проклятия старшей школы провинции кенгидо

— да, вот, — доен протягивает свои длинные неказистые руки к потолку. — он покрасился недавно, там, волосы выбелил и получился рыжий. как я год назад ходил, только еще хуже. ну не смейтесь, правда было хуже, чем у меня. и он неделю уроки пропускал, а я… ну, я до этого… короче, я ему сказал, что он круто выглядит. что это свэг. и он как посмотрит на меня, типа «ой бля». ну, дурной что ли? не знаю, глупый. дебил. я его ненавижу. в медкабинете дверь подперта рюкзаком и сквозняк сметает бумаги в перекати-поле. накамото пожимает плечами и откидывается на скрипучий стул с отходящим на подлокотниках кожзамом. — так он тебе нравится? — и взгляд у него цепкий и режет ритуальным ножом по сетчатке. кровью кап-кап доену на шаткие нервы. — нет. — значит, да. — значит, нет, — он хлопает по кушетке и садится, о чем сразу же жалеет. вестибулярный аппарат у доена такой же ненадежный, как идея жаловаться на жизнь их школьному психологу. — я просто похвалил его волосы. а он из-за этого неделю школу прогуливал. или из-за новой короткой стрижки. в конце-концов, убитые волосы пришлось спасать. — он тебе нравится, но избегает тебя. может, засмущался просто. в чем проблема сказать все прямо? — приглушенно отзывается накомото, грызя кончик шариковой ручки. — у нас современное толерантное общество. других я запугиваю, ты знаешь. — знаю, — доен кивает и удрученно стонет. — но проблема не в этом! и он снова плюхается спиной на кушетку, сваливая на пол хлопчатобумажную простыню, и со всем своим театральным драматизмом закрывает лицо ладонями. его длинные пальцы с заостренными миндалинами ногтей трут глаза до появления искр под веками. — я проклят и мои слова наносят ему физический вред. интересно, а сколько за день таких школьников лежит на этой кушетке? — это же только один случай, — доен перечисляет и загибает большой палец, не открывая зажмуренные глаза. — а до этого я предложил ему до магазина добежать на обеде и он с лестницы упал и ногу сломал. а до «до этого» я с ним просто в коридоре поздоровался и он врезался плечом в косяк. я на физре в раздевалке видел, у него там такой синячища был… доен куксится, нудится сильнее и скатывается в позу эмбриона, задевая и пачкая кроссовками стену позади него. — я воспитал блядскую собаку павлова и теперь он бегает от меня всякий раз, когда я завожу с ним разговор. он натягивает пиджак на голову, спасаясь от режущего взгляда у окна, и уже оттуда приглушенно: — а он мне так нравится! я когда вижу его… — он на секунду высовывает нос из-под одежды, вдыхая свежий весенний воздух. — …я умираю от эстетического шока. накомото, должно быть, сейчас скрестил руки на груди. по характерному скрипу, должно быть, сильнее откинулся на спинку кресла и скоро свалится. по его местоположению, должно быть, в окно. по классике, должно быть, там его поймает объект доенова воздыхания. вспоминая о проклятии, должно быть, не поймает. — ты хоть имя назови, — ему устало бормочут из-за стола (с него уже слетели все исчерканные бумаги и покрыли пол замысловатым ковром). — нет. — доен, это правило, — мужчина достает из нижнего ящика тумбочки спрятанную от других учителей табличку и показательно ставит ее на стол. — никакой анонимности. золотая «невьебенный накомото» курсивом с маленькой подписью «школьный психолог». эту табличку с сухим белым вином в придачу ему всучил прошлый выпускной класс и за тот злополучный день вся школа вынесла для себя целых два вывода: накамото юта, занимая должность школьного психолога в старшей школе аньян провинции кенгидо, что ни есть настоящая винтажная блядь, хранящая вместе с библиотекарем за стеллажами учебников этого же помещения три высоких пузатых бокала, регулярно используемых на обеденных перерывах под спрятанную там же пластинку джорджа майкла. ну и второе: весь накопленный скупой авторитет накомото был официально подтвержден этой табличкой. а вместе с ней стало озвучено одно лишь правило: — никакой анонимности, — острая ухмылка похожа на небрежный штрих и кривит без того хитрое лицо. — мы обмываем косточки только именованным людям. ну конечно. с таким сложно спорить. а с собственными принципами и подавно. — если я назову его имя, я неосознанно сломаю ему какую-нибудь важную кость, — доен резко садится и перед глазами вновь кружится звездопад. накамото указательным пальцем пододвигает табличку чуть ближе к краю стола, нарочно громко скрипя ею по поверхности. сопротивление подавлено. с неоспоримым авторитетом было слишком трудно бороться. — ким чону, — доен выпаливает и скрещивает пальцы за спиной. — и я знаю, что ты так никогда не делаешь, но мне все равно нужно твое устное удостоверение, что ты ему ничего-ничего-ничего не скажешь о сегодня, о разговоре, обо мне и о себе лучше тоже, потому что я беспокоюсь за его ушки-глазки-ручки-ножки, в общем физическое и умственное здоровье, а еще моральный дух и мотивацию к жизни, которые мы — ну я, конечно, в приоритете — портим своим бескостным языком. после этого доен закусывает нижнюю губу до крови (ритуал: кап-кап на нервы) и поджимает пальцы на ногах, не столько от смущения, сколько от настоящего страха задизморалить своего одноклассника. накамото напротив: его на мгновение осеняет и он роняет в теплый воздух что-то вроде «а-а-а, это этот» и подпирает острый подбородок кулаком, косясь на помятый рюкзак доена у двери. какой же душный выдался апрель. — тебе, должно быть, очень неловко сейчас. — да вы эмпат. на язвительность ему довольно хмыкают и кабинет на некоторое время погружается в естественную тишину знойного воздуха, шмякающейся об рюкзак двери и шарканьем учеников с крыльца (значит, обеденный перерыв скоро кончится). — я просто не понимаю, — накамото резко вспыхивает и доен подпрыгивает на месте. — я вроде не ублюдок. я ублюдок? — …нет? — нет, — утвердительно. он трясет указательным пальцем в воздухе. — тогда я не понимаю, почему вы все такие боязливо уважительные по отношению ко мне. брови доена вздымаются под отросшую челку, но взгляд не выражает никакого удивления — разве что, сочувствия. должно быть, тяжело изо дня в день вести в голове усиленную борьбу против собственного снобизма. наверное, его школьный психолог тоже проклят, но по-своему. — я не понимаю. — когда я веду с кем-то терапию, все остальные нуждающиеся по струнке вытягиваются очередью у двери, — будто очевидную вещь поясняет ему накамото и жестикулирует в сторону упомянутого прохода. — откуда столько уважения? я вам окурки под ноги бросаю при виде учителей. но уж если рассматривать такую ситуацию, мы могли бы собрать небольшую группу сплетниц и все вместе шушукаться о наболевшем. я даже больше склоняюсь к такому виду терапии, поскольку это помогает человеку социализироваться в нашем непростом-злом-противном-нетолирантном обществе и, более того, обрести полезные связи. я так познакомился со своей женой. — у вас есть жена? — боже, — накамото хлопает по столу и вместе с доеном подпрыгивает табличка. — конечно у меня есть жена, я для кого кольцо ношу? мужчина путает пальцы и нечаянно показывает ему средний, а сочувствия во взгляде доена появляется все больше. он, не скрывая, проходится раскосыми заячьими глазами по мужчине сверху-вниз-и-снова-вверх, останавливаясь на лохматой после ветра макушке. а кольцо правда красивое: крупный перстень с аметистовым кабашоном посередине. магический. — надеюсь, ты все еще держишь пальцы скрещенными? — привлекают его внимание. — я вовсе не занимаюсь таким, — доен моментально расслабляет руки за своей спиной и откидывается на испачканную стену. — и в проклятия не веришь, — накамото кивает, а потом обращается к ходящей туда-сюда из-за сквозняка двери. — а тебе чего? год назад его лучший друг, а вместе с тем единственный, обхватил костлявыми паучьими пальцами его тонкое запястье, а потому доен своими глазами видел и своей рыжей макушкой ощущал то, как пекло солнце в тот день, когда выпускной класс дарил накамото удостоверение профессиональности его деятельности (и дорогущую склянку белого вина). своими глазами и рыжей макушкой доен помнит, как накамото, опираясь на перила лестницы крыльца школы, обмотанный комплиментами учеников и сбрасываемой на него тенью козырька, показательно держал подарок у груди и провозглашал нерушимое правило об отсутствии всякой анонимности в его склепе для последующего поколения выпускников. накамото, уж в силу ли снобизма или гениальности, оказался революцией в их школе. красным знаменем, острым лезвием, боевым кличем. ритуалом. тэен выпустился с красивым пурпурным аттестатом, а вместе с его смывшейся алой головой школьные стены покинуло всякого рода озорство, и коридоры, по направлению к медкабинету, заполнились кровью (красное знамя, революция, ритуал). всего спустя два с половиной знойных месяца с наступлением нового учебного года между учениками выпускного и младших классов сформировалось еще одно, до смешного уважительное, безмолвное правило, нерушимое слагаемыми вскользь бетонных стен легендами: «жди очереди и не мешай другому». потому идея спрятаться обратно под пиджак никогда не казалась доену унизительной. когда до него наконец дошла глупость его положения, он заломил пальцы за спиной с такой силой, что они все разом громко хрустнули в щепки, а коленки нелепо задрожали. за дверью кто-то ждал и не мешал. какова же трагикомедия. — у меня живот болит, — коричневая макушка мелко заглядывает в подпертый рюкзаком доена проем. — здорово, — кивает из-за стола ему мужчина и царапает коротко стриженными ногтями подлокотники. — а сюда зачем пришел? — …это медкабинет? — точно, — накамото щелкает пальцами и резко встает (у него все хорошо с вестибулярным аппаратом). — тогда тебе, должно быть, нужен уголь. и справка от медсестры, которую я, по такому удачному стечению обстоятельств, сегодня заменяю, так? чону страдальчески опирается щекой на потертый косяк и едва кивает. — в таком случае, я должен быстро сбегать на первый этаж и выбить уголь из вашего библиотекаря, а потом вернуться и начеркать тебе что-то-там. он отряхивает несуществующие пылинки со своей чёрной рубашки, заправленной в юбку-брюки и в два шага кривой борзой пересекает кабинет. накамото отпинывает мученический рюкзак доена внутрь, затаскивая за ним побледневшего чону, у которого, судя по тому, какой истерзанной тряпичной куклой он разваливается на кушетке (доен молниеносно отодвигается на самый край и хлопчатобумажной простыней кладет между ними перегородку), действительно болел живот. — я быстро! сквозняк захлопывает за ним дверь. и снова естественная тишина, нарушаемая лишь отдаляющимися широкими шагами, шуршанием сливы возле окна и прерывистым дыханием слева. и это точно была вина доена (и его проклятия). его душит такое печально-голубое сожаление, что он просто не успевает схватить себя за наглый язык: — мне очень-очень-очень жаль за все, что ты слышал возможно, конечно учитывая, сколько времени ты провел возле кабинета, — доен пальцами вертит пуговицу на своем пиджаке. — так сколько? чону моргает и пожимает плечами немного смущенно. — ну… я видел, как ты заходил, — его взгляд упирается в острые коленки доена, выглядывающие из-под поливискозных шортов. — но я тогда был на другом конце коридора. он слышал все. — о боже, мне так жаль, — доена прорывает: он поворачивается корпусом к чону, закидывая коленки в синяках прямо на кушетку, и обхватывает ладонями чужие. — тебе наверное было ужасно неловко-некомфортно это все слушать, я ведь столько всего наговорил про тебя, я даже не думал — не представлял — что ты можешь это все услышать, я не задумался о том, как это неуважительно может быть по отношению к твоей личности и твоему личному пространству, я даже не в курсе твоей ориентации, я абсолютно точно лез не в свое дело и распространял тут все эти свои неуместные подростковые феромоны — а ты все это время сидел и ждал!.. — и мне определенно не стоило это все вываливать на нашего школьного психолога, у которого мало, что язык без костей — хоть и у меня тоже! — он же сейчас с цянь куном в библиотеку выпивать пошел, а не за углем, поэтому он ну точно не вернется в ближайшие пять минут и, скорее всего, твой живот взорвется и ты умрешь прямо в моих руках. от осознанного доен отшатывается и отталкивает от себя чужие холодные ладони. он гулко выдыхает, а потом вновь набирает апрельский воздух полные легкие. — и все это — абсолютно точно моя неискупимая вина, потому что я, — пауза. — кажется, проклят. если его глупую влюбленность и неуклюжесть можно было назвать проклятием. и если накамото сейчас действительно уже лупит из винных бокалов медовуху под пластинку джорджа майкла, он выпрыгнет прямо в открытое настежь окно (если там его никто не поймает). конечно, его ловит холодная ладонь на колене. — я… эм… — чону бегает взглядом со своей руки на чужое лицо. — я хотел взять тебя за руку, но… не знаю, как так вышло, прости пожалуйста. они сами на меня смотрят. на нервах доен прикусывает язык и где-то в его шатком организме возникает аневризма. — что? — я опять хотел сказать не это, — мозолистые пальцы с накрашенными прозрачным лаком ногтями слегка сжимаются на молочной коже. — я так нервничаю и я, должно быть, не должен был пить сегодня столько кофе на голодный желудок, а многозадачностью я особо никогда не отличался, поэтому не могу следить за тем, что несу, простипожалста. доен кивает, не отрывая взгляда от собственных коленок, расположившихся на хлопчатобумажной перегородке. — то есть, я, наверное, должен объясниться перед тобой, — чону продолжает, кладя сверху вторую ладонь и ощутимо надавливая. — все-таки, это первое принятое признание в моей жизни и, о боже, я очень польщен, что это ты. и очень зол тоже. я очень злюсь, если что. доен просто не может оторвать взгляд от своих бледных коленок. — я не знаю, мне наверное надо начать по порядку? я так много раз проигрывал это в своей голове, — чону немного покачивается при монологе, в конечном итоге опираясь на исполосованную кем-то стену. — я помню тебя и тэена с прошлого года, я ведь тогда только перевелся сюда из кунпхо, с чем мне, кстати, очень помог мой дядя — он у нас в учительский комитет входит и, боюсь, пьет с накамото по четвергам — и я так рвался со всеми подружиться, знаешь, у меня просто глотку рвет с кем-нибудь попиздеть, а я тут ни-ко-го не знаю совершенно, хотя в своей прошлой школе я знал всех вдоль и поперек — это так плохо звучит, прстипажалуста. у чону закатанные рукава мятой белой рубашки, три капли синих чернил на груди и расстегнутая пуговица у воротника; его пиджак где-то, где-то не здесь, а грузный пиджак доена все еще висит на его сутулых плечах, давит, и в нем становится невыносимо жарко (все же сквозняк хоть как-то обдувал его), и мешающую ткань хочется снять, но ровно столько же доену совершенно не хочется рушить заветный момент. (ведь чону сидит рядом с ним, дышит на него и держит в своих холодных руках его коленки). чону тяжело вздыхает и доен отсюда чувствует химозную клубнично-банановую жвачку. — у меня так болит живот, это просто пиздец, — он прикрывает глаза и его реснички мелко подрагивают. — я готов голову на отсечение отдать, что это правда ты сделал. доен уже хотел было еще раз смести чону нескончаемым потоком извинений, но тот, не открывая глаз, кладет свою сухую ладонь поперек его рта, плотно касаясь пальцами контура губ. — нет-нет, замолчи, — сердце у доена тоже скоро замолкнет. — я тоже был там, когда ребятам аттестаты выдавали. у нашего класса практика летняя была… короче, я подальше от толпы, кончено, у меня грабли в руках и я как псих бешеный выглядел, но забей. я вас тогда видел, а вы были так похожи на два дорожных конуса, и меня это пиздец рассмешило, что я аж грабли уронил. а потом ты обернулся для общего фото со всеми, тебе тэен чуть шею не свернул тогда, ну и… ты, короче… меня щас вырвет, ты не против? доен отрешено качает головой. — ну не щас, дай договорю, — чону ногой пододвигает себе близ стоящее мусорное ведерко. — ты тогда был в каком-то костюме… это был праздничный костюм тэена на свадебную вечеринку его сестры. на угловатые плечи доена ложилась голубая сатиновая рубашка и светло-бирюзовый пиджак с фланелевой подкладкой: его цвет и цвет брюк-палаццо отличались друг от друга на пару тонов, создавая приятный глазу лазурный контраст, напоминая собой полупрозрачную бирюзовую волну с побережья острова крит. — …это было просто отвратительно. тебе должны были разбить бутылку за такое ужасное сочетание цветов на твоей голове и этом костюме. и чужая прохлада вновь колет доеновы коленки. — я это сейчас специально так сделал, не дергайся. это были отвратительные тряпки, твоя голова была ужасная и мне очень жаль, что тэен не свернул тебе тогда шею, но тот костюм пиздецки хорошо на тебе сидел. ты говорил про эстетический шок, так вот, я наверное его тогда испытал — прости-я-буду-тебя-цитировать — это было типа оверсайз на тебе и со спущенным плечом, а штанинами ты подмел всю пыль с дороги, нам буквально не надо было убирать крыльцо после тебя, спасибо? и кажется в тот самый момент, когда вас камерой щелкнули, я наступил на грабли и проломил себе лицо. доен проморгался и поднял голову. — на какие грабли? — на те, что уронил. — у тебя были грабли? — я же сказал, это была школьная практика, — чону вздыхает и снова плаксиво жмурится. его короткие волосы совсем прилипли ко лбу. — у меня тогда шишка на лбу недели две не проходила, надо мной весь класс смеялся. и по всему нутру доена ощущение вязкое и липкое — захотелось приложится затылком об стену и измазать кабинет ритуальной кровью. — боже, это... это я еще тебя тогда… какой ужас, разбей мне череп, умоляю, — доен нащупывает ладони чону на коленях и сжимает. — это я тебя… еще тогда-а-а… тогда проклял! пизда… а еще с тобой что-то приключалось? чону вертит головой отрицательно. — мы с тобой не виделись больше, — он поглаживает поцарапанные костяшки доена. — но в сентябре, как только мы встретились, ты мне палец дверью прищемил. ты, наверное, не помнишь. — не помню. — а было, — чону снова вздыхает и косится на мусорное ведро, набитое обугленными папиросными печатями и поломанными ветками, переплетенными бечевкой. — чем он тут вообще занимается… дверь открывается с комичным хлопком и резкий поток ветра в спину почти что срывает доена на колени к чону (бороться с собственными принципами все труднее). — а вот и я! накамото кидает в чону блистер угля и такими же быстрыми широкими шагами достигает своего пустого стола. с табличкой, отливающей золотом под апрельским солнцем. — щас я тебе, — он прикусывает колпачок ручки и быстро чиркает справку на неоново-розовом стике. — вот. свободен. — а можно мне тоже справку? — обойдешься, — кивает он и машет доену в сторону ходящей взад-вперед двери. — свободны. входная витиеватая калитка картинно скрипит, когда они стоят на крыльце школы и прижимаются плечами друг к другу. тень козырька обхватывает их по пояс, а солнце горячими отпечатками пальцев пятнает голые щиколотки доена и цепляет чону за широкую штанину, ветром оттягивая ее в сторону (а волосы чону, до того прилипшие, теперь забавно вьются). эта кокетка-солнце над ними совсем рыжая и смеется. — я так испугался, когда ты мне про волосы сказал, — глухо, как шелест сливы над ними. — я изначально не планировал такой убогий цвет, но у меня и волосы выпадать после него начали. я думал, ты подошел посмеяться надо мной. — я правда не желал тебе ничего плохого, — отрицательно машет головой доен и отросшая черная челка колет ему глаза (он поправляет ее полу-дрожащей рукой). — это все проклятие. они стоят так еще какое-то время, приросшие пыльными кроссовками к плиточной отделке, но синхронно вздрагивают, когда за плотно закрытой входной дверью раздается дребезжащий звонок на урок. — как думаешь, — доен наконец снимает свой пиджак, пока чону услужливо придерживает его черный рюкзак с выгоревшими на солнце пятнами. — мы все еще прокляты? — я ничего не чувствую, — он пожимает плечами и помогает доену просунуть руки в лямки. — не сказать, что я и до этого что-то чувствовал. но сейчас я мог дважды запутаться в ногах на лестнице и выбить себе кадык. доен понятливо кивает. — получается, успех? — получается, — чону кивает и расчесывает пальцами мертвые волосы. — но мы над этим еще поработаем. и тишина, как старая поцарапанная временем и холодом пластинка, мягко шуршит листьями под иголкой и воспроизводит симфонию живой улицы через дорогу. глаза у чону уставшие, но обнадеживающие, смотрят в такие же уставшие и расслабленные. доену думается, что сейчас курсивом могли бы пойти титры. — это все накамато, — чону тянется переплести с ним пальцы. — как думаешь, он ведьма или фрик? — он гетеро. купишь мне обед завтра? — охуеть, — доен, кончено, кивает. — ладно. — тогда пошли, проводишь. саднящее солнце выжигает за ними кроваво-красные следы и калитка скрипит им приглашающе.