличение. Раз валежник — груда костей, почему лес за границей не может быть другим миром?       — Ну вот мы остались вдвоём, — прошептала Ореола, кладя драгоценную ношу на сухой валун, который серел меж мертвыми лианами. — Как ты хочешь, чтобы я похоронила тебя? В отдалении от других ленивцев или рядом со своей стаей? Дать ли тебе в последний путь чего-нибудь вкусного? Твое любимое папайя, например?       Он молчал. Слёзы защипали плотно зажмуренные глаза. Стиснув зубы, сгорбившись, она боролась с истерикой, вызванной новой вспышкой осознания: перед ней больше не Пушистик, и это никогда не будет он. Она обещала себе заплакать. Вот они, слёзы. Только не этого хотел бы Пушистик. Он не любил, когда Ореола плакала. Зачем плакать, Ори, когда этого не хотел усопший, когда пора, выбравшись из грязи и согревая остывший труп своим телом, продолжить путь?       Это было предвестником бури, что грянет ровно через триста шестьдесят пять дней. И уже тогда Ореола ничего бы не смогла изменить. Более того — тогда, год назад, она не предала сну никакого значения: она не стала прощаться с Пушистиком, она не стала уделять ему больше внимания. Напротив, довольно часто она продолжала ругаться на него, какающего у входа в её дом, много спящего, будто не обращавшего ни на кого внимания. В то же время Ореола стала чаще уделять время другим ленивцам, не осознавая, что больше всего на свете любила только своего старичка Пушистика, что именно он, а не эти лоснящиеся молодые и сильные ленивцы, с которыми весело играть. Она уделяла им много времени, сейчас думала Ореола. Но я любила его, всегда только его, только не говорила этого…       Он будто пытался не отсвечивать. Затаиться и умереть тихо и незаметно, без шума, лишь бы никого не беспокоить. Должно быть, он чувствовал себя очень одиноко. И никому не нужно.       Её на миг проявившаяся стальная выдержка снова треснула, и Ореола зарыдала. Стон и вой вырвались из её до того беззвучного рта, и дракониха повалилась рядом с могилкой, издавая эти противные мокрые звуки, захлёбываясь в своих слезах и сгорая во стыде. Она не могла оторвать взгляда от этой ямы, от того, что скоро станет последней постелью её ленивца Пушистика. Вот он был живой, активный. Вот он хворает. Вот он уже совсем не двигается. Вот он жив, но без сознания. И вот он мертв. «Мертв», — думала она, кладя лапу на его грудь, в которой не билось маленькое, как точечка драконьего пульса, сердце. Мёртв, мёртв, мёртв…       В итоге дальше могилу рыла Цунами. И когда она закончила, Ореола уже предуспокоилась, пускай грудь все также была тяжела и холодна, и ей хотелось вырвать из себя это мерзкое нечто, как паразита из глаза. А еще ей хотелось вернуться во времени и сделать все наоборот: окружить своего малыша большей заботой, большим вниманием. Или схватить его прямо сейчас и начать звать по имени — вдруг, как и всегда, откликнется и заурчит? Или найти того, кто распоряжается смертью домашних любимцев и избить его, избить до смерти… Сделать хоть что-то. Но не оставаться в этом мире, где все становится неправильным, уродливым, невозможным. Точно первоначальная реальность заменяется другой, выдуманной чьим-то извращенным разумом.       Потом сломалась Цунами, но, тем не менее, рыть она не перестала. В образовавшуюся могилу преспокойно поместился бы дракон, но она все рыла и рыла, не давая песку осыпаться вниз за счет того, что укрепляла его мокрым и липким. Потом она вылезла, оказалась рядом с Ореолой — и, закрыв лапой глаза, по-детски захныкала.       Тело Пушистика, до этого лежавшее рядышком, оказалось прижато к груди Ореолы, и та произнесла дрожащими губами, глядя в красные глаза Цунами на зарёванном лице:       — Я не хочу, не хочу его отпускать…       Но им придется. Ведь это уже не совсем Пушистик. Это его тело, плоть без духа, ушедшего в неизвестность — на небеса ли, под землю, в воду или в небытие, такое абсолютное, бесцветное, не имеющее формы, несуществующее ничто. И к этому телу нужно отнестись с уважением.       Они положили туда его тело вместе, свесившись над зёвом песка, его, маленького и хрупкого, как будто хрустального, навеки замершего и уже окоченевшего — он застыл в неестественной для себя позе спиной вниз, как человеческий детеныш. И его мертвый взгляд, его полуоткрытый рот были подобны прыжку в кипящий гейзер — обжигающе, пугающе, смертельно. Но так… спокойно, умиротворяюще. Пушистик умер, и этого нельзя было избежать никак. Есть — и нет. И теперь из одного состояния он перешел в другое, он умер в болезненном, но все же сне, и избавился от мучений.       Пушистик свободен.       Только от этого было не легче.       Первую горсть бросила Ореола. Она взяла побольше песка в лапу, взглянула на свернувшееся на дне тельце и произнесла:       — Ты был хорошим ленивцем. Я люблю тебя, малыш, — и бросила песок вниз, стараясь снова не расплакаться. Затем она отошла, отворачиваясь от Цунами, лишь бы та не бросилась в очередной раз её утешать, и услышала почти неслышное:       — До встречи, приятель.       И они начали зарывать Пушистика.       Едва на образовавшийся холмик свалились последние песчинки, море взволнованно обрушилось на берег полукруглой, точно дугообразная спина изготовившегося к прыжку гепарда, лапой с густой шипящей пеной вместо когтей. До драконих докатилась лишь часть той силы — их когти стали увязать в облизанном песке. Ореола, не обращая на это внимание, установила на могилу светло-серый, фактически белый, обесцвеченный солнцем камень, и застыла — грудь её после тех слез и того вырвавшегося вместе с беззвучным воплем яда пустовала, и она физически ощущала эту невосполнимую пустоту, оставленную утратой любимца.       Нет. Пушистик был не просто любимцем. Он был ею. Он также, как она, любил дождевой лес. Также, как она, любил Цунами. Также, как она, веселился от шуток Потрошителя. Также, как она, волновался, когда Звездокрыл потерял зрением. Они даже одинаково не любили некоторые фрукты.       Ореола отошла, и Цунами накрыла её своим синим теплым крылом. Больше она не плакала. Не было ничего такого, что могло бы ранить сильнее, от чего бы Ореола закричала громче, чем когда не стало Пушистика. Казалось, она испытала тот пик боли, доступный только избранным — теряющим самых дорогих. Волны гладили могилу, как будто успокаивая раскрывшийся капюшон радужного дракона. Наверху, в свинцовом небе, кричали чайки и альбатросы. Песок потемнел, похолодел, как плоть с переходом в состояние смерти, и Ореола замерзающим сознанием подумала, что тело тоже состоит из песка, и когда жизнь покидает его — песчинки друг от друга отсоединяются, все переворачивается, и драконы, ленивцы, воришки и все остальные как бы трансформируются. Рвутся нити внутри них. Рассасывается некий элемент, делающий движения костей и мышц эластичными. Теряет мягкость шерсть (а чешуя — прочность). Глаза мутнеют.       Приходит смерть.       Они стояли очень долго, и ни разу Цунами не спросила: «Может, пойдем домой?», «Долго ещё будем смотреть на него?». Не предложила отвести её, не сказала «Мне пора». Возможно, она пропустила важную встречу, возможно, она очень устала и хочет спать. Но она стояла вместе с Ореолой и ждала её слово. И дождалась.       — Нам нужно вернуться в свои племена.       — Да, — Цунами ненадолго притронулась носом к виску Ореолы. — Друзьям пока не будем сообщать?       — Нет. Они будут волноваться за меня, а не скорбеть по Пушистику, и это в некотором смысле хуже, так как у них у всех свои проблемы — но они волнуются из-за меня, моей проблемы, которую они не смогут помочь решить, — и произнесла самое честное и греющее душу: — Зато мы есть друг у друга, и я могу в любой момент вломиться в твою пещеру на берегу Земляного королевства.       — Тоже верно.

***

      Нужно просто верить. Верить в чудо, верить в добро, в возможность. Возможность выжить после смерти любимого питомца, после тяжелого разрыва с любимой (и пускай Ореола не расставалась с Цунами, она часто представляла себе это, а ещё знала, что до неё у Цунами был кое-кто, и этот кое-кто, казавшийся целой её жизнью, взял и исчез из её жизни), после травм, вроде потери зрения и хромоты, после всего этого. Верить… но хватит ли веры? Ореола не знала. Днями напролет, прячась в своей теплой, покрытой тенями застилающих все небо темно-серых туч, кровати, королева радужных драконов то верила, то переставала верить.       Вера звучала как «Со мной друзья. Со мной Цунами». Смерть веры звучала как «Он умер. Он умер. Он умер, он умер, он умер…». И когда вера умирала, ломаясь о жестокую реальность, об острые грани ещё не сформированного, но самого вероятного будущего, Ореола думала: «Убиться что ли?».       И снова, и снова Ореола не делала того, о чем, бывало, грезила по ночам. Тогда она мчалась в объятия родных, чаще всего — Потрошителя, Кинкажу и Мангра, самых близких к ней, самых понимающих, ведь одни были такими же радужными, как она сама, а ночной не понаслышке знал, какова горечь потери. Она не позволяла себе ломать крылья, кромсать мордочку ножом, всплескивать яд в кувшинку с водой. Она жила. Выживала. И каждый день она была окружена заботой друзей, почти каждый день появлялись и драконята судьбы — особенно Цунами, преодолевающая немалые расстояния дабы на подольше остаться с Ореолой.       Но болезненная пустота, возникшая на месте сердца, не проходила.       Она не знала, когда пройдёт. Иногда думала, что никогда. Но верила. Продолжала верить, вспоминая, сколько счастья принёс ей этот маленький комочек лени и любви по имени Пушистик. И, засыпая, она слышала его нечленораздельные и столь родные восклицания: «Мрплб! Мрплб!».