«А» — Алькасар-сарай

…А сейчас Кавех должен был сосредоточиться, всё до буквы из души вытянуть. Смотрел как дурак на Тигнари и не понимал, что за ширмой больничной, вдали, притаился аль-Хайтам и каждый звук слушает. Врачебную тайну нарушают все, да вот только, ах, всем и наплевать уже! Потому что страшно. Потому что аль-Хайтам домой если пойдёт, то как на поминки. Сегодня, по крайней мере. Стирать с пола чужую кровь — этот несносный, ничтожный Кавех догадался же даже написать на своей ненавистной бумажке в три ряда скомканной теперь, что «ковёр хороший, я старался не марать». Аль-Хайтам тогда нахмурился, подумал, каких Архонтов происходит? А потом понял и готов был все ковры сжечь. Этот ничтожный и несносный, да-да, умудрился на арендованной, во имя запретных знаний, площади попытаться себя ликвидировать. Порезаться так, что кровь на коврах давно уже пахнуть перестала, а он только в божеский вид пришёл. Аль-Хайтам не знал, как работать с сухими пятнами. Вроде холодная вода? Да и разница. Неделю сохли, пока он под больничными дверями сидел, могут и ещё высохнуть, не убудет. …А Кавеху сейчас и правда важна концентрация на искренности, чтобы всё до последней буковки высказать. Чтобы не выводить архонтами проклятого этого «новый вид без эмоций и эмпатии» аль-Хайтама на истошные, как раз таки, эмоции. Чтобы за ёрничаньем Кавеха можно было разглядеть того «трогательного мальчика-Кави», которому помощь нужна. Чтобы один из умнейших людей в Сумеру хотя бы знал бы как помочь. Чтобы сложились все буковки. К славе Рукхадевате, Тигнари как раз что-то придумал. Как раз игру в буковки. — И так, давай с самого начала?.. — осторожно начал лесной дозорный за ширмой, мягким лечебным голосом. — С «А». — «А»… — Алькасар-сарай, — сдержанно заключил Кавех. По нарочитой паузе после «Аль» было понятно, почему у аль-Хайтама сжалось сердце. Тайно стоять в душе до странности терпимого, любимого человека даже в некоторой мере наравне с этим дворцом, этим магнум-опусом и мыслями, явно, сказать, мол, «алкоголик, конченный». Быть вторым этажом таверны и резиденцией Дори-торгашки. Быть выше этого и оставаться в тени. Аль-Хайтам почувствовал себя вдруг драгоценным, но мудаком. Драгоценным мудаком, именно. — Алькасар-сарай сейчас доставляет тебе столько боли, как тогда, когда я примчался на те развалины, после истории с увяданием? — уточнил Тигнари, черкнув что-то, судя по звуку пера. — Когда я в последний, Кавех, раз, надеялся увидеть тебя таким уничтоженным. Ты выглядел хуже руин собственного проекта. Пожурил, поругался, да, как же ещё, кто ещё, кроме «мамочки половины владений Кусанали»? И Кавех заслужил, этот оболтус, ковры он марать не хотел, три листа бумаги измарать своим грёбаным предсмертным бредом зато легко смог, даже криво, даже, к слову, и с кровью дописывая, судя по всему. Аль-Хайтам злился редко. Но злился снова. Выскочить бы из-за ширмы и крикнуть: «был я тогда там, был, хотел подойти тебя, идиота, за рукава ухватить, приволочь в Сумеру и к стенке поставить, чтобы не сидел с таким лицом, будто… будто…». Снова этот фантомный запах железа и меди, сердцебиение, в горло отдающее, страх потери. Недельной давности страх. Кавех верно назвал букву «А», да, он прав. Как и часто бывает, как и говорит Малая Властительница, что он ближе людей со сродством к Ирминсулю к постижению мудрости Сумеру. Что может и сам со сродством. В день обрушения проклятого Алькасар-сарая он выглядел чуточку лишь лучше, чем когда Хайтам нашёл в своём, на секунду, доме практически труп. Биоматериал, а не человек. Два куска биоматериала они, если точнее, один терпит зазря, другой выкидывает какие-то кровавые фокусы. Ещё хоть раз что-то вякнет, и Аль-Хайтам лично сдаст его в фонтейновский цирк. Или в Бирмистан на опыты, попугая такого красно-синего. Это же надо, это же… Аль-Хайтам злился. Мысли путались. Картинка Алькасар-сарая из лепёшек с глаз не слетала, он готов был лично все эти лепёшки сожрать в ту же секунду, чтобы хоть метафорически понять: «как это когда рушится то, что уже стало тебе ценным?». А любое блюдо Кавеха теперь, после того, что аль-Хайтам думал, но так и не высказал, оно… ценное. Он прижал руку ко лбу. Как же всё это слабовольно. — «Б»… — продолжил Кавех после долгого молчания. — Боль. Бред ещё, наверное… Бессонница. — Бред? Кави, что ты имеешь ввиду? — встрепенулся Тигнари, тут же поднимая глаза и, судя по тени, ушами поведя. Аль-Хайтам встрепенулся следом. Бессонница ещё ладно, но… — Когда я нахожу вдохновение, я… теряюсь иногда. Пару раз было, что я рисовал великое древо, когда сидел несколько ночей над важными проектами, просто терялся, ха-ха… Такой смех неуместный, видимо, всё же, нечто про Ирминсуль. С этим обязательно нужно дойти до Малой Властительницы Кусанали. Просить помощи. Он же совсем потеряется так, со своей тонкой организацией и вечной подозрительностью. — …и не сплю, да, по много ночей, — продолжил Кавех, и аль-Хайтам чувствовал, какая тяжёлая в кабинете повисла тишина. — Работаешь? — «А» ещё и амбиции, и аренда и ажиотаж, наверняка, и абстиненция, и… — Всё-всё, — успокоил Тигнари. Руки на плечи сложил. — Не возвращайся, все твои подтексты понятны, все твои люди рядом. Аль-Хайтам цыкнул. Во-первых, Тигнари его чуть не сдал, благо, Кавех ничего не понял. Сам ведь предложил, длинноухий, даже приказал. Сидеть, слушать и впитывать, как воду гидро-слайм, контролировать ситуацию, выскочить, если Кавех вдруг будет дёргаться на его метр с кепкой. Не о себе беспокоился же, неделю лежал этот самый сосед-суицидник без возможности нормально поесть и сознания, худой как щепка. Такой, что хочется насильно ненавистным для аль-Хайтама супом накормить, вегетарианским, потому что зверушек жалко же, такой… Неопасный? Просто себе может навредить, просто очень любит, видимо, это делать, жаждет. Придурь. Маленькая-старшая придурь. Во-вторых, никакой больше аренды. Никогда, хватит, наигрались уже в приверед. Аль-Хайтам добился своего уже, пока казаться хотел важным, серьёзным, жёстким. Теперь и происходит «А» — Алькасар-сарай. — «В» — вина, — уверенно продолжает Кавех. «И вино», — мысленно добавляет аль-Хайтам, саркастично даже, но руками в лицо утыкается. Отучит. И от вины, и от вина. Только с ним теперь, только хорошее, будет выбирать как шавка последняя, сам, искать по половине вечера, если Кавех вдруг захочет. Никаких странных знакомств. Никакого в полночь из таверны забирать в слезах. Никаких сраных слёз. Вздумает рыдать, прижмёт к сердцу, но никуда не отпустит, чтобы больше не думал «ковёр не марать». — Вина… — снова аккуратничал Тигнари. — Ты про отца, да? Кави. Ты должен понимать, что любовь к ребёнку абсолютна. И когда тебя не захотели разочаровать, ты… Прости, но про это я скажу аль-Хайтаму. Но… вина — это явно не про тебя. Кавех не слушал, кажется, сидел сгорбившись, кротко принимая поглаживания по хребту. Аль-Хайтам слушал как раз, клянясь, что никогда не сравнивал этого человека с виной. Плохо, столько лет такого дерьма, а он ещё и постоянно ворчал на Кавеха, бурчал, мол, плати, старый алкоголик. Нервная птичка наверняка очень страдала. Сложно было чувствовать себя мудаком, когда и чувствовать разучился. На третьей букве уже хотелось вылететь в кабинет, утащить его куда-то в угол и долго-долго говорить, зажимая птичке клюв, чтобы не верещала и внимала Великому Мудрецу. Глаза закрыть, чтобы не слезились. Нос, чтобы рваного дыхания не слушать. Но не выскочил. Зря, видимо. Ситуация быстро вышла из-под контроля. — «Г» — я… нет, гнус… гов… я… — Кавех, — тут же встрепенулся Тигнари. — Такая ассоциация, честно? — «Город», наверное, — всё-таки усмехнулся Кавех. Он что, назвал себя гнусным? Отходами?.. Он что, совсем? Человек, который отказался от власти, данной диадемой, ради искоренения скорби. Аль-Хайтаму казалось, что ему самому недалеко до игр в алфавит осталось. «А» — аль-Хайтам, «Б» — боги, «В» — виноват ты. Аргх. — Что не так с городком? — Порт-Ормос, наш проект по улучшению, библиотекарь так меня ненавидела, и мы тогда поссорились с аль-Хайтамом. Он занимался инфраструктурой и расчётами, я с дизайном, но… я чувствовал, как его логика сжигает мои порывы, я так не хотел его тогда терять, Тиги, я… И тут Кавех разрыдался. Всё-таки. Архонты. Аль-Хайтам зажал рот рукой. Совсем нетипично. Для Аль-Хайтама. Это же было очевидно. Тигнари пытался его Кавеха успокоить, аль-Хайтам точно принесёт ему потом миллионы падисар, чтобы всю Гандхарву закидать, в благодарность, чтобы все видели, а Кавеху больше не было страшно говорить, где он живёт. Потому что любой испугается пасть в его сторону открыть, обозвать, оскорбить. Будет к архонтовой матери закопан в море падисар. Заживо. Тогда, с обновлением Порт-Ормоса, они действительно кричали громче птиц сумеречных с чащи Апам, верещали как дети малые, ругались, а потом, дураки молодые, шумно мирились. На полтона тише, но шумно. Он просто хотел практичности, простым был как палка, всё тянул свою ниточку, но Кавех… — «Д» — душа, я… — Душевный очень, ты прав, прав, — тут же откликнулся Тигнари. — Потому и вычудил, но ничего, всё поправимо, даже если ручки в бинтах. Тигнари уже сам не вывозил. Аль-Хайтам мысленно подумал, что «Д» равно дурак. О Кавехе, конечно. И вспомнил ещё, что архитектора на «А» не было. Абстиненция грёбаная была. Основополагающего не было. Стало очень тихо, на комплименты Кавех ответить не решил, и аль-Хайтам был готов поклясться, что слышит трепыхание его как пшеницы светлых ресниц. Как крылья бабочек-однодневок, тревожные, рваные. — Ты сильно… ажиотирован и потерян сразу. Забудь пока о «Д», ладно. Тебе плохо, хотя ты не замечаешь. — Ты чем-то меня напичкал, — почти обыденно проворчал Кавех. — Я не могу контролировать руки. Дрожь ещё, тоже «Д». — Часто руки дрожат, Кави? — Если перепью, особенно если на фоне бдения, несколько дней. — А пьёшь зачем так… сильно? Я спрашивал журнал в таверне, это же кошмар. Кавех виновато опустил глаза. — Нет-нет, — снова испугался Тигнари, стоило услышать дрожь в голосе человека напротив. — Я не виню тебя, Кави, прошу, не нервничай. Это просто очень важно. На «А» нет архитектора, на «В» вдохновения. Вина и Алькасар-сарай, я не могу даже чувствовать ничего, кроме той же вины, понимаешь? Аль-Хайтам хотел убить их обоих. Сейчас же. Завернуть в отвратный зелёный ковёр и похоронить в цветах. — Прости… — пробормотал Кавех. Судя по вздоху Тигнари не выдержал и закатил глаза. — Мне очень важен анамнез. Ситуация очень серьёзная, прошу, не пугайся. Тень ушастого дозорного за ширмой пригладила испуганно опущенные уши, большим пальцем погладила тыльную сторону ладони Кавеха. Аль-Хайтам был готов и сам сейчас же пригладить каждую складку бинтов. Это было жестоко, вспоминать жестоко всё это для человека с эластичными бинтами выше локтя, характером всепрощающей Набу-Маликаты и рубиновыми глазами на грани дорожек соли. Цветы скорби после дождя, даже не высохли ещё, а уже кто-то копается до корней. С корнями всё плохо, да, но не может же благая жестокость быть такой… такой… — «Е», — задумался Кавех. Аль-Хайтам уже не мог выносить этот алфавит. — Ерунда, я… — Ерунда? Ты о чём? — после длинной паузы выдохнул Тигнари. — Ерунда, что нет вдохновения и архитектора, так и надо, я же и говорил, пью столько, потому что кроме проектов своих я сам ерунда, а из-за волнений ничего нет, понимаешь? «В» — ещё и волнение? Не вдохновение, волнение. Аль-Хайтам зажмурился. Конечно же, да, Кавех в последнее время ходил как призрак, эти его постоянные подозрения и тот раз… Когда аль-Хайтам вернулся из пустыни и обнаружил его сидящим у стены, сжавшись. На сухой вопрос, мол, что случилось, никаких ответов не получал. Сколько это длилось? Он сидел так явно не день, съёжился весь и замёрз, осунулся, еда в холодильном шкафу успела протухнуть. Но Кавех просто не разговаривал ни с ним, ни вообще, ещё пару дней, даже когда аль-Хайтам взорвался и накормил его, апатичного, овощным рагу с ложки, Кавех ни в чём не сознался. Ерунда, конечно. Нет, это была не ерунда. Просто аль-Хайтам аутист, потерянный в книжках ребёнок, а там нужны были не книжки, а сила. Трясти за плечи. Не ерунда, если знать, что случится через месяц. Если понимать, что помощь нужна была тогда. Налететь, сказать, постираю сколько хочешь раз ковёр, куплю дорогие грифели, забудь про аренду, прости за Порт-Ормос, работай в удовольствие. Не набирай чего попало, не пей, заказы делай по полгода и будь тем самым «Кави» из библиотеки, из Дома Даэны «Кави». Но случилось то, что случилось. И ковёр стирать не пришлось. — На «Ё» что-то? Кавех грязно выругался. — С этим, думаю, согласны все, — согласился Тигнари и прижал пальцы ко лбу. — Под всеми я имею в виду то, что это вот именно так и было, ни дать, ни взять. Я кричал, когда узнал. Аль-Хайтам кричал. — Аль-Хайтам? — тупо спросил Кавех. — Он не просто притащил меня, потому что боялся проблем?.. Аль-Хатам резко встал. Не побоялся шума и встал. Не волновался?! Волнуется даже сейчас, готов держать в его конвульсиях этих, если снова начнётся. Он… он упал обратно на стул. Верно. С самого Порт-Ормоса он убедил в этом Кавеха, сам уничтожил, пытаясь убедить в «отмене эмпатии» и «ненужных эмоциях», в излишней экспрессивности линий и решений. В гневе назвал пару раз работы «ничтожными», а для творца это уже более чем. Кавех шума не услышал. Кавех уткнулся в похудевшие ладони. — Совсем сдурел? Он не мог даже… Он сидел тут все дни, пока я пытался что-то сделать. Резать руки недельным лезвием для заточки перьев? Пытаться добить себя, ковыряясь в ранках заколками с много дней немытых волос? Потеря крови и заражение сразу, ты не… — Как ты?.. — Да всё было видно так, аль-Хайтам всё это притащил в так бережно свёрнутом конверте, что я эту бумажку с пятнами тебе оставлю ещё, идёт?! А, и да, этот «брюзга Хайтам» перематывал его руки собственным плащом, не понимая, что делать, по локоть измазался, всё собрал и до сих пор не постирал эту зелёную тряпку. Выкинет. Сожжёт, чтобы никто до пятен этой крови не дотронулся. — «Ж»… Скажи жизнь, давай же. Аль-Хайтам выбежал бы тут же, забрал домой и никогда больше не обидел. Нет, приехали. Он бормочет хрипло: «животное». Желторотый попугайчик, несёт какой-то бред про птичек, у которых сердце от стресса встаёт. Аль-Хайтам даже согласился, а потом Кавех добавил: «жалкий, жалость». — Попугайчики были лучше, прошу, хватит сейчас. Говори о проблемах, о том, что довело тебя. Аль-Хайтам сидел и думал, мол, «Ж» — жертва, наивная жертва коммерции и прагматизма. Сошёл с ума от творческого порыва и упал, да так, что тот вечер в таверне, где он жил две недели тогда… Тело с дрожащими руками, кисти, за которые нельзя удержать почти, тик в правом глазу, эпилептическое дыхание и убивающая цветочная роса по всему лицу. Сейчас аль-Хайтам понимал, тогда усмехался даже. — «З»? И Кавех снова ругнулся. О том, как устал. — Что ты сделал? — попытался поддержать весёлый тон Тигнари. Кавех повторил. — Это. Я хочу уснуть, чтобы меня никто не трогал, чтобы я… «И» — идиот. Искусство ещё, но его так мало осталось, все хотят нечто своё, думают, что знают лучше, а я ремесленник, какое искусство, науки об искусстве какие, моя мать, рисуя виды Фонтейна, больше в искусстве, чем я. Её муж помогает ей, я… «З» — зависть, зависимость. «З» — забота, успокоил себя аль-Хайтам. Он всё это сможет подарить, станет ещё лучше отчима, поддержит. Хорошую бумагу, возможности сидеть у дюны Магмы и рисовать причудливо, экспрессивно, чтобы просто быть рядом и чувствовать идеи, переводя стандартный текст ненароком, работая невнимательно, невзначай. На букву «Й» Кавех ругнулся ещё раз, но с акцентом странным, инадзумским каким-то или Ли Юэ. Успокоился немного, видно, прекрасно, такими темпами. Лучше, главное, вроде лучше, если не снова смена фазы. — «К» — карминовый… думаю. Глаза как у родителей. Я убил, меня бросили. Красный. Заколки. Тоже отца. Какого архонта?.. — Карминовый это очень «красивый». Ещё и разрез глаз «кошачий». Чуть-чуть мягче, молю. Кавех, видимо, смутился, как сгорбился. Аль-Хайтам тоже. Ведь Тигнари то прав. Катастрофа. «К» это катастрофа. Эта катастрофа хотела себя уничтожить, мир от себя избавить, пропасть, будучи не только Кшахревара светочем, но и глазами алыми светочем. На всё Сумеру. Возрождённой внешностью Богиней Цветов. Аль-Хайтам вспомнил, как увидел его мигающий еле как глаз бога, на полу, отброшенный. На ковёр. На ковёр, который аль-Хайтам поменяет, потому что смотреть уже на него не может. — «Л» — любовь, — неожиданно продолжил Кавех, без вопроса. Аль-Хайтам застыл, словно скульптура собственная, а не живой, изваяние. Он никогда не слышал этого слова из уст Кавеха. Даже когда они, тогда, во времена Порт-Ормоса… Нет-нет-нет, он же не правильно понял, так? Тигнари тоже, видимо, врача кусок, не понял. — Сейчас прошу, подробнее, первое светлое за десяток букв. — Ну, любовь, ласка, ло-яль-ность… — Кавех выдохнул натянуто. — И на «В» — влюблённость. Но я понимаю, что всё это невозможно, не волнуйся! Аль-Хайтам бесшумно пересел на пол. Игра в буквы о том, чтобы говорить, что тревожит, что болит. Кавех в кого-то влюблён? Лояльность… Он видно понял неверно, но мысль о временах вместе не отпускала. То ли ревность, то ли внутри всё горит, в этой душе бездушной. Он понял, что конца алфавита не дождётся ни в жизнь, коллапс приближался. — Я не уверен, но… она или он будет ведь ценить тебя, если чуточку поумеришь… характер. Ради лояльности нужно прислушаться, люди бывают разные. — Никогда этот чурбан не!.. — начал Кавех и самопроизвольно прижал руку ко рту и ойкнул. Тигнари встал, прошёлся по кабинету и снова зыркнул на Кавеха. — Всё-таки он? — Он. Он! Кусочки мозаики складывались, аль-Хайтам вжался в стену и, кажется, забыл как дышать. Это же… «этот чурбан», это… — Кавех, буква «А». — Аль-Хайтам. И мир рухнул. Это же шутка такая, да? Узнать так, прячась за тонкой тканью, понять, когда, может, и поздно уже. Узнать, пытаясь выяснить, пытаясь человека спасти. Узнать, во второй четверти жизненного срока впервые лишь-лишь учась эмпатии. Тигнари, видимо, тоже понял. Вспомнил, что на букву «А» есть ещё одно прекрасное слово и выругался. И нет, это было не «Архонты». — «М»? — спросил он, не комментируя. — Можно я уже пойду. Стыд-то какой. — Нет, Кавех, «М» — это «может быть любишь тут не только ты». — Ты любишь Сайно, знаю, но… — Ты притворяешься? — Может быть. Этот диалог отдавался в ушах ударами гонга с площади той, в Ли Юэ площади. «Л» — любовь, «М» — может случится, а что «Н»?.. — «Н» — ничтожество, — заключил Кавех. Опять за своё, что-то случилось, перевернулось. «Н» — это не ничтожество, это невиновность, все отрицательные «не» о плохом. Всё, что так Кавеху подходит, но так робо бы звучало из его уст. — Ненависть, нигилизм его, неподходящие чувства, немое ничтожество!.. Кавех не говорил, Кавех вопил. Тигнари сидел у его колен, судя по силуэту, гладил и повторял «нет-нет-нет». «Н» — это «нет-нет-нет», «неверие». И ничтожество тут точно не Кавех. Не заметил, не понял, не принял может быть. Это должно было звучать иначе. Тигнари косился в сторону ширмы, поглаживая колени осунувшегося Кавеха. В больничных штанах колени, трогательные, дрожащие. Аль-Хайтам не решился. Великовозрастное дитё под бабушкиным крылом, ворчит на такой милый Кавеху суп, рожи корчит. Как Богиня Цветов, пролом Туниги в его душе частичками собственной закрывшая, может любить алого Короля? Он покусился на запретное знание, он не должен был узнать это так. Не сейчас, не здесь, сам должен был делом показать, а не слушать, как любимый человек дрожит, врач ему к коленкам прижался и лепечет что-то спокойное донельзя. Как можно получить любовь в награду за доведения до разрезанной на лоскуты буквально кожи и тот проклятый конверт с предметами в святой крови. «Н» — недостойно? Может быть. — «О» — отвр… — Только посмей, — ушки Тигнари затряслись нервно, аль-Хайтам был согласен. — Нет, я мягок, но давай по делу. — Обязательства, ответственность… отвратительно. Тигнари всё ещё сидел на коленях и шипя под нос. — Ты. Можешь. Брать. Любой проект. Любой. Ты лучший. Изводишь себя. «И» — было ещё и изводить, Тигнари прав, нескончаемо. А Кавех разрыдался вдруг снова, но уже не успокаивался от неровных движений. Видимо, проекты, любовь, Порт-Ормос, все воспоминания, всё это… Тигнари, какая плохая идея, довели же снова, многое узнали у этой молчаливой цветочной феи, но довели, в цветах скорби похоронили. — «П» — помогите, прошу, пожалуйста!.. Я не справляюсь, я… пропащий, помогите, прошу, пожалуйста. Кавех верещал. И аль-Хайтам не выдержал, вышел резко из-за ширмы под расширенный взгляд Тигнари, коротко кивнул ему, присел и взял Кавеха за руку. — Привет, — спокойно начал аль-Хайтам. — Сколько ты слышал, ты… ты специально меня довёл, чтобы выведать, я… — Кавех! — хором крикнули Тигнари и аль-Хайтам, а затем также хором продолжили. — Нет! — Достаточно слышал, всё. Всё. — «Р» — разочарование. — Рисунки, — коротко уточнил аль-Хайтам. — Родство. Реальность, Кавех. И Кавех застыл, сжав его руки на запястьях, смотря в глаза алого Короля и видя будто в них собственное отражение в венке из синих, белых, жёлтых, фиолетовых цветов. — На «А» — архитектор, на «В» — вдохновение, на «Б» — беспечность твоя дурацкая, на «И» — истина, а на «М» — мудрость, а не мертвецы. Тигнари даже замер от такого крика душевного. Не ожидал. Не ожидал, наверное и так судорожно держащих трясущиеся пальцы руки. Кавех явно в шоковом состоянии сидел, слушая уже, что «П» — это прощение, «О» — обещание и ответственность, но не его, не Кавеха. Он возьмёт ответственность. За жизнь, душу, истончённые нервы, долги. За что угодно. — «С»… — завял Кавех. — Стой. Ссоры. Смерть. Само… — Кави, — остановил его аль-Хайтам, тяжело сглатывая. — Я тяжёлый, но больше никаких ссор. Никаких простоев. И, архонты, никаких других «С». — …Сколько? — Долги: нисколько уже, забудь, — выдохнул аль-Хайтам, легонько стягивая Кавеха на пол с жёсткого стула. — Слышал всё. «С» — слушать? Он слушал как проклятый, правда, правда, не мог оторваться, каждую фонему ловил. — «Т» — тупица. Хотя бы не тварина. — «У» — ушлёпок, — парировал аль-Хайтам, но так мягко; но Кавех, дурак-Кавех, что шпильками вены ковырял от внутреннего конфликта, улыбнулся. «У» было про улыбку, и аль-Хайтам улыбнулся в ответ, не веря, что смог заставить поверить, прикосновениями, лаской, ло-яль-ность-ю. На букве «Ф» оба замерли. Продолжил Тигнари. Как обычно. — «Ф» — фатальные придурки. «Л» — любовью одной душу не вылечить, так что, для начала, Кавех… «П» — прекрати строить Алькасар-сараи ночи на пролёт, аль-Хайтам, пусть прекращает. Будто сказал стать буквой «А». И аль-Хайтам кивнул. Даже после самых долгих ночей распускаются глазурные лилии, цветы переживают и пики Ли Юэ, и звучание пустыни, и даже продуваемые насквозь мондштадские склоны. Чувства как цветы, Кавех, как цветок, да и аль-Хайтам, кажется, расцвёл наконец-то. Тупой мудрец, так поздно. Он мог не допустить, поймать, спросить. Не заставлять нервничать. В один из многих, кажется, обмороков, поймать на лету, сварить суп, ковёр постирать, но так потерялся, что чуть не потерял. Потерял на секунды, когда пришлось Сайно звать, прибегать к силе-электро и умолять остаться, когда сама Малая Властительница почуяла неладное и появилась со своим на грани спокойного «мой мальчик» и попросила спасти любой ценой его бедную мудрую душу. Помогла, как только дендро позволило. Почти упустил. Почти не успел со своей работой. «Р» — работа ещё, робость эта обоюдосторонняя, не разочарование, нет, чьим разочарование, чьим разочарованием ему быть, он буквально дрожит как лист на ветру, плохо, устал, неспокойный, потерянный, забитый. Аль-Хайтам пытался справится. Кавех, видимо, тоже. Тигнари сидел, прикрыв глаза. — «Ф» — фрустрация, — смиренно заключил Кавех. — Это связанно с Ирминсулем? — уточнил аль-Хайтам, сжимая плечи сидящего рядом. Ребёнок, Кави, ты такой ребёнок, столько молчать и кривить кошачий взгляд, а ночью срывает с себя серёжки и кричит так, что аль-Хайтам еле сдерживается, чтобы дверь не выломать. — Да, — признался таки, понурив взгляд. — Я и правда вижу его, когда перерабатываю. — Нахида и точка, — строго заключил Хайтам, поглаживая волосы, растрёпанные, мягкие. — Властительница придёт ради меня?.. — Прибежит, — буркнул Тигнари. — Только бы ты был в порядке, глупая мудрость Сумеру новой версии. Воссоздатель Порт-Ормоса. Меценат, к слову, на «М», кто там бесплатно работал с детьми?.. — Я… — сознался как из-под палки. — Кто же ещё, «аренда-Алькасар-сарай», — таки сгрубил аль-Хайтам. — «Х» — Хайтам, — заключил Кавех устало. Как он его назвал? Вот ведь «Х» — … Ладно. Обнял как мог сильно, ни на что внимания не обращал. Целовал костяшки пальцев, бинты неприятно скрипели на зубах, он всё поправлял и поправлял, только бы не навредить. Ещё больше не навредить. — «Ц», — шепнул Кавех. — Я тут тцыкать должен, — вздохнул аль-Хайтам, не останавливаясь. — Цветы, — закончил Кавех. — Те цветы с болот. Аль-Хайтам кивнул и пообещал себе, что принесёт. Он знает, что это за цветы. Что цветы — это тоже важно и боль, что он, наверное, чувствует их страдания, как иногда признавался по пьяни, как и всё живое чувствует до кончиков. — «Ч», Кави? — решил уже дойти до точки покоя Тигнари. — …Что происходит?.. — почти взмолился Кавех. — Человечность. Потом были «Ш» и «Щ». — «Ш» — шал… Аль-Хайтам остановился. Вздрогнул. Подумал, что «шалава», что сейчас он половину таверны там разнесёт, если обидели таким образом его человека. — Шальные твои руки, не щекочи, — упрямо закончил Кавех, моргая часто-часто. — «Щ»? — выдавил улыбку аль-Хайтам, стараясь ранки, всё-таки, не трогать. — Щавелевый суп, — лениво уже буркнул Кавех. — Я давно не ел. Тигнари кивнул и удалился. Оставить за ширмой аль-Хайтама было лучшей идеей, он смог найти правду и не потерять друга, он просто знал всегда, что любовь работает больше букв, если Кавех, наконец-то, получит это «З» — забота, право на искренность. «И» — искренность. Кавех пробурчал что-то на языке звуков на «Ь», «Ы», «Ъ». Аль-Хайтам тяжело вздохнул, гладя его по спине, охватывая. У резного стула, на мраморе Бирмистана. Без возражений. Мягкого, милого сегодня, хорошего такого, когда трезвый и не на натянутых струнах нервов. Тактильного. — «Э» — эмпатия, слышишь? Вот что происходит. И даже без возражений, мол, ты и эмпатия? Просто втёрся до глубин костей и сам, видимо, не верил, что в порядке всё, в кои-то веки, хотя бы немного. Что потом они справятся, аль-Хайтам найдёт хорошего врача, лекарства подберёт, чтобы не швыряло туда-обратно, не боялся. Никакой боли, вины, страха, осуждения. Алькасар-сарая. Ничего больше, ничего. — Юность твоя вечная, если про «Ю». Услышав за дверью следующую фразу Тигнари успокоился. Он пойдёт за щавелевым супом, аль-Хайтам найдёт цветы с болот пустынь. — «Я» — я люблю тебя, — так просто признался Кавех. Было легко наконец-то. Всем легко.