Удержать небо

Даже удивительно, что он мог говорить. Парализовано было все тело: ему отказали не только руки и ноги — ощущалось, как будто конечностей больше не было вовсе, — но и другие, неожиданные мышцы, о наличии которых, а тем более о том, насколько они, оказывается, незаменимы в организме, Тесей как-то никогда не задумывался. Например, несмотря на то, что в горле сильно першило, закашляться не удавалось: было словно бы неоткуда — ни живот, ни грудь, ни горло он напрячь не мог, как бы ни пытался. К тому же он и не пытался. Смысл? Мимика тоже больше не работала, и чувствовалось это очень странно. Он никогда бы не сказал раньше, что у него есть потребность шевелить лицом — даже звучит смешно. Точнее, звучало бы смешно, приди ему это в голову в другой момент, не сейчас. Кое-что в его теле, однако, осталось подвижным. Он не знал, каким ядом его опоили, но этот яд с ювелирной точностью отключил все, кроме трех вещей: способности дышать (логично; зачем иначе парализовывать — не легче ли просто перерезать горло?), обоих глаз и их век — можно было зажмуриться, если бы он не предпочитал смотреть, — и языка. Да, челюсти разжимались едва-едва, голоса, по сути, не было — вместо него был хриплый из-за застывшего горла и нёба шепот, но говорить он мог. Наверное, это был ее просчет. Хотя как может этот просчет навредить ей и помочь ему? Он ведь даже не может обратиться к полисянам — не услышат. А, ну еще дико стучало сердце. Четыре вещи, получается, шевелились. Мозг-то тоже, конечно, не парализовало, но он сам по себе застыл, как замирает в нерешительности разведчик, услышав за кустом шорох, но еще не понимая, ветер ли это шуршит сухой листвой или враг. В голове у Тесея будто бы поднялся какой-то барьер, до поры до времени не дающий хода некоторым мыслям, вернее, так-то, всего одной мысли: мысли о ней. Сперва он просто ничего не понимал, когда понял — понимание пришло мгновенно, как по щелчку — разум потонул в панике. Долго паниковать он не привык, но следующий этап за страхом, если бы ему удалось его, Тесея, настичь, был бы известно какой — отчаяние. А что тут еще можно почувствовать? Но что-то пока что милосердно не позволяло ему до конца осознать то, что произошло — вернее, не произошло, а происходило все это время, с самого начала. Только узнал он об этом лишь сейчас. Пока для него было как будто две Риты: одна из прекрасного недавнего прошлого, другая — из кошмарного настоящего. Просто какое-то абсолютное, абсурдное зло приняло облик его Риты. Глубоко в сознание еще не проникло то, что на поверхностном уровне умом он, разумеется, понимал, не слепец и не дурак, — это она и была. Потому что Рита была всего одна. Но пока его не парализовало этим соображением изнутри точно так же, как его парализовало снаружи отравленным вином, пока враг, пробравшийся в Полис, не пробрался к нему в голову, пока он мог видеть, слышать и чувствовать что-то, кроме черной звенящей пустоты, он смотрел и слушал. Смотрел, как рушится все то, что он… почему он? Что они все, все в равной степени, возводили все эти годы. Видел мертвыми людей, которых считал друзьями или, по меньшей мере, надежными товарищами. Слушал, как кричат и плачут те, кто только что кого-то потерял. Интересно, как больнее терять — так, как они, или так, как он? Что ужаснее: когда больше нет человека, но остается память о нем, или когда человек-то есть, но от этого не легче? Когда взорвалась петарда, он вздрогнул бы, если бы мог. Получилось только моргнуть и почувствовать, как подскочило сердце. Зачем она это сделала? Зачем ей это сейчас… А. Теперь он понял. Теперь не только он смотрел на все происходящее на площади, но и на него смотрели. Десятки взглядов устремились вверх, к балкону, и Тесей отчетливо видел, что сперва они задерживались на Рите, а потом постепенно — у кого поспешно, у кого чуть медленнее — переходили на него, и тут уж останавливались надолго. Его разглядывали — еще бы, он отлично их понимал, сам бы пристально смотрел на их месте, чтобы разобраться, что там с Архонтом, — некоторые, у кого зрение было похуже, даже щурились, чтобы расстояние и яркий свет не мешали видеть. Рита потрясла его за плечо, и он ничего не почувствовал: не только ее пальцы там, где она его коснулась, но и того, что голова опустилась так, что подбородок ткнулся в грудь, а потом снова откинулась, как если бы она встряхнула труп, а не его живое тело. Все ощущения, которыми это сопровождалось, ограничивались сменой картинки перед глазами: площадь, усеянная трупами, толпа ошарашенных людей под балконом, потом пол и собственные колени, а потом снова толпа. Тут-то к этому и добавились кое-какие новые чувства. Лидер Полиса на балконе собственного дома, выставленный врагом на всеобщее обозрение в качестве живого трофея. Не просто врагом — собственной женой. Той, кому он доверился, — тупица, придурок, идиот. Той, кому вслед за ним доверились все. Это была не личная ошибка отдельно взятого человека, а страшная роковая ошибка правителя. Он окинул взглядом площадь, усеянную трупами. В каждой из этих смертей он виновен. Нет, те, кто непосредственно убил, — тоже виноваты, конечно. Но он — первый виновный из тех, кто не хотел, чтобы это случилось. А теперь каждый выживший на площади на него смотрел. Смотрел — и не понимал, что стало с человеком, который должен был сейчас подняться в полный рост и направить их, придумать решение, повести их в бой и привести к победе. Потому что это его работа. Кто-то варит кашу, кто-то подметает улицы, кто-то строит дома, а он управляет Полисом. Работа не более почетная, чем другие, не делающая из тебя кого-то особенного, но, кажется, все-таки чуть более ответственная. Если рухнет дом, не будет дома. Ну, может быть, кого-то ранит. Может быть, даже кто-нибудь погибнет. А из-за его ошибки погибнут все. И если учесть, что Полис — не просто город, а последний оплот цивилизации… Получается слишком пафосно, если озвучить, но, тем не менее, такова правда. Он всматривался в лица полисян и пытался прочитать, есть ли за недоумением, испугом, паникой и отчаянием в их глазах осуждение. Его не было. Но оно имело бы право быть. Кто бы мог предположить, что это будет чувствоваться… так остро. Поражение. Казалось бы, не плевать ли ему теперь?.. Одно дело — тогда, в лесу, а другое дело — сейчас. Странно, что он еще способен на такие чувства, на эмоции обыкновенного живого человека. Тем не менее, он чувствовал то, что чувствовал. Мышцы застыли, осязание ослабло так, что практически отключилось, но жар, разливавшийся изнутри, где-то под кожей, он ощущал с предельной ясностью. И тугой свербящий комок, подступающий к горлу — тоже. Между прочим, вдруг пришло ему в голову, если было что-то, с чем абсолютно точно не было связано это полностью поглотившее его ощущение мучительной беспомощности и остро унизительного поражения — так это с тем, что над ним одержала верх женщина. Он знал от Барда, что раньше, в мире до катастрофы, разделение общества на мужчин и женщин было более четким, что женщины считались слабыми и хрупкими, что их надо было защищать, как теперь они защищали детей и раненых. Когда-то женщины даже не воевали. Отголоски этих традиций сохранились у реконов — с их представлениями о прекрасной даме, несмотря на то, что каждая из этих дам в совершенстве владела оружием и среди них, наверное, не было ни одной, которая бы ни разу в жизни не убивала врага. У Барда он, кстати, тоже что-то такое замечал. Чего стоил, например, его аргумент за то, чтобы оставить Риту, тогда еще Кассандру, в Полисе (подумать только, были времена, когда Бард защищал ее перед ним!). Она, мол, не командир мародеров, а раненая женщина. Но он, Тесей, — к счастью или к сожалению — ничего об отношении к женщинам до катастрофы не помнил. Если бы помнил, тогда, конечно, — он почему-то чувствовал это в себе — был бы сейчас особенно раздавлен именно этой мыслью. Только это ничего бы не изменило, потому что разве можно чувствовать себя еще более раздавленным, чем он чувствовал себя теперь? В общем, какая, к муравьиной бабушке, разница. Эта женщина была воин. Он — тоже. Сейчас она оставила его на балконе одного и прошла в дом. Он не мог обернуться и посмотреть, что она там делала: кажется, чем-то шуршала. Может быть, переодевалась в мародерскую форму, чтобы свои не подстрелили. Он бы усмехнулся, если бы мог. Что, интересно, она все это время прятала в их спальне? Оружие? Смог бы он разоблачить ее, просто на что-то наткнувшись? «Нет, — без всякого снисхождения и жалости к себе мысленно заметил он, — не смог бы. Что бы я ни нашел, она придумала бы этому объяснение, и я поверил бы. Потому что очень хотел бы поверить». Когда это они с Бардом успели поменяться местами? Рассудительным, внимательным и подозрительным стал Бард, а романтическим добреньким дурачком — он, Тесей. То есть нет, конечно, никакими местами они не поменялись. Тесей всегда был просто подозрительным, а не осторожным лишь тогда, когда нужно. У него не было интуиции Барда. А Бард при всей его доброте никогда не был дураком. Люди на площади постепенно переставали обращать на него внимание и возвращались к своим делам — где к продолжению боя (удивительно, что и эти твари… — как она сказала? мурзики? — не подумали ни на кого напасть сзади и застать врасплох, а тоже как будто спохватились только тогда, когда Рита ушла с балкона), а где занялись мертвыми. Кто-то деловито оттаскивал с площади трупы друзей и знакомых, кто-то все еще надеялся привести убитого товарища в чувство. Эола — он хорошо видел ее с балкона — раскачивалась из стороны в сторону, стоя на коленях над телом своего брата, и что-то беззвучно шептала одними губами. А Тесеем больше никто не интересовался. В эту минуту у Полиса не было Архонта. Удивительно, но от этого Тесею не стало легче, даже как будто наоборот. Потом он посмотрел наверх, подняв глаза, насколько хватило возможности это сделать, не поднимая головы. Над ним было темно-синее, почти черное небо. А купола не было. Он даже не испугался и не удивился. Чего еще следовало ожидать? Разумеется, она сняла купол, чтобы достать и сожрать Полис, как ветчину из консервной банки. Чтобы он вытек, как яйцо, лишенное скорлупы. И открыла купол она, разумеется, его ключом. Тесей отчетливо представил, как она рылась у него в карманах, грубо их выворачивая, ощупывая в темноте их содержимое. Ключ он всегда носил при себе, но сейчас он, конечно, остался где-то в недрах брошенного на стул плаща. Найти-то не штука, но дальше?.. Искусственный интеллект, устанавливая защиту Полиса от внешних вторжений — купол — выдал полисянам всего два ключа, два маленьких черных пластиковых квадрата с несколькими кнопками разного цвета и размера и с овальной вмятиной посреди, как будто кто-то примял кусочек пластика пальцем. Инструкция гласила, что ключи нужно активировать, выбрав им хранителей — людей, у которых будет прямой доступ к куполу. Для проформы Тесей даже устроил тогда собрание, на котором, разумеется, проголосовали за него и за Барда. Тогда у народа еще не было оснований не доверять Архонту… А Бард единственный разбирался во всей этой системе, поэтому у него-то точно были все права на ключ. Это он, например, объяснил Тесею про отпечатки пальцев. Когда они вычитали в инструкции, что для того, чтобы воспользоваться ключом, надо приложить палец к этой выемке посередине для подтверждения личности, Тесей сперва правда не понял, в чем смысл. Любой ведь может туда ткнуть… Выяснилось, что у каждого человека на подушечках пальцев есть свой неповторимый рисунок, который считывает и запоминает система. И дальше уже узнает тебя по этому рисунку. Бард сказал, что раньше это знали все и что так можно было ловить преступников, если снять на месте преступления такие отпечатки. Тесей потом внимательно рассмотрел свои руки и даже сравнил с тем, как у других, — и у всех действительно что-то такое обнаружилось. Даже на разных пальцах одной руки рисунок был немного разным. И почему он этого не помнил? Нет, его, в общем-то, не так уж и расстраивали такие провалы в памяти. Наоборот — было интересно узнавать новое, тем более вот так узнавать, когда тут же можно и применить. У ключей была, кстати, еще одна особенность. С помощью каждого из них можно было заблокировать второй. На случай, если кто-то из них свой потеряет, например. Или погибнет за пределами Полиса с ключом в кармане. Или… ну, погибнет, в общем. Неважно. Этой функцией им еще не доводилось пользоваться, да и сейчас это бесполезно, поздно уже. Долго она, интересно, перебирала у него спящего пальцы, пока не нашла нужный и не запустила ключ? Забористым, должно быть, ядом она его опоила, если он даже не проснулся. Хотя, кстати, может быть, она угадала с первого раза — ничего заумного он не изобрел, просто ткнул большой палец раньше, чем успел подумать. Это Бард столько разглагольствовал, что немного хотелось огреть его по башке чем-нибудь тяжелым: а что, если приложить два пальца? А давай оба приложим по пальцу к каждому ключу, чтобы открывать только вместе? Тесей, между прочим, так и не спросил, на чем он остановился в итоге. Куда интереснее, как Рита вообще сообразила, что надо делать с этой штукой… Он бы, если бы ему нужно было найти ключ, и искал бы ключ — как от двери. А самое интересное — куда она его потом положила. Забрала с собой? Зачем? Без Тесея он будет бесполезен. «Хорошо, что ей не пришло в голову прихватить с собой парочку моих пальцев», — мысленно хмыкнул Тесей. А ведь он, кажется, видел ключ. Когда она зажгла свет, краем глаза он заметил, что на полу темнело что-то квадратное. То есть вот так просто — воспользовалась и бросила на пол?.. Хотя… может быть, ему показалось? Может быть, просто так падал свет? И вообще — в том, чтобы забрать ключ с собой, все-таки было рациональное зерно: если она не врет, он сможет встать через два часа. Тогда, конечно же, первым делом он закроет купол! Вряд ли она хочет дать ему такую возможность. И, кстати, о чем она не знает — так это о таком же ключе у Барда. Он попытался восстановить в памяти дальнейшее, вспомнить смутные тени того, что видел, — потому что на предметы, валяющиеся на полу, он, разумеется, тогда обращал мало внимания. Она подняла его с кровати… Тогда ему было ни до чего — слишком пугали новые ощущения, точнее, их отсутствие. Кто угодно потерял бы контроль над ситуацией, если бы его подняли и куда-то поволокли, а он не мог бы пошевелиться. По-хорошему, конечно, кто угодно, кроме Архонта, но какой из него Архонт — он уже выяснил. Она сказала, что не притворялась. Что все это было по-настоящему, что иначе ничего бы не получилось. Что именно она имела в виду? В чем это она не притворялась? Разве что котлы взаправду мыла и улицы действительно подметала. Честно, без диверсий. Но он-то спрашивал не о том, и она не могла этого не понимать. А что, если она и ответила… не о том? Могло ли случиться так, что, несмотря на все ее планы по захвату власти, она правда… Так. Не думать об этом. Не думать, не думать, не думать. Иначе он сможет думать только об этом, а ему нужно вспомнить, где он в последний раз видел ключ. Если бы только кто-нибудь сюда зашел, если бы он только мог как-то сообщить… Но воспоминания десятиминутной давности беспощадно приходили сами, без стука и не спрашивая разрешения. Вот она подхватила его и потащила в кресло. Вот он поймал на себе ее холодный оценивающий взгляд: так она не то что на него никогда не смотрела, но и ни на кого другого, по крайней мере, в его присутствии. Когда она убивала лидера мародеров, в ее глазах был огонь, а не лед. Ненависть, а не равнодушие. Еще бы, учитывая, сколько зла причинил ей этот человек!.. А он, Тесей, никакого зла ей не причинил. Никогда, ни разу. Поэтому не был достоин даже ее ненависти. Вообще не был достоин ее чувств и ее внимания… Она смотрела на него, как смотрят на то, что не особенно ценно, но может пригодится. На то, что хранят, пока оно полезно. — Какой-то ты у нас растрепанный. Нельзя в таком виде народу показываться, согласен? Это-то было зачем? Как он ни пытался — постичь не выходило. Разве ей не было выгодно продемонстрировать его публике в как можно более жалком виде? Что ей до его волос? Ему никто никогда не расчесывал волосы. То есть в детстве-то, наверное, кто-то расчесывал… Мать. Мама. Наверное, у него была мама, и наверное, когда он был совсем маленький, она причесывала его каждое утро. Но таких воспоминаний война ему не оставила. А после катастрофы никто, кроме него самого, разумеется, его волосы не трогал. Да и он сам не особенно об этом заботился. Уж точно не стал бы нарочно приводить себя в порядок, чтобы выйти к полисянам. А она вот почему-то об этом подумала. Должно быть, дело было в нарушенной чувствительности кожи, сильно сниженной из-за отравленного вина, но больно совсем не было. Она не потянула и не дернула ни за одну прядь сильнее, чем нужно, не сделала ни одного грубого движения — просто, как будто без всяких эмоций, как будто это самое обыкновенное дело в самых обыкновенных обстоятельствах, привела его прическу в порядок, быстро и деловито орудуя расческой. Так зачем она сделала это? Действительно хотела подготовить его к встрече с его же друзьями и товарищами? Это глупо. Хотела унизить его еще большим ощущением беспомощности? Во-первых, куда еще-то? А во-вторых, почему тогда она не дала времени ни себе насладиться видом поверженного врага, ни ему — осознать происходящее? Нет, тут явно было что-то еще, но что? Что, что, что? Импульс узнать это немедленно внезапно оказался настолько сильным, что, если бы он мог встать и побежать, то догнал бы ее в первую очередь не для того, чтобы обезвредить, а для того, чтобы об этом спросить. Только не факт, конечно, что она ответила бы. А если бы ответила, то не факт, что правду. Вот ведь как, в чем бы ни была глубинная стратегическая цель ее поступка, на него он произвел эффект. Раз именно это он сейчас и вспоминает. Рита появилась на площади. Не оглядываясь на балкон и на него, она куда-то бежала, и сердце у Тесея чуть не вырвалось из груди — так хотелось ее окликнуть. Его счастье, что он не мог! Она вдруг замерла и склонилась над кем-то из лежащих на земле. А, это Эола с братом… Они все еще здесь… Точнее, она — Эолаю-то отсюда не уйти. Он горько усмехнулся у себя в голове. И тут та незримая преграда, которая, как купол защищал Полис, все это время защищала его мысли от того, чтобы Рита окончательно воцарилась в них, вытеснив все остальное, пала. Он думал, что, когда этот момент наступит, он не почувствует ничего, кроме опустошающего сковывающего отчаяния, но все оказалось не так плохо — ему осталось разочарование. Ну почему это случилось именно сейчас, именно с ним? Он никогда в жизни не разменивался на мелочи. Любовь, которую он наконец нашел, была не просто идеальной — она была всем, была смыслом, была причиной, по которой он делал абсолютно все, что делал, была им самим. Этому чувству было меньше месяца, но этого времени хватило, чтобы он научился больше не воспринимать себя в отрыве от него. Или чтобы разучился воспринимать иначе — это как сформулировать. Если у него больше нет любви, если та, которую он любил, на самом деле лишь плод его воображения, помноженный на обман, то кто такой он сам? Кому и зачем он нужен? И что ему теперь делать? Ну что ему теперь делать? Когда Рита обернулась и зачем-то показала Эоле рукой в его сторону, он уже смотрел на них обеих через дрожащую пелену. И последняя глупая надежда какого-то живого человека из какой-то совершенно другой жизни поднялась у него в груди — им с земли же не видно, да?..

***

Эола не хотела уходить от брата. Лучше было бы остаться, пока он не проснется. И что он такое придумал? Если он считает, что это смешно, то пусть знает, она будет обижаться на него завтра целый день! И если и пойдет вечером танцевать, то с ним — не будет! Она трясла Эолая за плечи и все сильнее пугалась. А если ему правда плохо и больно? Надо кого-нибудь позвать. Почему Рита не придет и не сделает, чтобы все было как раньше? Потом Рита все-таки пришла, но она была какая-то странная. Чуть не прошла мимо Эолы, как будто совсем не видела ее. — Почему Эолай не встает? Скажи ему, чтобы встал! — воскликнула Эола, хватая ее за ногу. От сердца немножко отлегло: раз Рита здесь, значит, она все уладит, правда? Когда Рита сказала ей идти в дом, Эола сначала даже не поняла. Как это — бросить Эолая и куда-то идти? А если с ним тут без нее что-нибудь случится? Но раз Рита говорила, что надо так, значит, надо. Эола доверяла Рите. Рита хорошая, она ее подруга. А еще она очень умная и смелая, она обязательно придумает, что им всем делать. Даже все плохие люди ее боятся: вот сейчас они хотели обидеть Эолу, а она вышла на балкон, крикнула на них строго — и они Эолу отпустили. И добрая, потому что умеет петь песню «Спи, усни», и от нее становится так спокойно, что понимаешь, что можешь спать очень крепко, и тебе никогда не приснится страшный сон. Рита сказала, что на балконе Тесей, и ей, Эоле, надо идти к нему. Наверное, Рита очень занята и хочет, чтобы он помог Эоле вместо нее. Рита и Тесей сегодня поженились. Они друг друга любят и будут теперь жить вместе, в одном доме. Был большой праздник. А Дара поймала венок, который Рита бросила с балкона, это значит, что у Дары тоже скоро будет свадьба. Эола этому очень обрадовалась, ей нравились праздники. Эола обернулась несколько раз, пока шла к дому, уж очень она переживала за Эолая. Но, в конце концов, пока она будет подниматься по лестнице, за ним приглядит Тесей: ему же с балкона все видно. Тесей тоже какой-то странный. Не двигается и ничего не говорит. Хоть бы рукой ей помахал. Когда Эола поднялась и зашла в комнату, сначала она опять испугалась: ей показалось, что на полу кровь. Но это была не кровь! Весь пол был усыпан лепестками цветов. — Как красиво! — сказала Эола вслух, не обращаясь ни к кому в особенности. Она наклонилась, зачерпнула полную горсть лепестков и подбросила их в воздух. Они стали плавно падать, и Эола закружилась под ними, весело смеясь, так что несколько лепестков осели на ее плечи и волосы. «А почему Тесей ничего не говорит и не подходит?» — подумала вдруг Эола и остановилась. — «Он что, не слышал, что я вошла?» — Тесей! — позвала она, — Рита сказала, чтобы я шла к тебе. Я пришла. Тут очень красиво! Это потому что у вас свадьба, да? Он ничего не ответил и даже не оглянулся — так и продолжал неподвижно сидеть в кресле на балконе и смотреть на город. Эола чуть-чуть разозлилась. Почему он ведет себя, как Эолай? Эолай. Точно! Какая же она глупая, как же она могла забыть! Она ведь не лепестки подбрасывать сюда пришла, даже если это очень весело, а попросить помочь! — Тесей, Эолаю нужна помощь! — крикнула она и побежала на балкон. Тесей не повернул в ее сторону голову, когда она к нему подошла. А когда она заглянула ему в лицо, то увидела, что по его щекам текут слезы. Она ахнула. — Ты плачешь? Почему? Что случилось? Он что-то прошептал, но она не услышала. Тогда она просто присела рядом с ним и обвила его обеими руками. — Почему ты плачешь, Тесей? — повторила она, — тебе грустно? Тебе больно? Тебя кто-то обидел? — Все три раза в точку, — вдруг хрипло прошептал он. Эола услышала, потому что обнимала его, и ее ухо от этого оказалось недалеко от его рта. Но все равно переспросила, потому что не поняла. И опять, теперь уже нарочно, наклонилась к нему, освобождая ухо от закрывавших его волос. — Эола, прости, пожалуйста, — медленно произнес Тесей, — я не могу громко говорить, только так. И двигаться пока тоже не могу, понимаешь? Она подумала несколько секунд, а потом кивнула. Вроде бы она поняла. — А почему? — Рита совсем не та, кем кажется! — он сказал это громче, и поэтому у него был еще более хриплый голос, а слова получились немножко невнятными. — Ты понимаешь, это очень важно! Она не на нашей стороне, она с мародерами. Кто такие мародеры, Эола знала. Они живут в лесу и с ними надо сражаться. Но при чем тут Рита? Она же их вроде бы совсем победила? Наверное, по лицу Эолы было видно, что она плохо понимает, потому что Тесей еще сильнее расстроился. — Не веришь, да? В это трудно поверить, Эола, да, но ты постарайся, потому что иначе тебе грозит опасность. Если Рита придет сюда, ты должна будешь хорошо спрятаться, запомнила? Эола подумала еще чуть-чуть и опять кивнула. Надо спрятаться, если придет Рита. Хорошо. Только вот она опять не понимала, почему. — Но ведь она тогда не сможет мне помочь. И ты не сможешь. Эола перегнулась через бортик и посмотрела вниз. Эолай лежал на том же месте, где она его оставила, все в той же позе. — Эолаю нужна помощь! Он лежит и не встает! — снова воскликнула она, глядя на Тесея. Он почему-то закрыл глаза. — Ты уже не сможешь ему помочь, — прошептал он. — Эола, твоего брата убили. Его больше нет. Эола застыла в недоумении и даже немного пораскачивалась из стороны в сторону, обхватив руками себя за плечи. Она нахмурилась и размышляла. Но как бы она ни старалась понять, получалось что-то странное. Такого же не может быть, правда ведь? Она же просто что-то неправильно понимает? — Он… умер? — наконец решилась она спросить — не громче, чем говорил Тесей. — Да, Эола, — ответил он, и по его щеке скатилась еще одна слеза. — Ты поэтому плачешь? Теперь Эола поняла. Только ей было лучше, когда она не понимала, и она хотела бы опять не понимать. — В том числе и поэтому. — Я тоже хочу поплакать. Можно, я тоже поплачу? Он не ответил. Она села на пол рядом с его креслом, закрыла лицо обеими ладонями и громко, со всхлипами заплакала. А Тесей видел то, что она, к счастью, пропустила, — как уносили с площади тело Эолая. Потом, пока Эола плакала, у нее появилась одна очень-очень страшная мысль, и она поспешила поднять голову и повернуть мокрое от слез лицо к Тесею, чтобы задать вопрос, который ее сейчас тревожил больше всего на свете: — Тесей… а если Эолай умер… он же не мог совсем-совсем пропасть? Мы с ним все равно когда-нибудь встретимся, да? Она придвинулась ухом к его губам, чтобы расслышать ответ, а потому не могла видеть темную тень, мелькнувшую в его глазах. — Да, да, — прошептал Тесей, — конечно… Он старался не смотреть на нее, остановив невидящий взгляд на горизонте. — Хорошо. Тогда я буду ждать, — серьезно произнесла Эола. Она встала и утерла слезы рукавом. Ее нарядный эллинский хитон уже не был таким белым, как днем. — Я больше не буду плакать. Давай я лучше тебе помогу. Как тебе помочь? Хочешь, я вытру тебе слезы? Или ты собираешься еще плакать? И Эола потянулась к его лицу чистым местом на рукаве своего хитона. — Не надо! — громким хриплым шепотом воспротивился Тесей. Он не мог ни отпрянуть, ни перехватить ее руку. Это было странно. — Почему-у-у? — протянула Эола в своей вечной манере растягивать слова. — Ты же не мо-о-ожешь сам… Тесей снова подумал, что отсутствие нормального голоса чуть ли не играет ему на руку: он не простил бы себе, если бы сорвался на это воплощение доброты и невинности. — Не надо, — повторил он, помолчав несколько минут, пережидая вспышку раздражения. — Лучше помоги мне по-другому. Завези меня в комнату. Сможешь? — В ко-омнату? Туда?.. — Эола снова слегка нахмурилась. Не то чтобы она чего-то не могла понять, просто ей было трудно сосредоточиться — все время думалось о другом. — Да. Туда, — подтвердил Тесей, хотя не видел, куда она указывает — она стояла сбоку от него, и он не мог так скосить глаза. Сначала ничего не происходило, и он уже было решил, что она снова что-то недопоняла или попросту не расслышала — с его голосом это было бы неудивительно — но потом почувствовал (почувствовал! это вселяло надежду, что Рита не соврала по поводу двух часов), что кресло потихоньку едет назад. — Сюда? Здесь поставить? — спросила Эола, пройдя еще несколько шагов. Так. Где-то тут ключ. Ключ — и спасение Полиса. Ну или же ключа здесь нет, а тогда и Полис, скорее всего, не спасти. Только если Бард… Но он мог отойти далеко и не успеть вернуться, ему могли помешать, его могли убить, в конце концов. Эта мысль новых эмоций Тесею не добавила — было уже некуда. — Эола, поверни меня, пожалуйста, я хочу найти одну вещь. Угу, спасибо. Еще чуть-чуть… не так быстро… Где же, где же? Он обшаривал пол взглядом, насколько хватало глаз, но видел только рваные тени и эти лепестки, от одного вида которых в горле поднималась тошнота вместе с новыми слезами. Которым, кстати, он не собирался давать выхода. — Эола… поищи… такая квадратная пластина с кнопками… черная… Поищи, пожалуйста! Это очень, очень важно! Эола взялась за дело со всей серьезностью. Она опустилась на колени посреди комнаты и принялась разгребать лепестки обеими руками. Но Тесей видел, что там, под этим ковром цвета крови, ничего нет. Она забрала ключ с собой, конечно. А значит, купол не закрыть, а без купола… без купола Полис не так уж и сильно отличается от Камелота, а Камелот мародеры взяли, кажется, за несколько часов. И вдруг Эола издала удивленный возглас и уставилась на что-то за все еще распахнутой дверью балкона. Потом она вытянула руку и завороженно, с таким же выражением удивления и восхищения на лице, показала в ту сторону пальцем. А потом скорее прошептала, чем воскликнула: — Купол! Тесей вздрогнул. И крикнул: — Что купол?! Поверни меня, мне не видно! Он даже не успел обратить внимания на то, что ему все это удалось — и вздрогнуть, и закричать. Эола подбежала к нему и развернула его кресло так, что теперь и он мог увидеть, в чем было дело, и, точно так же, как она только что, пробормотать: — Купол!.. Горизонт был заполнен молочно-белым сиянием, и над этой линией вставала стена. Она поднималась медленно, но уже прошла достаточный путь, чтобы не пустить в Полис незваных гостей. И чтобы никого из Полиса не выпустить, конечно. Тот, кто мог бы преодолеть эту преграду, должен был бы, по меньшей мере, уметь летать. — Это Бард. Если он успел, то мы, получается, победили, — твердо, даже как-то жестко сказал Тесей. — Мы победили? — растерянно переспросила Эола. — Ура? Она несмело улыбнулась. — Ура, — согласился Тесей бесцветным голосом, совершенно безо всякого выражения, без единой эмоции. А потом — оживающие мышцы уже позволили ему это сделать — он улыбнулся, глядя, как прогал черного звездного неба стремительно уменьшается, поглощаемый полупрозрачной белизной купола. Но при виде этой улыбки Эола, о присутствии которой он, казалось, на миг забыл, вздрогнула, перестала улыбаться и отступила на несколько шагов.