«Влюбиться — не значит любить:
влюбиться можно и ненавидя.» Ф. М. Достоевский
Идти по затхлым переулкам ночной Йокогамы — то ещё занятие, особенно зная, что в это время любая шваль может разгуливать без страха быть пойманной, защищаемая черной пеленой этого города. День отдал права распоряжаться жизнями тёмной хозяйке. Не будь всё так интригующе, Дазай бы и носу не сунул в эти бедные районы, из которых мало кто мог выйти живым. Не поэтому, конечно. Единственное, что ему доставляло неудобства- промозглый зимний ветер и пыль, поднимаемая им же. В этом омерзительном и грязном месте даже собаки не водятся. Впрочем, погибнуть здесь тоже не самое приятное, остаётся надеяться только на то, что его тело найдут, потому что он всегда держит у себя в голове несколько исходов. Неся в руке коробку, обтянутую чёрным бархатом и перевязанную лентой, Осаму уже раздумывает над тем, что, возможно ошибся адресом. Дома начинали попадаться всё реже, зато стала видна бесконечная пустошь. Там, уже в ней, придёт такое желанное спокойствие, умиротворённость и тишина. «Нет, не ошибся. Кто-кто, но только не он.» Дьяволу всегда приглядывались такие места, другого он и не выберет. Всегда желал этого всеобъемлющего покоя. Чтобы никто им не интересовался, никому не было до него какого-либо дела. Да, покой он себе обеспечил, только вот сам привлёк к себе взгляд суицидника, прислав это. Наверняка что-то хочет от него, или же решил избавиться от занозы во всех его неудавшихся планах? Чувство, давно зародившееся внутри с самого мимолётного взгляда на подарок, начало по новой будоражить тело и разум. Он уже не мог терпеть эту натянутую струнами интригу, в придачу безжалостно кидающую прямо в лицо, заставляющую дурную голову представлять разные сценки развязки событий, мысли, бессвязно гуляющие на воле своего подсознания, заметно влияющие на итак уже расслабленное сознание, азартность, которая сопровождается желанием тут же вскрыть себе вены после увиденного глазом, дабы узреть прекрасное, запечатлеть, и никогда более не видать ещё большего очарования, потому что большего и быть не могло, просто не имело право. Иль с ума он сошёл от такого? Между тем, пребывая в своих чертогах, в которые вход кому-либо ещё был воспрещён, однако нарушен одним непоколебимо считающим себя правым Дьяволом, парень остановился перед одиноко стоящим в зимнем тумане, обдуваемый всеми ветрами, домищем, явно заброшенным много лет назад. Старая белая краска во многих местах облупилась и потрескалась, посыпавшись наземь. Зарешеченные окна, явно установленные в далёкие 60-е, пошли трещинами, а некоторые были даже разбиты и заколочены прогнившими досками. И только луна освещала это здание, кричащее о старой милой бытности, теперь же предупреждавшее странников, насылающее меланхолию и сожаление. Деревянная, уже во многих местах поцарапанная и обшарпанная дверь, скорее всего видящая людей не так часто, как раньше, тихо скрипнув, отворилась, как бы приглашая войти и разрешая утонуть в море неизвестности, немоты, буквально забирая все хлопоты мирской жизни, обнуляя их и давая новую почву под ногами перед страшным будущем. «Ни гласа ни воздыхания» Что ж, раз сам хозяин ночи приглашает войти, то было бы ужасной бестактностью не вступить в связь с этой игрой насмерть. Проведя рукой по неровному косяку двери, Осаму переступает порог. Границу, которая разделяет мир смертных с царством Аида. Да, такое сравнение вполне себе может из себя что-то представлять. Ещё раз мимоходом глянув туда, откуда поступает свет, он закрывает дверь, полностью прерывая пути к отступлению, решая раз и навсегда свою судьбу в этот короткий, хотя ему кажется, что проходит бесконечность, отрезок времени. Сомнений никаких. Всё должно быть правильно. Мерные шаги, убивающие тишину в этом нелюдимом месте, помогают на время отвлечься от собственных, грызущих душу и плоть, помыслов. Отвлекая на себя всё внимание, нечто, скорее всего подозревающее, но не уделяющее на это и мимолётного раздумья, собирает его, только что рассыпавшегося от дум. — Тебе понравился мой подарок? — разрывая несущественную, тонкую грань между сумасшествием и, вроде как должно быть нормальностью, но это просто на просто не имеет место быть сложено в одном контексте, раздаётся из темноты комнаты. Невозможно даже понять откуда исходит мерный, спокойный голос обладателя этого весьма чуждого места, но так подходящего ему самому. Будто этот голос пропитывает собой всё пространство, налетая и обволакивая самого Дазая, вызывая бурю мурашек, скачущих по позвоночнику. Рука, которая всё это время держала коробку, непроизвольно сжимается ещё сильнее. Конечно он посмотрел, иначе почему Дазай не пьёт сейчас в местном баре, а стоит посреди давно Богом забытого уголка Земли. — Если так хотел отнять у меня время и показать свои хоромы, то мог прислать смс или подослать Гоголя, — он не хотел, чтобы Фёдор слышал его нетерпение перед такой негласно слаженной ситуацией. Дазай в любом случае пришёл бы, и не нужно было подсылать кого-то, и не нужен был повод для столь нескомпрометированной ситуации. — Нам не нужны лишние глаза, так тебе понравилось? — Зачем? — вопрос, весьма дельного характера. Что ты хотел этим посланием передать, Фёдор? Я видел всё : каждую трубку, каждый нерв, сосуд, постепенно стихающие ритмы сердца, чужую, совершенно непричастную к нам, кровь. И не было ему жаль чью-то жизнь, не было даже страха перед открывшейся картиной. Другой бы на его месте представил, как этот человек совсем недавно был жив, дышал, разговаривал, но другой — не он. И Дьявол прекрасно об этом осведомлён. И это его привлекает больше всего, это даёт пищу всех их предшествующих встреч, долгих, завуалированных для кого-либо, разговоров, размышлений и споров. Извечных споров, где нет ни победителей, ни проигравших. Каждый раз они выходят на равных. И это та самая частичка, которая не даёт никому из них чувствовать себя выше, лучше. Не даёт расслабляться и скучать, скучать, скучать. Только говорить. Только думать над следующим ходом, чтобы не дать оппоненту позабавиться, начиная с издевательств. Вместе существуя, они могут не разочаровываться друг в друге. Да, это их среда. И это время они посвятят им двоим, себе. Так было всегда, так есть и сейчас. Больше никто из них не имеет смысла представлять свою жизнь как-то иначе, как-то по-другому. Они всегда идут в комплекте. Это уже установленное правило. Аксиома. К сожалению, вместе одобряющее, или нет, никто из них двоих не может с этим смириться. Правильно было бы не общаться. Правильно было бы, придушив один другого уже на первой встрече. Только никого из этих отпрысков тьмы не волнует, как должно быть правильно. — Я подумал, что это хорошая награда, ты получил моё благословение, я ниспослал тебе внимание,— хорошо улавливаются нотки удивления из этой тирады восхваления себя любимого. — Сейчас оно уже не бьётся, но тогда этот зов должен был тебе помочь найти дорогу, указать верный путь. И вот ты здесь. Ты это чувствовал, не так ли? Ты чувствовал это. Тьма, сжирающая всё на своём пути, зовущая тебя обратно. Ты чувствовал, и не стоит сейчас обманывать себя, меня, — речь, сначала восторженная, медленно перетекающая в упрёк и снисходительность, насмешку, будто объясняющая всё непутёвому ребёнку, который не понимает своих действий. — Ты всегда был заложником этого неравновесия. Теперь же, позволь я покажу тебе ту сторону, которую никто их этих грешников не мог формулировать правильно, представлять, — в глубине этого вороха черного дыма блеснули тёмно-фиолетовые бездны, призывающие подчиниться, бросить прошлую жизнь, оставить то, за что привыкли цепляться остальные. Нельзя в них смотреть, все знают это. Один взгляд и больше нет пути назад, ты обречён. Отвратительно. Но он — не остальные. Он смотрит, вглядывается в эту тонкую бесконечность эмоций. В это понимание. Нет более существа прекрасного, чем это. Оно и только оно. Больше никто не удостоится его внимания. Только сам Дьявол. — Так помоги же принять снова, помоги вступить, — Осаму пойдёт, Осаму вкусит этот яд. А он поспособствует этому. — Прошу, — из тьмы показывается бледная костлявая рука. Настолько напоминающая мертвеца, что смотреть противно. Но он смотрит, он знает, что ничего нет красивее этих рук. И хочется протянуть свою, хочется отдаться полностью и без остатка. Поцеловать каждую фалангу, каждую выпирающую косточку. Порвать тонкую кожу и выпустить на свободу кровь. Окрасить в красный. Красный же? Не чёрный? Дазай не знает, вот этого точно даже мимолётно представить сложно. Его сердце не такое, которое сейчас находится в коробке. Точно нет. И его грызёт, раздирает на части интерес увидеть. Он увидит. Обязан увидеть. Они смирились. Они приняли. Больше нет разделения, нет расстояния. Только вместе. Всегда. Коробка с глухим стуком падает наземь. И он протягивает руку.