«Имей мужество жить в опасности!» — Йозеф Геббельс.
1943 год.
В по–настоящему морозное и пасмурное утро восемнадцатого марта район Харькова был взят под контроль сорок восьмым танковым корпусом, второй же танковый корпус СС развернулся на север и направился к Белгороду, оборонять который было некому. На следующий день на фронте наступило затишье. Советские войска не смогли отбить Белгород. Но... это пока что. Я возносила тихую молитву Всевышнему и каждой клеточкой своей души верила в Победу Советских войск. Не видать Победы поганым немцам, не видать им покоя, а только лежать в сырой земле в безымянных братских могилах, никто о них не вспомнит, и тем более фюрер, за которого они так отчаянно сражались – для него они были расходным материалом, не больше и не меньше. Вот только и мне теперь не узнать о Победе. — Warum zum Teufel haben Sie diese russische Prostituierte hierher gebracht?[1] Я слышу приглушённый «лай фрицев», что стоят возле небольшого и уже полуразвалившегося дома. Кажется, это единственная постройка, что они не тронули в процессе сожжения деревни в районе Харькова. Этот дом они оставили для себя любимых: как опорный пункт, чтобы оттуда отправиться далее. В голове начало гудеть, а одна часть и вовсе оглушена, будто погружена под воду, пульсировала, шумела. Я крепко прижималась здоровой щекой к заледенелым деревянным доскам. Перед глазами всё слишком медленно, а рот будто полон тины, вяжет. С позавчерашнего дня в моём желудке не было ни кусочка. Я готова к любой смерти. Тот стержень, что до сего момента держал меня на плаву, заставлял идти вперёд, к Победе, беспощадно убивая врага – кажется, где–то надломился. И в этом была повинна только я сама. Я знала, что меня никто не найдёт. Не освободит. Просто некому. Я ведь хотела умереть. Ещё тогда, с остальными жителями, в день, когда карательные отряды СС пришли в моё поселение. Я не бежала и не пряталась. Лишь сопротивлялась там, где борьба была бесполезна с самого начала. Что ж, Бог решил, что я ещё повоюю, но фрицы рассудили иначе. Теперь меня ждёт лишь война с собственной совестью, в которой я точно проиграю. Плен. Нет ничего ужаснее для Советского воина – с позором оказаться в кровавых лапах врага. И я знала – разбираться никто не станет – к стенке и расстрел. Но лучше быть расстрелянной немцами, чем своими же. — Was geht Sie das an? Waschen Sie das Mädchen und bringen Sie es zu mir. Wir müssen gehen. Sofort![2] — рявкнул один из них. Они были самыми настоящими предвестниками смерти. Что ж, Родина–матушка, не повоюем больше. Прости меня, если сможешь. — Joachim, deine Frau wartet in Berlin auf dich. — Sie wird warten, soll ich es Ihnen noch einmal sagen? — процедили сквозь зубы. Я различала лишь голоса – дверь была чуть приоткрыта. Один из них был глубоким, низким: он преследовал меня в ночных кошмарах и на яву. Конечно же, я его узнала.[3] Это был Он. Командир одного из подразделений первой танковой дивизии СС «Лейбштандарт СС Адольф Гитлер», один из самых первых на очереди в ад. Другой же был чуть ли не писклявым, подлизывающимся, но в то же время будто пытался образумить. Я слышала его впервые. — Wo hast du dieses schmutzige Mädchen gefunden? — тот, что был в подчинении, гадко усмехнулся. — In der Kirche. — Es gibt keinen Gott. — Gestern sah ich Gott in ihren Augen. — Du bist verrückt, Joachim, — фриц дёрнул за ручку двери с такой силой, что та чуть не прилетела ему по голове. — Warum sie? Es gibt viele schöne Frauen in der Gegend. Но лучше бы прилетела, одной собакой было бы меньше. Он стоял ко мне в пол оборота, всё ещё разговаривая с главным. — Ich fand heraus, dass ihr Nachname Stolina war. Fast wie Stalin. Weißt du, wie ich mich gefühlt habe, als ich sie gestern geschlagen habe?[4] — командир даже не взглянул в мою сторону. Зато тот, что лебезил перед ним, оглядел меня с особым отвращением прежде, чем подойти. Держался на расстоянии, но с оружием наготове. Я попыталась отвернуться, чтобы ещё больше не сгорать со стыда под его издевательским взглядом, но тело словно онемело. Было до жути холодно, а на мне лишь драная сорочка. Сломаны рёбра – я чувствовала. Каждое малейшее движение отдавало немыслимой болью. Лёгкие торопливо всасывали воздух крошечными порциями, но этого было мало, чтобы сделать полноценный вдох. Пожалуйста, пусть я задохнусь, Господи, пожалуйста. — Вставай, русская шлюха! — приказал он с отвратительным акцентом, направив дуло парабеллума мне в висок. Ожидание явно было ему не по вкусу, а словарный запас русского языка заканчивался. Мои руки судорожно пытались нащупать опору, но лишь беспорядочно метались по деревянному полу, ощупывая каждую неровность. Убей, просто убей меня сейчас, сучий сын, я не в силах подняться, не в силах защищать Родину, а потому теперь бесполезна. Его руки в кожаных перчатках схватили меня за волосы и резко потянули – терпения не хватило даже на пол минуты. Я не выдавила и звука, крепко зажмурив глаза. Прошу, не нужно. Я умоляю вас, проклятые фрицы! Умоляю, зная, что не осталось ничего, что делало бы вас людьми. Умоляю, зная, что мучения повторятся. Для всех, кто меня знал, и для всех, кто смотрел сейчас на меня с небес – я предатель, предатель Родины. Немецкая игрушка для удовлетворения потребностей. И никто из десятков женщин с похожей судьбой не выбирал стать таковой. Фриц поднял меня на ноги словно мешок с картошкой. Подтолкнул к выходу, но ноги не держали от слова совсем. Разум кричал о том, что если я не послушаюсь, то смерть наступит сию секунду, и я видела в этом спасение. Куда уж там, предателям, Родину защищать. Меня наотмашь ударили по спине: к горлу подступила тошнота, всё закружилось, потеряло очертания. Силы были на исходе, хотелось рухнуть на сырую землю и забыться. Что же ты делаешь, тварь. У вас слишком специфичные вкусы, если вашему командиру нравится спать с полу трупом. Тело покалывало острыми иглами холода. Ветер развевал слипшиеся от грязи каштановые пряди моих волос. Каждый крошечный шаг стоил неимоверных усилий. Немец рявкал сзади и подгонял. И мне казалось, что сердце останавливается. Только что оно вылетало наружу, пробивая дыру в глотке, а сейчас застыло. Ни одного движения. Этот миг замер. Колени подогнулись, не выдерживая. Дрожали в лихорадке. — Dir kann man nichts anvertrauen! Raus![5] — встретив сопротивление с промозглой землёй, я лишь сильнее цеплялась костлявыми пальцами за фрицевский китель. — Елена... Слышишь меня? Картинка перед глазами была всё ещё как в тумане. И даже его голос не мог привести меня в чувства. — У... убей меня, — шёпотом, с трудом сглатывая слюну. — Пожалуйста, Иоахим. Он замер лишь на мгновение, смакуя, как его имя звучит из моих уст. Моя жизнь, моё прошлое, все мои стремления и победы останутся в этой сожжённой немцами деревне на руках у командира подразделения СС. — Нет, Елена. Его русский язык почти идеален. Со мной он всегда говорил негромко, но с видимой угрозой. Где же она сейчас? Растерял, пока бежал сюда со всех ног. — Brennt das Haus nieder. Wir verschwinden von hier,[6] — приказал он другому солдату, что до сих пор виновато топтался подле нас. Пайпер неловко подхватил меня на руки, пока за нашими спинами горела последняя постройка в деревне.