***
Миша не любит об этом говорить, проблему свою замалчивает, да и за проблему вовсе не считает. Лишь однажды, когда ему попалась какая-то толковая врач, прямиком из забугорского института, без обиняков, прямо, как Горшок любит, сказала, что он теперь своего рода инвалид, только не в привычном понимании, а эндорфинный. Тогда и состоялся разговор. Горшенев пришёл к Князю с недопитой бутылкой рома, выглядывающей из кармана пуховика, страшно задумчивый и понурый. Только Андрюха гостя дорогого успел обнять, тот сразу уселся, облокотившись о входную дверь и так растерянно-растерянно глянул на друга, что у Андрея сразу уголки губ вниз поползли, утягивая за собой некогда воодушевленные брови. Миша лишь в пьяном забытие, да и то под сильнейшим впечатлением разговора с умницей-доктором, впервые признался, если бы знал, что ничего уже не исправить, то не притрагивался бы к этой пестиленции, — Андрюх, я.... на самом деле, не нарк... но вот медичка... сказала, что мозг мой теперь не знает, как мне радость раздавать, понимаешь, да? Он теперь только так хочет, ну, под хмурым, понимаешь? Я в этом деле не шибко-то разбираюсь, на самом деле... но походу что-то там во мне сломалось... и походу... походу навсегда, Андрюх.***
Миху колотит, на части рвёт, кости перемалывает — он орёт, за волосы себя тянет, весь мокрый от пота, мечется по кровати диким зверем в клетке. Андрей на это зрелище глядит с жуткими мурашками, осознавая, это не хоррор там какой, а реальность, жизнь любимого человека, что под откос идёт от собственных же рук. Князев только куртку скидывает, и в домашних тапочках на кровать забирается, тех, что тётя Таня ему заботливо вручила, — пол там холодный, Андрюш, возьми. Горшок так взмок, что скользит в руках, зубами скрипит, просит уйти, да вежливо так, что сердце ещё сильнее сжимается от жалости и бессилия. Князь крепко прижимает патлатую голову к себе одной рукой, другой обнимает поперёк туловища. — Куда же я уйду, Мих, ты ж мне не просто друг — семья, — тихо отвечает Князь. Горшок опять заходится, содрогаясь всем телом, скулит, слёзно утыкается в руку Андрея. Тот и сам еле сдерживает себя от залихвацких рыданий, но сейчас он сильным нужен, а не с соплями на кулаке. Убаюкивая трясущееся отощавшее тело, Андрей успокаивающе мычит знакомую мелодию — музыка их общее лекарство.***
К полуночи Мишу начало отпускать, он, наконец, негромко захрапел, пуская слюни на чужой локоть. Отправив Татьяну Ивановну спать, заверил её, что как покушает, сразу ляжет, — там я тебе настелила, Андрюш, одеяло верблюжье, тёплое, укрывайся обязательно, ночи сейчас колючие. Умяв одним махом домашнюю еду, даже не став принимать душ, изможденный, Князев вернулся в комнату, всю пропахшую агонией и болью. Включив старенький советский ночник в виде колобка, он тихонько присаживается на кровать, бережно натягивает одеяло на голые плечи, задерживая взгляд на лице, которое мука не покидает даже во сне. Подрагивающие густые ресницы отбрасывают тени на острые скулы, на месте которых некогда были мягкие щеки, извечные магниты для пальцев-щипунов Князя. Едва соображающий, Андрей невесомо убирает пряди, что прилипли ко рту Миши, и также, почти не дыша, укладывается рядом, исподлобья украдкой глядя на лик Горшка в нескольких сантиметрах от него самого. В полудрёме он хватается за отрывки воспоминаний, как в 2001-ом лежал сам в жуткой горячке во время тура, с температурой под сорок, бредил. И Горшок с ним так всю ночь просидел в затхлой комнатушке, пропахшей плесенью и папиросками. Тряпки на голове менял, растирал водкой, опаивал кипячёной водой, бережно придерживая Князя за затылок; со всех куртки зимние собрал, потому что проетые молью вонючие одеяла, которые выдали им в гостинице, не грели, — ему пропотеть надо, понимаете? Кури в окошко, блин, либо не кури до утра. Холодно им… блин... ему нужнее... Ну несите-несите, ёпта, что непонятного-то? Сам Горшок был пьяный, зевал и шатался, но от друга не отходил, по щекам себя шлепал так, что они багровыми стали и все причитал, чтоб в соседней комнате не орали и Машку будить запрещал, хоть она единственная знала, как и чем лечить, и уколы ставить умела, — ну куда она, ё-моё, пойдёт, а? Ни одной открытой аптеки в округе, уставшая будет потом, ёлки, давайте это... дельное что-то ну... Выступать-выступать завтра, все на ногах должны быть... Не мешайтесь, я тут сам... сам... тут воздух нужен, а вы тут дышите... перегаром своим, ё-мае. Всё, давайте... Этого всего сам Князь не помнил, слишком уж было плохо тогда, зато Балу, который тоже был допущен в таинство той ночи, потом уже в заправской советской столовке в красках рассказывал, пока Миха в очереди за салатом стоял.***
Князь всю ночь, как на иголках: то прикорнет, то встормошится, глазами в слабом свете Мишкино лицо ищет, судорожно ладонь к носу его подносит — проверяет, дышит или нет. Убедится, что живой, и опять провалится. Под утро, когда светать начало, опять подскочил, испугавшись крепости своего сна, а на него две бездны смотрят. На секунду испугался, но быстро сообразил: — Пить? — голова едва поворачивается в отрицательном жесте. — Ссать? — Горшок лишь утвердительно моргает. Андрюха быстро, но без суеты, достает заготовленный эмалированный тазик, Миху на себя подтягивает, помогая принять положение полусидя, тянется к треникам. Горшок мычит в протесте. — Да прекращай, обоссышься. Ты бы для меня то же самое сделал, Мих, — на этом Горшок прекращает вялые препирания. Андрей только расправившись с неудобством положения, еле успел подставить тазик под струю. Выходило много и долго, он успел уложить чужой член в руке поудобнее, по-свойски, на запах даже не обращал внимания — тут главное не разлить. Вылив мочу, Андрюха спешит вернуться. Придерживая бережно левой рукой затылок, правой осторожно чашку с водой подносит; от еды тот наотрез отказывается, но воду Князев вливает через не хочу, чтоб заразу выводить. Присев перед кроватью на корточки, справляется о других просьбах, но Горшок, ни одним мускулом больше не дрогнув, глаза прикрывает. — Отойду тогда... — шёпотом отзывается Князь. Миша левый глаз открыв, бескровными губами произнес: — Останься, пожалуйста... — сердце у Андрея вновь сжимается, он безропотно ложится рядом, дышать боится, а Горшок дрожащей рукой — и откуда вообще силы находит — приглашающе приподнимает одеяло. Князь, прижимаясь к теплому телу и устраивая подбородок на сальной макушке, надеется, что Мишка не слышит, как предательски колотится сердце.***
Отошёл Горшок только спустя пару суток, и то функционировал не до конца успешно: зависал чаще обычного; на разговор пробивало неохотно, особенно в присутствии других; раздражало все, особенно чесотка — сам от себя психовал. Когда остались вдвоём курить на ступеньках, оба замотанные в одеяла, Миша вдруг с ясностью заглядывает не в глаза, а прямиком в душу Князя: — Знаешь, я тут прикинул, Андро... даже если не доживу... да не перебивай ты, ё-моё... даже если, ну, не выйдет с этим сладиться, буду во снах являться, Андрюх; буду ветром к тебе приходить, трепать твои седеющие вихры; буду в музыке; в рисунках твоих, в конце концов! Или вон как у буддистов переро...переро-жусь... -ждусь. Фу, ты блин! Смогу переродиться, в общем, какой-то зверушкой в следующей жизни... и обязательно отыщу тебя, понимаешь, да? Потому что, ну ё-мое, родные мы люди, Дюш. А потому оно так просто не заканчивается... — сбивчиво хриплым голосом вещает Горшок, с трепыхающейся сигаретой, небрежно зажатой между пальцев. Андрей слушает внимательно, с горшей горечью, понуро смотрит он на друга, и мысли дурные гонит из головы поганой метлой. — Мих, ты это, давай пока рассуждения эти оставь, а то, как будто прощаешься навсегда со мной, ей-богу... Жить нам ещё да жить, исполнять-писать-сочинять. Как же я-то без тебя? Вдвоём выстоим, — Князь кладет свою ручищу на костлявое плечо, крепко сжимая пальцы. Взгляд Михи ему не нравится, словно тот его всерьёз не воспринимает, мол апология какая-то, а кивает лишь для того, чтоб только отвязался. И хоть цыганские глаза всегда выигрывают в гляделки, в этот раз голубые, стеклом с красными трещинками и песком в уголках, полны надежды и уверенности. Тёмные, с отголосками безумства от горячки позапрошлой ночи, недолго поборовшись, отчаянно смаргивают, признавая поражение. Слабая рука, с отплясывающими джигу пальцами, дотягивается до чужого-родного затылка, прижимая лоб ко лбу, внимательные зрачки вновь впиваются в зеркала души напротив, обветренные губы трогательно и невинно накрывают сухие, почти сразу отстраняясь. — Конечно, Андро. Бросим вызов смерти, да всему, ё-моё! И мир этот... свидетелем станет, как мы дойдём до конца, я те отвечаю... — хрипит грозно тот, смакуя мысль, а затем уже поспокойнее добавляет, — хорошая, на самом деле, тема... запиши, а то я забуду... — Хорошо, Мих, — улыбается Князь, борясь с желанием вновь почувствовать чужие-родные губы, и уже не скрывая едких солёных капелек в уголках глаз.