You're my pain

       Утренняя Тулуза поприветствовала её проливным дождём. Без радуги, без едва заметных среди грузных туч лучей солнца.       Как же символично с тем, что происходило на душе.       Улицы Тулузы на редкость скудные и серые, настолько, что и не скажешь, что сие творение людей являлось городом в самой пестрящей красками и бурными чувствами Франции.       И всё вокруг — цвета, люди, запахи — вопило в самое ухо нескончаемым гомоном лейтмотивом нескольких фальцетов, безжалостно напоминая, что это — не её родной Париж, забытый в шестистах семидесяти восьми километрах от неё вместе с солнечным прошлым.       Утро встречала она уже не с ароматом круассанов в отцовской пекарне, с окна вдали на неё не глядела на удивление ещё живая Эйфелева башня, а при выходе из дома её могло ожидать что-угодно, но только не кидающаяся на шею подруга, как когда-то давно.        Раньше Маринетт Дюппен-Чен, дочка пекарей и мечтательница, душа компании, просто смирилась бы со всем этим, умело скрывая всё за маской отрады и понимая, что грустить ей было не о чем.        Только вот сейчас она Маринетт Куффен, человек без мечты и с исполинских размеров пробоиной в душе. Узнай кто, о чём она тревожилась, назвал бы эгоисткой.       У неё-то было всё, что могла бы желать себе почти любая женщина на планете. Всё, кроме чувства достатка. Ей казалось, что до него, такого непостижимого, уже не дойти.       Маринетт пыталась уверять себя, что всё у неё отлично.       тА разве не правда, разве не отлично у неё всё? Разве было хоть семя безысходности в её новой жизни?       У неё ведь имелось абсолютно всё для счастья: и желанная работа, и любящий муж, и здоровый ребёнок.        И всё равно мало. Всё равно не то.        Потому когда её телефон завибрировал под аккомпанемент новой песни Джаггеда Стоуна, она, вздохнув, без особого желания ответила на вызов.        — Нет, я не задержусь сегодня, — на выдохе ответила она, про себя улыбнувшись, пусть и знала, что через телефон Лука этого не увидит.        — Я рад это слышать, — привычным ему тоном, одновременно таким спокойным и любящим, молвил в трубку её супруг.        Маринетт на секунду прикрыла глаза, услышав трель музыки, и тогда же поняла, что тот вновь сидел со своей излюбленной гитарой.        — Знаешь, я заметил, что в последнее время ты немного опечалена чем-то. Это похоже на что-то… такое, — тонкие пальцы вероломно прошлись по нитям-струнам гитары, извлекая лязг отнюдь не радостной музыки.        Как и всегда, он отчетливо угадывал эмоции человека с помощью инструмента. Будто по одному лишь взгляду.        — Я в порядке, Лука, — автоматом говорила Маринетт эту заезженную фразу, настолько завертевшуюся на языке, что сама перестала в неё верить.        Лука слышал эти слова на протяжении нескольких лет. Наверное, ещё до того, как им довелось воссоединиться в таких порочных для неё узах брака.       Это походило на какой-то девиз жизни, на какой-то рефлекс.       Словно на всё у его жены был заготовлен один ответ.       — Я надеюсь на это, — обеспокоенно шепнул Лука. — Если… Если ты не хочешь говорить на эту тему, то… Тогда я просто хочу пожелать тебе удачи. Месье Жаккар сегодня не в лучшем настроении, как мне рассказала одна из твоих коллег. Ты осторожнее с ним будь, ладно?       — Обязательно, — заученным текстом протараторила она, медленно, тихо.       Будто от безысходности.        Внутри давило похлеще обломков павших на неё зданий, а ей впервые становилось мутно от желания сбежать от безобразно-неправильной себя.        Телефон был отключен с еле слышным лязгом.       Маринетт показалось, что все звуки этого мира поставили на максимум. И ей страшно.       Когда она была юна, когда каждый день она встречала в окружении всей родни и друзей, то ей часто твердили, что у неё чистое сердце. Светлое-светлое, подобное солнцу.       А ещё большое. Маринетт, вспоминая это, горько усмехалась: оно оказалось настолько большим, что вместило в себя сразу двух людей.       Луке, мужу её, так уж вышло, места там не нашлось.        Неудивительно, что самым первым своё почетное место занял Адриан, который наверняка даже не догадывался об этом. Он сделал это самым таким наглым образом, ибо не просто вместился в её сердце, а ещё и забрал его, отдав на память о себе лишь чёрный зонт. В десятом классе Адриана, как ей говорили подруги, было слишком много. Он был и в её разуме, и в её снах, и на плакатах. Он был везде, и ей этого было мало.       В восемнадцать Маринетт поняла, что в её сердце осталась какая-то пробоина, которую объект её четырёхлетних томных вдохов и выдохов не до конца заполнил, потому что Нуар был рядом постоянно, а ещё… Ещё он был слишком влюблён в неё, до такой степени, что мог прыгнуть с Эйфелевой башни по одному её приказу, потому что знал, что она его обязательно поймает.        Маринетт разделила свои чувства на двоих почти поровну, и поняла это только в одну ночь, когда сквозь обтянутую ткань костюма ногти яростно царапали спину Кота, когда из губ, до которых всего пара миллиметров оставалась, вырывался полу-рык полу-стон в унисон с клятвами Нуара, что он будет рядом с ней и защитит до последнего.       Что тогда на них нашло, что она тогда творила, понять Маринетт не смогла. Затуманенная происходящим голова отказывалась давать ей возможность мыслить рационально в тот момент, потому, сжимая зубы сильнее, чуть ли не до белёсого крошева, алая Леди с каждым последующим толчком только сильнее вцеплялась в спину Кота. Не будь на нём костюма, то уже давно оставила бы прорву рубцов.       Итогом стало то, что в свои двадцать один ей пришлось соврать Луке, будто до него у неё был неудачный роман.       С кем — смолчала. Узнал бы кто, не поверил.       Она была уверена, что будь у неё воля и хоть капелька бравады, будь у неё возможность признаться Адриану, то сочинила бы целый высокопарный монолог на эту тему.        Когда же Ледибаг сидела с Нуаром, слушая, как он что-то влюблённо твердил ей, уже четвёртый год подряд пытаясь добиться её расположения, то из неё вырвалось только одно:        — Ты моя боль.       Кот запомнил эти слова отчетливо. Лучше, чем своё настоящее имя. Лучше, чем свою гражданскую жизнь.       Смысла их он, к сожалению, тогда не понимал. Сейчас тоже вряд ли понял.       Для Нуара Леди была чуть ли не всем, начиная от воздуха, которым он дышал, и заканчивая солнцем, которое грело его каждое холодное утро.       Для своей Леди он оказался болью. Самой настоящей. Потому что Леди эта, так уж вышло, запуталась в тот день, разрывая себя между двумя абсолютно разными людьми. Потому что в то мгновение, когда гнусное клеймо «просто друзья» казалось до брани абсурдным, Маринетт потерялась и в себе, и в них — в двух парнях одновременно.        Она окончательно запутала себя, решив, что всё забудется, начни она отношения с Лукой.       Как там говорилось? Стерпится — слюбится? Маринетт думала так же.       И ошиблась.       Потому в тот миг, когда во сне Лука за талию притягивал её к себе, она начинала себя ненавидеть.       Он был отличным мужем, он умел любить, пытался делать всех счастливыми, но вот её таковой сделать не мог. Возможно, откажи она ему вовремя, то не пришлось бы играть на его чувствах в такой безжалостный марьяж.       И ведь обещала, что скоро признается, что остановит всё это, но это самое «скоро» затянулось донельзя надолго, обернувшись свадьбой и рождением их дочки.