Всё, да не то

Жизнь была хороша, свободная разбойничья душа. А потом Миха влюбился. Причем, страшно сказать, в Андрюху. Миха в целом олицетворял собой баянистую шутку: его преследовали умные мысли, но он был быстрее. А тут одна мысль взяла и догнала. Сначала еще как-то не сразу понял — ну, Андрюха. Ну, классный. Столько лет друг друга знают, столько говна вместе съели и пиздецов пережили, понимают друг друга с полуслова. С полувзгляда. Ну, глаза у него пиздец красивые. И улыбка. И сам красивый. И поцеловать почему-то хочется пиздец. Где-то на этом месте на Миху снизошло озарение, но счастья не принесло. Миха оценивал свои шансы как крайне хуевые. Во-первых, Андрею всегда нравились девушки. Михе, в общем-то, тоже. Во-вторых, Миха не понимал, чем вообще может, ну, привлечь. То есть Андрюху в нем в первую очередь интересовали дружба и совместное творчество, а вот в том, другом плане, которого Михе хотелось, не интересовало нихуя. И вот надо бы как-то что-то предпринять, но Миха не шарил в отношениях и не понимал, откуда они вообще у него иногда появлялись — по шкале красоты от 1 до 10 он оценивал себя где-то на -40, наличие харизмы у себя отрицал, максимум — признавал, что иногда ржачный. Зубы еще эти. В общем, Миха долго прокручивал у себя в голове удручающие мысли, незаметно залипая на Андрюху, но становилось только хуже (начало хотеться уже не только поцеловать), поэтому он решил действовать, и будь что будет. Ситуация была настолько серьезной, что он даже решил подумать, прежде чем что-то делать. Диво дивное, чудо чудное, редкость редкостная, блядь. Баянистые проявления заботы, конечно, были и до этого и ситуацию вообще не меняли — отдать последнюю сигарету, пожертвовать последнюю бутылку пива, вежливо съебаться, когда у друга (у Андрюхи, окей) намечается совместный досуг с девушкой (тут Миха заскрежетал зубами), дотащить до номера, когда один из них в большее говно, чем второй, придержать волосы, когда твой бро блюет. Даже тут выходило, что Андрей михины волосы придерживал — сам-то обычно коротко стригся, это Миха патлы отрастил. Так себе стратегия соблазнения. Первым делом, конечно, на ум пришли любимые книги, но Лавкрафт и космическая фантастика содержали мало информации по теме. Самым близким по смыслу были недавно прочитанные рассказы Говарда, где Конан-варвар в каждом рассказе блистательно и невзначай завоевывал очередную даму сердца. Миха при прочтении был глубоко озадачен тем, куда Конану столько женщин и что он с ними делает, но сейчас попытался вспомнить приемы соблазнения, которые мог бы взять на заметку. Приемы у Конана в основном были простые — берешь дракона/колдуна/неведомую ебанину, спасаешь девушку от этой сраки и вот она уже твоя, бери ее всю. Миха, конечно, призадумался, но вариант выходил несколько нереалистичным — вряд ли Андрюху в ближайшее время похитит какое-нибудь чудовище с щупальцами или еще какой инопланетный ящер, да и спасатель из Михи так себе, с его двумя месяцами в секции бокса и парой драк, в которых он эпично получил пизды. Вторым делом он вспомнил, что девушки любят подарки. Цветы там, конфеты. Но дарить цветы парню казалось хуевой идеей в принципе (да и шутка про горшок с цветами, когда ребята увидели его, несущего маме спизженный откуда-то кактус, еще не выветрилась), конфеты Андрюха бы сожрал под пиво не глядя, алкоголь бы тут же был разлит на всех и выпит молниеносно, а больше подарков не придумывалось. Потом в памяти всплыли отточенные до профессионализма подкаты Андрюхи и Балу к девушкам. В груди неприятно кольнуло — не хотелось думать об Андрюхе с девушками. Некоторые приемы отпадали. Например, вариант с ненавязчивыми прикосновениями отвалился сразу — Миха и так сто лет практиковал навязчивые, постоянно повисая на Андрюхе, засыпая у него на плече или на коленях, или, того хуже, в обнимку на одной кровати. Очень хотелось, конечно, продолжать это все делать без задней мысли, но уже как-то не получалось. С задней мыслью зато вышло неловко — однажды он по привычке подошел к Андрюхе со спины и повис на нем, крепко обняв поперек груди. Андрюха не чувствовал подвоха и продолжал шутить шутки с Балу. Миха вспомнил, чему его учили пацаны, когда он очковал и не знал, что делать с девушками, и ненавязчиво спустил руки чуть ниже, перехватывая Андрюху за талию Андрюха почувствовал неладное и заржал: — Ты бы мне еще в штаны руку засунул. Потом вывернулся из михиных неловких объятий и куда-то слился. А и засунул бы, с досадой подумал Миха, но решил не развивать эту идею. Следующую провальную попытку он предпринял на очередной пьянке — увидев, что Андрюха сидит один на диване и глушит пивас, изящно (насколько мог) приземлился рядом вплотную, закинул Андрюхе руку на плечо и своим максимально проникновенным голосом фантазий страждущего героя спросил: — Красавчик, один тут отдыхаешь? Андрей так заржал, что закашлялся, облил Миху и себя пивом, а в итоге и вовсе упал с дивана, содрогаясь в приступах смеха. Миха, конечно, расстроился, но не отчаялся и, исчерпав варианты добиться внимания обходным путем, собрался с духом и решил спиздануть что чувствует. Презрев социальные нормы и условности, как настоящий панк. Случай быстро подвернулся — вышли с Андрюхой покурить, тут-то Миха вдохнул побольше воздуха, сжал руки в кулаки и выпалил: — Андрюх, я тебя люблю. Андрюха выдохнул колечко дыма, дружески похлопал по плечу и ответил: — Я твой лучший друг, Мих, еще б ты меня не любил. И заулыбался, окаянный, этой улыбкой своей. Потом приобнял Миху за плечи и бодро потащил обратно в гримерку. Миха шагал рядом обреченно и уныло, как жертвенный барашек. В общем, неловких и всратых Михиных попыток Андрюха не замечал, а признание в любви словами через рот всерьез не воспринял, и Миха погрузился в бездны отчаяния. Зато подкаты заметил Шурик — Миха все чаще ловил на себе его многозначительный взгляд. Однажды тот таки выловил Миху после репетиции и доебался. — Мих, — вкрадчивым голосом, издалека начал он, — ты в последнее время странновато себя ведешь, может случилось чего? — Шур, ну не еби мозги-то, е-мое, — грустно отозвался Миха, закуривая. — Ну да, блядь. — И прям в Князя, — тоном всезнающей бабки Ванги констатировал истину Балу. Миха в ответ бросил на него затравленный взгляд и отвернулся. — Че, сильно заметно, да? — пробурчал он, стряхивая пепел себе на гады. — Ну так, — успокоил Шурик. — Надо позаметнее. А то вы ж с ним оба тупые и хрен проссыте, пока вас мордой не ткнешь. Давай, значит, план такой… Моральную поддержку Балу оказывал довольно хуево, но всегда мог помочь советом. Другое дело, что советы тоже в большинстве своем оказывались хуевыми. Но Миха исчерпал всю свою фантазию и подборку самых всратых подкатов из прошлогоднего журнала Bravo, поэтому советы Шурика были его единственной надеждой. — Песню ему напиши, — уверенно предложил Шурик. — Ух, услышит такой, и как поймет! — Писал уже, епта, — расстроенно буркнул Миха. — Он обрадовался, убежал, а через день вернулся с текстом про то, как дед посрать в подсолнухах сел, а его коза рогами под жопу… Шурик бездушно заржал, но, увидев глубину михиного горя, заткнулся. — А ты прям со стихами тогда, — озарило Шурика. — Будет понятнее некуда. — Че, и прям про любовь? — нахмурился Миха. — Ну ты это, завуалированно как-нибудь, чтобы не совсем в лоб. Миха просиял и убежал творить. На следующую репетицию Миха принес свой мастерпис и, затаив дыхание, протянул тетрадь Андрею. — Песню вот написал. Андрюха взял черновик, пробежался глазами по странице. Миха слабо разбирался в человеческих эмоциях и способах их выражения, но это андрюхино лицо знал — именно так он выглядел, когда видел какую-то лютую хуйню, но из вежливости молчал. Или, если позволяла ситуация, не молчал, но все равно пытался быть вежливым. — Чет не очень, Мих, — тактично сказал Андрюха и протянул ему тетрадку. — Давай потом доработаем еще, и, может быть, в следующий альбом? Миха пожал плечами, стараясь сохранить невозмутимый вид, и пошел курить, все еще сжимая в руке злополучный черновик. На улице его догнал Шурик. — Не прокатило, — грустно констатировал факт Миха. — А я всю душу вложил, е-мое. Шурик воспользовался экзистенциальной печалью друга и ловко умыкнул у него сборник горшеневской высокой поэзии. Открыл, прочитал первые пару строк и заржал. На странице михиным неразборчивым почерком было выведено: “парень раз по лесу шел женский труп в ручье ношел испытал к нему любовь а потом пролилась кровь”. Изначально вообще был “мертвый труп”, но Миха, как истинный гений поэзии, исправил на женский. Дальше читать Шурик не стал. Миха насупился еще больше. — Ебать ты Байрон, — продолжал ухохатываться Шурик. — И че, про любовь типа? — Ну да, — обиделся Миха. — Ты бы до конца дочитал-то, е-мое, литератор хуев. Там она короче вампир, а потом его, ну, это… — А почему женский-то? Надо было мужской, ты ж не Ренику в любви признаешься. И, поглядев друг на друга, дружно заржали. И тогда Шурик придумал еще один охуительный план, компактно уместившийся в одном слове. Реник. — Раз ты не можешь спасти свою принцессу от огнедышащего дракона, как Конан-варвар, — покровительственным тоном возвестил он, — ты можешь как минимум спасти ее, эээ, его от дракона… — Душнящего, — хором заорали они и заржали как черти. Реника развести было проще простого — Шурка просто шепнул ему на ушко, что Андрюха очень хочет обсудить Шопенгауэра. Андрюха, конечно, не хотел, но кого это волновало. Они тогда опять катали очередной тур где-то по Уралу. Реник ввалился в купе, прижав Андрюху к окну, и открыл рот. Андрюхе было некуда бежать. Горшок ворвался минут через 15, как герой средневековых легенд — высокий, с горящими глазами и развевающимися локонами, воняющий куревом и перегаром на все купе. — Лось! — почти заорал он. — Я тут короч у этого твоего Шопенгауэра вычитал… Миха реально готовился, даже уже придумал, как перевести разговор с Шопенгауэра на анархоматриархат, где он чувствовал себя как рыба в воде. — Блин, прикольно, что они нашли общий язык, — улыбнулся Андрей сидящему напротив Шурику. Шурик еле сдержался от того чтобы побиться затылком о стенку. Жертва Михи оказалась напрасной. — Знаешь что, — после долгого молчания наконец произнес Шурик. — Посвяти ему песню. Вот прям при всех на концерте и посвяти. — В смысле? — не догнал Миха. — Ну типа, говоришь, эту песню я посвящаю тебе, Андрюха, мое солнце и звезды, огонь моих чресел, и мы потом играем что-нибудь романтичное. Солнце, звезды и чресла показались Михе перебором, а вот сама идея была манящей. — А че посвятить-то? У нас же нихуя такого нет, е-мое. Шурик призадумался и сходу не смог вспомнить, что у них сейчас в сетлисте романтичного. Не “Вячеслав” же. — О, — наконец сообразил он. — Шар голубой! Ну голубой же! — и опять заржал как тварь, но, увидев, как Миха на глазах погружается в пучины безысходности, исправился: — Ну, то есть, выбери что-нибудь классное, что ему точно понравится. На том и порешили. На следующем концерте Миха вклинился в перерыве между песнями и объявил в микрофон, что посвящает следующую Андрею. Шурик красноречиво посмотрел на него и одними губами произнес: — Долбоеб. По его виду читалось, что он сейчас очень хотел пробить себе лицо рукой, но гитара мешала. Заиграли “Панику в селе”. Когда паника утихла, Андрей тоже встрял и прочитал стих про яйца, посвятив его Горшку. Миха был безумно счастлив, блядь, и остаток концерта пел как унылая псина Баскервилей, что страдальчески воет на болотах. Даже на “Мертвом анархисте” не взбодрился. Шурик уже было развел руками за отсутствием дальнейших идей, но шанс продемонстрировать свою любовь и жертвенность представился сам собой — Андрей подкрался к нему сзади и дернул за прядь на затылке. — Ебать ты хиппарь с этими волосами, конечно, — засмеялся он, но, видя, что Миха застыл с каменным лицом, быстро заткнулся. — Подстричься? — как-то напряженно спросил Миха. — Не, ну как хочешь, конечно, но сейчас ты правда пиздец дитя цветов, епта, — Андрей снова заржал и убежал, пока Миха не успел ему въебать. Миха в тот же день пошел в парикмахерскую и попросил постричь его покороче. Прям отхуярить волосы по максимуму. Именно так и описав парикмахеру желаемый результат. Когда он на следующий день явился на репетицию в новом образе, Андрей придирчиво осмотрел его и заржал. — У тебя как будто крыса на голове сдохла, вот это прикол. Миха в принципе не мог обижаться на Андрюху — злился, да, раздражался, психовал, но не обижался. Но все когда-нибудь случается впервые. Шурик опять подловил его на улице — одинокого, мрачного и с сигаретой в зубах. — Блин, Гаврила, не расстраивайся ты, ну его в пизду. Тебе идет. Миха посмотрел на него с выражением человека, который смертельно болен и прекрасно это понимает, но родственники ему не говорят. Потом провел рукой по голове — короткие волосы смешно топорщились и прикольно щекотали ладонь. На душе, правда, было нихуя не прикольно. С новым образом немного примирила Маша — увидела его и давай кричать, что она-то в тот раз, помнишь, еще короче стриглась, и было вообще заебись, и у Михи заебись, и принялась трепать по стриженому затылку. Михе, конечно, хотелось, чтобы Андрей так же ласково по голове гладил, но тот только извинился за то, что с порога обосрал, и сказал, что ничего, отрастет. Ебать спасибо нахуй, подумал Миха и еще сильнее загрустил. Андрей, конечно, почесал его по голове ради интереса — Миха был счастлив, как безответно влюблённый, которого объект воздыханий ласково коснулся. Но ничто не длится вечно — Андрей убрал руку, и Миха снова расстроился. И решил из принципа отрастить косу до пояса. А потом ситуация вышла из-под контроля. Они были на каком-то очередном фесте. Миха потерял им счет — они колесили на ебучем автобусе где-то по России где-то между всякими крыльями, ногами и хвостами, нашествиями, пришествиями, солнцестояниями, хуестояниями и фестивалями в честь праздника плодородия в Усть-Залупинске. К тому времени Миха настолько охуел от бесконечной тряски в душном автобусе, что думать забыл о своих чувствах — хотелось простого человеческого холодного душа, нормально пожрать и завалиться спать в кровати, которую, блядь, не трясет на каждой выбоине. Ладно, Андрюху тоже хотелось, с тоской отметил он. Но Андрюха злобно кукожился на сиденье напротив и, видимо, мечтал о том же, поэтому Миха решил не испытывать судьбу. Да и смысл ее испытывать, горестно подумал он. Пора смириться с неизбежностью и покориться непреодолимому. Но неизбежность и непреодолимое подкинули сюрприз. Миха смутно осознавал, где он. Ну фестиваль, ну и что. План был как обычно: набухаться, но не совсем в говнище, выступить, набухаться в говнище, сесть в автобус и поехать куда-то дальше, хуй знает куда, в смутной надежде, что где-то по пути будет ночевка в гостинице и что когда-то привезут домой. Пока что находились на стадии “набухаться” — сидели в палатке всей группой и пили как черти. Миха только почти не пил, настроение было днищенское. Только на Андрюху искоса поглядывал. Андрюха, казалось, не обращал внимания на грусть-тоску лучшего друга. Или обращал, но решил не трогать — наверное, заебался Миха, вот и сидит, буйну голову повесил. В какой-то момент их обнаружила группа сексапильных фанаток, которые как-то проникли в шатер и как мухи облепили всех. Миху тоже попытались, но он мрачно молчал и осторожно, но твердо отводил от себя нежные настойчивые женские руки, и вскоре от него отъебались. От Андрюхи, правда, не отъебались, и он сидел, окруженный девушками, как султан в своем гареме. Шутил там что-то, одной рукой гладил кого-то по коленке, другой пытался залезть кому-то под майку, губами своими блядскими полюбас шептал непристойности. Миха молчал еще мрачнее и пытался совсем на него не смотреть, но не получалось. А потом случилось судьбоносное — одна бухая в щи девица взяла и блеванула. Прям на новую князевскую майку. Андрей, естественно, охуел и растерялся. Миха тоже охуел и растерялся бы, если бы не бежал вперед своих мыслей, поэтому, не успев подумать, стянул с себя свою любимую футболку с Misfits и протянул Андрюхе. Потом, с запозданием, дошло, но было поздно. Андрюха на автомате взял футболку, прижал к себе (спасибо что не к заблеванному фанаткой плечу). — Эт че, — спросил он. — Футболка, — на автомате ответил Миха. — С Misfits. Его любимая, сука. Бровь Андрея неумолимо поползла вверх в недоумении. Миха решил не дожидаться, пока она достигнет верхней отметки, и быстро выскочил на улицу. Миха пытался закурить. Руки тряслись, сигарета из пачки не вытаскивалась, зажигалка не зажигалась. Мысли, наконец, его догнали и роились в голове, как ебучие лесные пчелы, растревоженные ебучим Винни-Пухом. Ладно, Андрюху заблевали, анализировал ситуацию Миха. Ладно, майку ему испортили. Но у него, блядь, запасных в сумке дохуя. Да и пусть бы и без майки походил, красивый же. Вот Миха собака сутулая, стоит тут теперь как долбоеб. Благо хоть футболка была свежепостиранная, а то совсем бы пиздец неловко было. Хуй знает, как теперь обратно-то зайти, перед всеми опозорился. Вся надежда на Шурика — выйдет сейчас, наверное, подбодрит как-нибудь по-долбоебски, как он умеет. Но вышел почему-то Андрюха. В его, сука, футболке. С Misfits. — Мих, — сказал он. — Андрюх, — ответил Миха, глядя куда-то в сторону далеких обоссанных фестивальных туалетов и нервно затягиваясь. Андрюха отобрал у него сигарету, затянулся сам. — Ты влюбился что ли, — сказал он. С утвердительной интонацией. — Ну, епта, — сплюнул Миха. — В меня? — Да. Андрюха прищурился — Миха чувствовал его пронзительный взгляд, но не мог себя заставить обернуться. — Беда, — на автомате отозвался Андрей. — Правда? Терять было нечего — любимую футболку с Misfits он уже отдал. Что уж там какое-то сердце. Поэтому Миха храбро посмотрел ему прямо в глаза и кивнул. — Ну наконец-то, блядь, — выдохнул Андрюха и крепко обнял, так, что ребра затрещали. А потом засосал, конечно.