Пиррова победа

             Мысли в голове очень шумные.       Настолько, что Антон едва ли может разобрать, о чем они именно — весь их посыл смешивается в белый шум, просто заставляя нервничать и опасливо заглядывать внутрь себя каждую свободную секунду в тщетной попытке разобраться.       Если Антону и удается уловить какую-то мысль, про отчеты, про оборотня на сегодняшнем дежурстве или о чем-то другом — они сразу же ускользают, оставляя Светлого потерянным, совершенно не понимающим, куда же делось то, чем он только что был занят.       Это неприятное ощущение. Всегда неприятно быть разбитым, когда от тебя требуется сосредоточение. Особенно на работе.       Сегодня все валилось из рук, и сколько бы Антон вздыхал и не пытался взять себя в руки — ничего не получалось. Ну да, из них ведь все валилось…       День напоминал круговерть: Антон едва ли мог вспомнить, чтобы испытывал сегодня какую-то отчетливую эмоцию, а не солянку из них, тревоги и дрожащих рук. Все действия были как в тумане, и иногда Городецкий очень удивлялся тому, что, оказывается, документы он уже разобрал, а взятый на время чайник Толика уже отнес владельцу. Как он это делал, он не помнил совершенно, а куда подевал документы и каким образом он их разобрал — тем более.       Это было неприятно, потерянные документы могли грозить потерянными выходными. Антон раздражался все сильнее, хотя поделать с собственным состоянием ничего не мог.       То форму не ту заполнит, то отчеты перепутает, то вообще в цифрах запутается.       Когда Антон вконец устал от этого, когда ему приходилось несколько раз перечитывать одну и ту же строчку, чтобы все равно не понять смысл, он сдался. Все равно поработать, видимо, не выйдет.       Он слепо пошел в дежурку, просто посидеть, попить чая (пить кофе в такой ситуации казалось издевательством над собственным организмом), надеясь, что голоса реальные будут громче голосов внутренних, что хотя бы они выдернут его в реальный мир.       Но коллеги ничего не говорили — наверное потому, что Антон так упорно вслушивался в других, лишь бы не слышать себя, что перестал слышать что-либо в гамме непонятных и громких слов.       Когда Гесер вызвал его к себе, Антон даже порадовался — вот Пресветлый точно найдет, чем Антона занять. Туман сознания немного развеялся, хотя дорогу до кабинета он все равно не запомнил, теряясь в мыслях.       По итогу, Гесер не помог. Антон едва ли мог проследить за его мыслями, едва ли мог понять, что он него Пресветлый хочет. Пресветлый, который сегодня просто почему-то ударял больнее, чем обычно, своими вскользь брошенными фразами. Или это Антону сегодня было больнее, чем обычно?       Голос Гесера и правда выделялся на фоне остальных голосов, как Антон и хотел, но теперь он был этому совершенно не рад…       Он видоизменялся, почему-то стал грубее к вечеру, громче и злее. Теперь Антон мог отчетливо разбирать то, о чем он (они?) говорил.       Мог разобрать, но не хотел, поэтому отводил взгляд с внутреннего на внешнее, силой заставлял себя отвлекаться на отчеты, на коллег.       Когда буквы в отчетах начали складываться в обвинения, а не в списки нарушений за квартал — отвлекаться на друзей; когда из всех слов оперов в дежурке, он начал воспринимать лишь негативно окрашенные — отвлекаться на музыку; когда среди колыбельных мелодий начал слышать, как ноты складываются в мрачный шепот, что-то настойчиво пытающийся ему донести, очевидно, не самое приятное — отвлекаться на собственное рваное дыхание на ночной улице.       Отвлечение это не побег, уверял себя Антон.       Впервые за день он услышал его отчетливо, когда он прикрыл за собой ставшую безумно скрипучей дверь собственной квартиры после этого сумасшедшего, но совершенно неясного дежурства.       Света не было, Городецкий был не в силах включить его, и тогда он напал, как нападают не слабые, но очень подлые противники — при погасшем дне, когда оппонент максимально слаб. Таким он и был.       Под тихий шум с улицы, который звучал как самая отчаянная тишина, он зашептал-зашипел-прокричал, не имея своего голоса, но имея голос каждого.       «Ты отвратителен мне».       О.       На этот раз он был очень громким.       Настолько, что под давлением герц сжалась грудная клетка, а сердце заныло, непривычное к несвободе.        Антон аккуратным движением снял ботинки, глубоко вздохнул, пытаясь заставить себя не думать, ну или заполнить мысли чисто механическими действиями. Пойти туда, открыть кран, взять мыло, вымыть руки, мыть, мыть, мыть, Господи, чем же он занимается? Жалкое зрели… нет, мыть, мыть, сжать зубы крепче, сосредоточиться сильнее, вытереть руки о жесткое полотенце, ощущая, как ворс царапает руки - лучше бы руки царапал не ворс — выйти из ванной, пойти на кухню, ощутить ступнями холодный пол, стык двух дощечек ламината…       Тьма, не только в квартире, но и внутри, давила на него спрутом, обволакивала, но он делал все, лишь бы не рухнуть в неё, лишь бы удержаться, потому что он знал: будет плохо. Надо было сражаться, сражаться из последних сил, выпить водички, открыть одно из окон, потому что если открыть два будет холодно, оттянуть душащий ворот футболки, делать все на автомате и механически, не задумываясь.       Надо просто переждать, пока он не устанет говорить одно и тоже, пока он не поймет, что это бесполезно, пока он не поймет, что ему не победить.       Он появлялся не в первый раз, он был всегда, чуть ли не с детства.       Только Антон совершенно не помнит, как он появился впервые, после какого именно крика отца, после какой именно ссоры родителей, после какой совершенно незаслуженной двойки в дневнике.       Он был всегда так рядом, что Городецкий едва ли может представить себе жизнь без него. Иногда он затихал, иногда пропадал, но неизменно возвращался. Большой перерыв был, как только Антон стал Иным. Но и из-за этого, как только он вернулся, он стал бить больнее.       Он так ехидно причитал на крыше, в подъезде, кажется, наслаждаясь ножом под ребром и чувством боли. Он так смеялся, когда Света впервые поцеловала его.       Антон смотрел в её красивые глаза, пока он говорил, что долго это не продлится. Антон знал это… но все равно любил и ценил каждое мгновение со Светой, и в этом отношении Антон, наверное, впервые был сильнее его.       Когда Света узнала, она не начала смотреть на него по-другому. Она поцеловала его и научила Антона с ним сражаться.       — Я прекрасен, — почти неслышным шепотом ответил ему Антон сухими губами, будто только что не выпил стакан холодной воды, будто это было самой страшной ложью на свете, которую было стыдно не то, что говорить вслух, но даже думать о ней.       Света объяснила, что надо говорить с тем голосом внутри, который пытается саботировать его. Что он будет сидеть внутри до тех пор, пока Антон не противостоит ему. Поэтому надо делать это, даже если страшно или даже если кажется, что он прав.       Каждая его победа вела к тому, что однажды он перестанет так мучаться. Каждая его победа вела к тому, что однажды он тоже перестанет мучатся… но по другим причинам.       Антон любил её и поэтому верил. Пытался сражаться, а не просто внимать этому голосу, хотя сначала казалось, что он всегда был абсолютно прав.       Света всегда обнимала его, когда он приходил, ласково целовала в намокший лоб и пыталась помочь справиться с тем, чего сама не слышала. Держала его за руки, смотрела ласково и прижимала к себе по долгим и жестоким ночам, оправдывая свое имя и спасая Антона от Тьмы в своих руках. Потому что любила его, потому что не желала видеть, как Городецкого трясет, потому что не желала Антону страданий, как того желал он сам.        Оу.       Это было лишним.       Ему действительно не стоило думать об этом.       Он, как будто почуяв слабость, тут же воспрянул, обнуляя все старания Антона.       «Я ненавижу тебя»       Антон вздрогнул, услышав голос Светы. Он обернулся, хотя знал, что в пустой, холодной и темной квартире он совершенно один. Может, просто очень хотел убедиться, что не слышит этого вживую?       Света была очень добра к нему, и он правда… правда думал, что он мог бы стараться лучше для неё. И терпеть не мог, когда это не получалось, потому что знал, что все, о чем говорил он — правда. Но он старался не верить, потому что Света уверяла его в обратном. И не всегда это получалось. И тогда голос смеялся над ним, что он не может сделать для неё даже такую простую вещь. Это было порочным кругом, и Антон выбился из сил, в попытке выйти из него.       — А я люблю. Этого достаточно, — слова срывались с губ неохотно и рвано, будто захлебываясь сами в себе.       Он не верил. И он не верил. Потому что это нельзя назвать любовью. Если бы это была любовь, он бы вел себя так? Он бы проигрывал самому себе, обрекая Свету на жизнь с кем-то таким, как он?       Он со вздохом потер лицо ладонями, желая чтобы напряжение отпустило его, желая почувствовать хоть что-то кроме скручивающего чувства тревоги и уязвимости.       Он знал, знал, что со Светой они расстались не из-за этого. Он знал, что она любила его, любила его, как личность, так, как и он её. Поэтому они разошлись, оставшись хорошими друзьями и периодически встречаясь и выбираясь куда-то вместе. Но он утверждал обратное. И как бы не стыдно и противно было это признавать… иногда Антон верил. И винил себя за это больше. И считал, что Света правильно сделала, что ушла. И он подтверждал. И тогда Антон совсем терялся в том, где правда, а где вымысел ненавидящего Городецкого внутреннего голоса. И не было сил ни бороться, ни пытаться.       Он мог бы позвонить кому-нибудь… Он мог сделать хоть что-то, чтобы голос стал тише. Он мог бы сделать что-то из того, чему его учила Света, но он не хотел этого делать. Это делало его только громче. Он смеялся. Потому что Антон не может справиться с этим. С какой-то незначительной вещью, на которую нормальные люди не обращают даже внимания. До чего же это было жалко.       Нормальные люди не забивают мысли работой, нормальные люди пытаются избавиться от синяков под глазами, нормальные люди не отшатываются от людей, нормальные люди пьют водку, чтобы хорошо провести время, а не чтобы забыться, нормальные люди — не он.       «Как ты вообще можешь любить себя?» - спрашивал он без капли издевательства, максимально серьезно, правда требуя ответа, будто это было чем-то неправильным, будто он не понимал, как вообще это можно делать.       Антон вздохнул глубоко и только по рваному хрипу понял, что в груди сжался комок, царапая горло виной и каким-то безумно огромным стыдом изнутри. Почему он вообще все ещё продолжает сражаться? Разве ему не все равно?       — Почему я не могу? — спросил он у своего темного отражения в зеркале, будто то могло ему ответить, едва ли понимая, что ему действительно нужен ответ.       Темный силуэт, лица которого не было видно, подергивался, кривя гримасу.       «Ты мне отвратителен» — ответило отражение.       Голос был до боли знаком, но Антон не мог понять, кто сказал это. Был ли это Гесер? Надя? Завулон? Лас? Эдгар? Кто? Такой знакомый и такой презрительный, будто Антон был воплощением греха, будто все что он совершал — ошибка.       Нет, он знал это, но страшно было подумать, что так считают и другие.       — Я чист, — Да. Он не сделал ничего такого. Никогда не делал. Все, что он делал, имеет оправдание. Имеет же? Имеет же, правда? Света?       Она отозвалась ему глухим шумом, выпрямляясь в зеркале:       «Я оставляю тебя в прошлом»       Антон выдавил быстрее, чем успел подумать:       — Прошу, не уходи.       Он должен был сказать это раньше. Даже если бы она скривилась, как тень в зеркале, он должен был, даже если это так больно и заставляет чувствовать лишь страх. Она сражалась за него, а он даже не может сказать ей, что она была ему дорога.       И страх увидеть в ответ лишь отвращение так велик…       «Ты будешь гореть в Аду»       Говорит совесть. Или то, что от неё осталось — убиенная, замоченная и вымоченная в литрах свинной крови в девяносто восьмом году, или в слезах, и тут даже не важно — в чужих или своих. Первые бьют сильнее как Светлого, вторые — как мужчину. И кажется нет ни единого доброго слова от неё.        Она захлебывается, от её тихого голоса, от которого сосет затылок болью, негде спрятаться. Он винит себя, потому что знает, вина — это единственное чувство, что хоть как-то позволяет ему чувствовать контроль над ситуацией, в которой он был по-настоящему беспомощен.       — Не буду, — выдыхает Антон, будто легкие не связаны железной проволокой. Будто он правда в это верит. Он пытается. Ради Светы и Нади.       «Света нет, как ты ещё не понял?»       Опять двадцать пять.       Вечная шарманка о вечной дилемме, решить которую никто не в состоянии.       Антон нервно смеется, зажмурившись так сильно, чтобы глаза перестало щипать: почему все думают, что раз он способен решить Мерлинские загадки, то он и способен разобраться с тем, что внутри него?       Он ненавидел эти моменты.       — Свет внутри меня. И это главное, — шепчет он, пытаясь убедить в этом самого себя. В голове наперекор звучали все те разы, когда его называли Темным. Он знал, что не самый лучший Светлый. Но разве он не заслуживал хоть немного поддержки хотя бы за то, что он пытается ..? Нет?       «Неудивительно, что отец бросил тебя.»       Антон замер. Сегодня голос был настойчивее и агрессивнее, задевая совсем уж старые темы…       Заболела голова, так, что проще было выстрелить в неё, чем поднять руку и скастовать заклинание. Или это было отдельное желание…       По темной комнате прошелся ветер, холодя конечности и вместе с листами на столе вороша воспоминания внутри больной головы. Спирт, крик, боль… последнее было воспоминанием или тем, что испытывал Антон сейчас? Он не мог сказать наверняка.       Про отца он не вспоминал давно, очень давно. Не хотел вспоминать — ни его, ни детства, зная, что не найдет там ничего хорошего. Что все хорошее — в настоящем, что все, чего он добился, лишь его заслуга.       Он сражался с этим миром с малых лет, потому что назвать это время детством не поворачивался язык, но кто сказал, что он хотел это делать?       Это точно было бредом. Методика Светы делала только хуже — он не мог понять, почему было так тревожно, почему вспоминать об этом было больнее, чем когда-либо. Надо было занять себя чем-то, просто продержаться — эти мысли и воспоминания не будут вечными. Может быть не скоро, но рассвет обязательно будет — и принесет с собой долгожданный покой.       Антон суетился на кухне, то ставя посуду в одно, то в другое место, дрожащими руками намывая грязную, будто не существовало бытовых заклинаний, будто обжигающий руки холод воды и летящая во все стороны пена могла спасти его от съедающей тревоги, накатывающей волнами.       Тарелки неприятно грохотали, поднимая внутри Антона что-то похожее на отчаяние. Он пытался справиться с этим, пытался, так почему у него не получается? Он старается, почему снова выходит все не так?!       Когда в раковину свалилась кружка, грозя разбиться на мелкие кусочки и вырывая Антона обратно в омут тревоги резким звуком, что резал не только уши, но и сознание с нервами, он сдался. Сдался, позволив себе то ли зарычать, то ли заскулить от распирающего изнутри отчаянья.       Опустил дрожащие руки локтями на раковину, даже не стараясь смыть с них остатки пены. Вода продолжила колошматить по тарелкам бешеным потоком, и с каждой секундой сердце сдавливало сильнее и вместе с ним — что-то внутри глаз, заставляя их щипать. Вместе с больным выдохом из горла послышался всхлип, похожий на позорный скулеж.       Когда это закончится? Почему он просто не может пойти спать, как нормальные люди?       — Он должен был защищать меня, — прошептал он задушено, подавляя в себе ярость, направленную к отцу. Это было действительно так. Он бы никогда не оставил свою дочь, и подумать, что кто-то может в принципе оставить своего ребенка, как сделал его отец, было невозможно. Он хотел в это верить.       Но боль сосала сердце, будто вот-вот оно откажет. Он так не считал. Он считал, что Антон сам виноват. Всегда.       Но чем он заслужил то, что его оставили?       «Глаза открой»       Чем он заслужил то, что его оставляют?       Антон сглотнул слезы, открыл глаза.       — Хватит.       Он кусал губы, смотря холодным взглядом на бьющую струю воды из крана. Голова гудела, руки сами собой оказались под водой, и Антон едва ли обратил внимание на сковывающий мышцы рук холод ледяной воды.       Наверное потому что лицо его горело.       «Шваль!»       Антон закрыл кран. Комната погрузилась в тишину так же глубоко, как она была во тьме.       Он ничем это не заслужил. От самого себя — точно.       Городецкий шмыгнул носом. Нашел свое отражение в окне. Смотрел на него невидящим взглядом несколько секунд, дрожащими губами пытаясь что-то сказать. Выдавил, заглядывая во тьму глаз своего отражения:       — Я прощаю тебя.       Ответом была тишина.       Он ушел.       Антон обессилено опустился на колени, стекая по кухонному столу, мелко дрожа. Он прощает себя. Прощает. Прощает.       Дышать стало невозможно — Антон не чувствовал воздуха, хватал его, как рыба, едва ли забирая его легкими. Но в этой ситуации почему-то было так все равно… большими каплями лились неконтролируемые слезы из-за которых дышать было ещё тяжелей.       Он прощает. Он давно должен был сделать это — простить себя самого за то, что чувствует эмоции. За то, что существует.       Он устал. Он хотел, чтобы это все прекратилось.       Он задушено всхлипывал, рывками втягивая воздух хрипами и стонами, скулил на одной ноте, лишь бы этот воздух вышел. Он пытался успокоить себя, пытался размеренно дышать, но все равно срывался в судорожные всхлипы, будто не мог надышаться, будто не мог поверить. Не мог поверить в то, что…       Он ушел. Он справился.       Он справился.       — Блять, — надрывно прошептал Городецкий, протирая лицо руками и шмыгая носом.       Антон тяжело сглотнул, на дрожащих коленях поднимаясь на ноги, придерживая себя рукой. На негнущихся ногах пошел к открытому настежь окну. Свежий воздух наполнил легкие, заставил дышать с новой силой. Хотя он так устал, что не хотелось даже этого…       Антон судорожно вздохнул, пропустил воздух сквозь сжатые зубы. Дрожащей рукой он вытер влагу с лица, чувствуя, как ослабевают колени, как напряжение, вышедшее из тела, заменяется тупой и ноющей болью.       Городецкий прикрыл глаза, уперся мокрой и больной головой в холодное стекло закрытого окна. Не хотелось даже курить — горло и без табачного дыма разрывало. Он просто хотел отдохнуть.       Он это заслужил.       Сегодня он победил.